Кэл стоял на ухоженном крыльце и давил на кнопку звонка. Наконец над ним вспыхнул яркий свет, загремел болт, и из-за двери высунулась миссис Бейкон.
– Мне нужно видеть Абру, – сказал он.
– Что?! – переспросила миссис Бейкон и раскрыла от изумления рот.
– Мне нужно видеть Абру.
– Нельзя, она уже спит. Уходи.
– Мне нужно видеть ее! – закричал Кэл. – Неужели не понимаете?
– Уходи немедленно, или я позову полицию.
Из дома раздался голос мистера Бейкона:
– Что там такое? Кто это?
– Это не к тебе. Иди ложись, ты же болен. Я сама разберусь. – Она обернулась к Кэлу: – Вот что, убирайся-ка с моего крыльца. Если опять вздумаешь трезвонить, я вызову по телефону полицию. Вон отсюда! – Дверь захлопнулась, стукнул болт, свет погас.
Кэл стоял в темноте и улыбался, представляя, как к нему подваливает старый Том Мик и интересуется: «Привет, Кэл! Ты чегой-то тут надумал?»
Из-за двери раздался голос миссис Бейкон:
– Ты, вижу, еще здесь? Немедленно уходи! Чтобы духу твоего не было!
Кэл не торопясь прошел по дорожке к калитке и свернул к дому, но на углу его нагнала Абра. Она вся запыхалась от бега.
– Через черный ход выскочила! – объявила она.
– Они же все равно узнают.
– Ну и пусть!
– И ты не боишься?
– Нет.
– Абра, – сказал, помолчав, Кэл. – Я – убийца, из-за меня погиб брат, а отца разбил паралич.
Обеими руками она вцепилась в его руку.
– Ты слышала, что я сказал?
– Конечно, слышала.
– Абра, и мать у меня была проститутка.
– Я знаю, ты говорил. А у меня отец – вор.
– Во мне ее кровь, Абра, неужели ты не понимаешь?
– А во мне – его.
Кэл пытался собраться с мыслями, оба молчали. Дул холодный ветер, и они невольно пошли быстрее, чтобы не продрогнуть. Уже остались позади последние уличные фонари, уже кончилась на краю города мостовая и перешла в проселочную дорогу, которую развезло от весенних дождей, а они все шли и шли в беспросветную мглу по скользкой черной грязи, и сырая от росы трава на обочине хлестала им по ногам.
– Куда мы идем? – спросила Абра.
– Мне хочется убежать. Убежать от отцовских глаз. Они все время передо мной. Я их вижу, даже когда сам закрываю глаза. И так будет всегда. Отец умрет, а его глаза все равно будут смотреть на меня и говорить, что я убил брата.
– Ты его не убивал.
– Нет, убил. И его глаза говорят, что убил.
– Зачем ты так говоришь? Куда мы идем?
– Тут уже недалеко. Котловина, водокачка… и ива. Ты помнишь, там стоит большая ива?
– Да, я помню эту иву.
– У нее ветви свисают до самой земли, и получается как шатер.
– Я знаю.
– И днем, после уроков… когда вовсю светило солнце… вы с Ароном раздвигали ветви и входили туда… и вас не было видно.
– Ты подглядывал?
– Подглядывал, – сказал Кэл и добавил: – А теперь я хочу, чтобы ты со мной пошла под иву. Вот чего я хочу.
Она остановилась, он тоже.
– Нет, мы туда не пойдем, – сказала она. – Это будет неправильно.
– Ты не хочешь… со мной?
– Если тебе хочется просто убежать, я не пойду. Ни за что.
– Тогда я не знаю, как мне дальше быть, – сказал он. – Не знаю, что делать. Ну скажи.
– А ты послушаешь меня?
– Не знаю.
– Давай вернемся?
– Вернемся? Куда?
– Домой к твоему отцу.
Из окон кухни лился яркий свет. Ли зажег духовку, и она согревала промозглый воздух.
– Это она заставила меня прийти, – буркнул Кэл.
– Правильно сделала. Я так и думал.
– Он бы и сам пришел, – сказала Абра.
– Этого никто не знает и не узнает, – отозвался Ли. Он вышел из кухни и через минуту вернулся. Ставя на стол глиняную бутылку и три миниатюрные, прозрачные фарфоровые чашечки, сказал:
– Он еще спит.
