Лето было в разгаре, река Салинас ушла под землю, и только под высокими берегами остались зеленые лужи стоячей воды. Домашняя скотина весь день дремала под ивами и только к вечеру выходила на пастбища. Трава пожухла, а днем по долине гулял ветер, поднимая густые облака пыли, которые взвивались в небо, чуть ли не до самых горных вершин. В тех местах, где ветер выдул почву, на поверхности виднелись спутанные клубки корней овсюга. Над отполированной ветром долиной носились клочья соломы и ветки, цепляясь за встречные кусты и деревья. Ветер играл мелкими камушками, и они перекатывались зигзагами по пыльной земле.
Теперь стало окончательно ясно, почему Санчес построил дом в укромной ложбине, куда ветер не доносил пыльные облака, а в слегка обмелевшем ручье по-прежнему журчала холодная чистая вода. Однако Адама при виде пересохшей пыльной земли охватила паника, присущая всем переселенцам, приехавшим в Калифорнию из восточной части страны. В Коннектикуте, если в течение двух недель нет дождей, лето считается сухим, а уж если без дождей прошел целый месяц, люди говорят о засухе. Если окрестности не покрыты густой зеленью, значит, земля умирает. Однако в Калифорнии с конца мая до начала ноября дождей практически не бывает, и как ни убеждай переселенца с Восточного побережья, что для здешних краев это обычное явление, ему все равно думается, что в засушливые месяцы земля страдает от тяжелой болезни.
Адам написал записку, в которой просил Сэмюэла приехать и обсудить закладку колодцев, и отправил Ли на ферму к Гамильтонам.
Выйдя из повозки Трасков, Ли увидел сидящего в тени Сэмюэла, который следил, как сын Том мастерит капкан собственного изобретения для ловли енотов. Китаец по привычке спрятал руки в рукава и ждал, пока Сэмюэл прочтет записку.
– Том, – обратился он к сыну, – справишься с хозяйством, пока я съезжу переговорить с соседом, изнывающим без воды?
– Почему не взять меня с собой? Возможно, тебе потребуется помощь.
– В разговорах мне помощники не нужны. Как я понимаю, до бурения колодцев еще далеко. Это дело тонкое, и надо все обсудить. На каждую лопату земли придется примерно по пятьсот или шестьсот слов.
– А я хочу поехать с тобой. Ведь ты отправляешься к мистеру Траску. А я с ним даже не познакомился, когда он был на нашей ферме.
– Поедешь, когда начнем копать. Я тебя старше и право вести переговоры оставляю за собой. Кстати, Том, енот просунет вон туда лапку и сбежит. Ты же знаешь, какие они сообразительные.
– А вот эту штучку видишь? Завинчивается и опускается вот в этом месте. Из такого капкана даже тебе не выбраться.
– Ну, я же не такой умник, как енот. Хотя, похоже, ты и правда все продумал. Том, сынок, оседлай Акафиста, а я схожу к матери предупрежу, что уезжаю.
– Я на повозке плиехал, – вмешался Ли.
– Но мне же и домой придется возвращаться.
– Я пливезу назад.
– Вздор, – возразил Сэмюэл. – Я привяжу лошадь к повозке, а назад вернусь верхом.
Сэмюэл уселся на козлах рядом с Ли, а привязанная к повозке лошадь плелась сзади, тяжело перебирая сбитыми копытами.
– Как тебя зовут? – дружелюбно поинтересовался Сэмюэл.
– Ли. Есть длугие имена. Ли – моя папа имя. Вся наса семья Ли зовут.
– Я много читал о Китае. Ты в Китае родился?
– Нет, здесь.
Сэмюэл долго молчал, пока повозка сползала по колее в покрытую пылью долину.
– Ли, – прервал он наконец молчание, – не хочу тебя обидеть, но никак не возьму в толк, почему вы, китайцы, до сих пор говорите на какой-то тарабарщине. Ведь даже вылезшая из ирландских болот неграмотная дубина, у которой в голове только гэльский, а язык еле ворочается, прожив здесь десяток лет, начинает сносно болтать по-английски.
– Моя говоли как китайса, – усмехнулся Ли.