– А я помню эту штуку, – заметил Кэл.
– Еще бы не помнить. – Ли разлил темного тягучего напитка по чашечкам. – Надо чуть-чуть отхлебнуть и подержать на языке, а потом уж глотать.
Абра оперлась локтями на стол.
– Ли, вы – человек мудрый. Помогите ему, научите, как примириться с судьбой.
– Я и сам не знаю, умею ли я примиряться с судьбой, – вздохнул Ли. – У меня не было случая испытать себя по-настоящему. Я всегда был… сколько раз я сомневался, но мне редко удавалось разрешить свои сомнения. Когда совсем было невмоготу, я плакал один.
– Плакал? Ты?!
– Когда умер Сэмюэл Гамильтон, для меня весь свет померк, как будто единственную свечу задули. Я зажег ее снова, чтобы насладиться его замечательными созданиями. И что же я увидел? Детей его раскидало, смяло, а кое-кого и погубило – словно поработал злой рок… Давайте-ка глотнем еще немного уцзяпи.
Я должен был сам убедиться, – продолжал он, – что думаю и поступаю глупо. И главная моя глупость состояла вот в чем: я считал, что добро всегда гибнет, а зло живет и процветает.
Мне казалось, что однажды Бог разлюбил людей, которых сам же сотворил из праха, или разгневался на них и раздул гончарный горн, чтобы обратить их обратно в прах или очистить от вредных примесей.
Мне казалось, что предки передали мне и ожоги от очищающего обжига, и примеси, из-за которых потребовалось разжечь большой огонь. Передали все – и хорошее, и плохое. У вас нет такого чувства?
– Наверное, есть, – ответил Кэл.
– Я не знаю, – сказала Абра.
Ли покачал головой.
– Но это обманчивое чувство и куцая мысль. Быть может… – Он вдруг умолк.
– Что – быть может? – спросил Кэл, чувствуя, как внутри его разливается теплота.
– Быть может, мы когда-нибудь поймем, что каждый человек без исключения в каждом поколении проходит передел. Разве у мастера, пусть даже в глубокой старости, пропадает желание сделать, например, прекрасный сосуд – тонкий, прозрачный, прочный? – Ли поднял чашку к свету: – Как эта чашка! Чтобы не было никаких примесей, чтобы получился самый лучший и самый чистый спек – надо много огня. И тогда происходит одно из двух: либо пережег, и тогда выгарок, пустая порода, либо… либо то, к чему никто и никогда не перестанет стремиться, – совершенство. – Ли допил до конца свою чашку и сказал громко: – Кэл, как ты думаешь: то, что нас создало… что бы это ни было… неужели оно бросит начатое дело?
– Не знаю, ничего не знаю, – промолвил Кэл.
В гостиной послышались тяжелые шаги сиделки. Она влетела в кухню и смерила оценивающим взглядом Абру, которая сидела, подперев ладонями лицо.
– Где у вас тут графин? Мы пить захотели. Налейте кипяченой водички, пусть под рукой будет. Мы через рот начали дышать, – сообщила она.
– Он проснулся? – спросил Ли. – А графин, вот он.
– Проснулся и теперь отдохнувший. Я лицо ему протерла и волосы причесала. Хороший больной, спокойный. Он даже улыбнуться мне попробовал.
Ли встал:
– Кэл, пойдем к нему. И ты тоже, Абра. Надо, чтобы вы вместе.
Наполнив над раковиной графин водой, сиделка кинулась вперед.
Когда они по одному вошли в комнату, Адам лежал высоко в подушках. Бледные руки его покойно лежали по бокам, ладонями книзу, и кожа на пясти разгладилась. Черты воскового лица заострились еще больше. Редкое дыхание пробивалось сквозь полуоткрытые бескровные губы. В голубых глазах отражался тусклый свет ночника над головой.
Ли, Кэл и Абра остановились у изножья кровати. Адам медленно переводил взгляд с одного на другого, и губы его слегка шевелились, словно он хотел поздороваться с ними.
– Вы только посмотрите, разве мы не замечательно выглядим? – пропела сиделка. – За него хоть замуж иди, такой красавчик.
– Перестаньте! – поморщился Ли.
– Нечего беспокоить моего больного.
– Пожалуйста, уйдите отсюда, – сказал он.
– Я расскажу доктору…
Ли решительно повернулся:
– Сейчас же выйдите из комнаты и закройте дверь! Можете даже жалобу доктору подать.
– Я не привыкла, чтобы надо мной китаезы командовали!
– Уйдите и закройте дверь, – вмешался Кэл. Сиделка хлопнула дверью, хотя не слишком громко, словно затем, чтобы сказать: она этого так не оставит. Адам моргнул при стуке.
Ли подошел поближе и позвал:
– Адам!
Широко раскрытые голубые глаза задвигались, отозвались на голос и наконец замерли, уставившись в блестящие карие глаза Ли.
– Адам, я не знаю, хорошо ли ты меня слышишь и все ли понимаешь. Когда у тебя занемела рука и глаза плохо видели, я постарался как можно больше разузнать про твою болезнь. Но есть вещи, о которых можешь знать один ты. Глаза у тебя останавливаются, но очень может быть, что ум такой же живой и острый. А может быть, твой рассудок сейчас как в дурмане, и ты, словно новорожденный, различаешь только свет и движение.
У тебя поврежден мозг, вероятно, ты уже не тот, кем был раньше. Кто-то совсем другой. Что, если твое великодушие перешло в своеволие, а строгая порядочность выродилась в прихоть и каприз? Кроме тебя, на эти вопросы не ответит никто. Адам, ты меня слышишь?
Веки у лежащего дрогнули, опустились, потом поднялись снова.
– Спасибо, Адам. Я вижу, тебе тяжело, очень тяжело. Но я хочу попросить тебя сделать еще одно усилие. Вот твой сын Калеб… твой единственный сын. Посмотри на него!
Бледно-голубые глаза обвели комнату и остановились на лице Кэла. Пересохшие губы у того задергались, но он не проронил ни звука.
Тишину опять прорезал голос Ли:
– Адам, я не знаю, сколько ты проживешь. Может быть, очень долго, а может, каких-нибудь полчаса. Но твой сын – он будет жить. Он возьмет себе жену, и у него родятся дети. Они – единственное, что останется после тебя. – Ли пальцами вытер слезы на глазах. – Адам, он думал, что ты отвернулся от него, и в минуту обиды и недовольства натворил дел. Из-за этого погиб Арон, его брат и твой сын.
– Ли, не надо… – умоляюще выдавил Кэл.
– Нет, надо! – возразил Ли. – Надо, даже если это будет стоить ему жизни. А у меня как-никак есть выбор, – произнес он печально и процитировал: «Коль будет суд, меня судите». – Он распрямился и сказал твердо: – Твоему сыну на роду написано нести груз вины… да, на роду написано… Груз почти непосильный, самому ему не справиться. Не отвергай его из-за этого, Адам. Не губи своего сына.
Ли дышал тяжело, со свистом.
– Адам, дай ему отцовское благословение. Не оставляй его одного, пожалуйста, Адам, ты меня слышишь? Благослови Кэла!
В глазах Адама на мгновение вспыхнул какой-то необыкновенный яркий свет, потом он прикрыл веки. На лбу у него собрались морщины.
– Ты должен помочь ему, слышишь, Адам! Дай ему возможность еще раз испытать себя. Дай ему свободу. Это единственное, что отличает нас от животных. Сними с него этот груз! Благослови же его!
Адам весь напрягся, стараясь собрать последние силы, даже кровать, казалось, качнулась под ним, дыхание сделалось частым, прерывистым, и вдруг медленно, с трудом он приподнял правую руку, приподнял совсем немного и тут же уронил ее обратно.
Лицо у Ли разом словно бы постарело. Он нагнулся, краем простыни вытер Адаму лоб и, глядя на его закрытые глаза, тихо произнес:
– Спасибо, Адам… Спасибо тебе, друг мой! Ты больше не можешь говорить, да? И все-таки попробуй… Скажи хоть его имя.
Адам устало и безнадежно поднял глаза. Рот у него беззвучно приоткрылся раз, другой… Вдруг он шумно втянул в себя воздух, и тут же задрожавшие губы выдохнули:
– Тимшел!
Потом он закрыл глаза и заснул вечным сном, а слово как будто осталось.