– Ладно, наверное, у тебя имеются свои причины, и вообще дело не мое, но только прости, Ли, я тебе не верю.
Ли бросил быстрый взгляд на спутника. Глаза под полукруглыми веками открылись шире, утрачивая безликое, отстраненное выражение, и засветились теплом и пониманием:
– Дело не только в том, что так удобно, – хмыкнул Ли. – И даже не в желании защититься. Чаще всего приходится так разговаривать, чтобы люди нас понимали.
Сэмюэл не подал вида, что заметил происшедшую с Ли перемену.
– Два довода мне понятны, а что до третьего – никак не уловлю смысла.
– Знаю, в это трудно поверить, но подобные вещи случаются со мной и моими друзьями на каждом шагу, и мы принимаем их как должное. Если я подойду к какой-нибудь даме или джентльмену и заговорю, как сейчас, меня просто не поймут.
– Это почему же?
– Они слушают то, что хотят услышать. Хороший английский язык из моих уст они не воспримут, а следовательно, и не поймут.
– Невероятно! А как же я тебя понимаю?
– Вот потому я с вами и разговариваю. Вы – один из немногих, кто умеет смотреть на мир без предубеждения и видит то, что есть на самом деле, тогда как большинство людей видят то, что им хочется увидеть.
– Вот уж никогда бы не додумался. Правда, мне не приходилось ни с чем подобным сталкиваться, но в твоих словах есть доля истины. Знаешь, я рад, что мы разговорились. Хочется о многом тебя расспросить.
– С удовольствием отвечу.
– Да, вопросов так много, даже не знаю, с чего начать. Вот, например, ты носишь косу, а я читал, что она символизирует рабское положение. Такой обычай ввели маньчжуры после завоевания южной части Китая.
– Верно.
– Тогда скажи на милость божью, зачем носить ее здесь, где до тебя никаким маньчжурам не добраться?
– Моя китайса, китайски говоли, китайски коса носи. Понимай?
Сэмюэл расхохотался:
– Действительно, удобное прикрытие. Вот бы мне найти такую лазейку.
– Не знаю, как лучше объяснить, – начал Ли. – Такие вещи трудно понять, не пережив на собственном опыте. Ведь вы тоже родились не в Америке.
– В Ирландии.
– И тем не менее через несколько лет вы освоились, и люди перестали видеть в вас чужака. А вот я, хоть и родился в Грасс-Вэлли, ходил в местную школу, а потом несколько лет проучился в Калифорнийском университете, лишен такой возможности.
– А если отрезать косу, нормально одеться и говорить как все?
– Пробовал. Ничего не вышло. Для так называемых белых я оставался китайцем, которому к тому же нельзя доверять, а соотечественники стали меня сторониться. Пришлось отказаться от этой затеи.
Ли остановил повозку под деревом и распряг лошадей.
– Пора и пообедать, – обратился он к Сэмюэлу. – Я тут кое-что захватил. Хотите перекусить?
– С удовольствием. Вот только устроюсь в тени. Иногда я забываю поесть, и это очень странно, так как меня постоянно мучает голод. Слушать тебя очень интересно. Речь умудренного жизнью человека. Вот я и думаю, что тебе следует возвратиться в Китай.
Губы Ли искривились в саркастической усмешке.
– Я развею ваши сомнения. В поисках своего места в жизни я испробовал все пути, не упустил ни одной возможности. Ведь я возвратился в Китай. Мой отец был довольно состоятельным человеком. Однако ничего толкового не получилось. Люди говорили, что у меня чужеземная речь и обличье. Я допускал непростительные промахи в этикете, так как не знал многих тонкостей, которые появились уже после отъезда отца в Америку. Одним словом, меня отказывались признать своим. Трудно поверить, но здесь я чувствую себя не таким чужим, как в Китае.
– Верю. Рассказ твой разумен. Однако ты дал мне пищу для размышлений эдак до конца февраля. Я не надоел своими вопросами?
– Нет, нисколько. Хуже всего, что начинаешь думать на языковой тарабарщине, которую называют пиджином. Я много пишу на английском, чтобы совсем его не забыть. Одно дело читать и слушать на языке, и совсем другое – разговаривать и писать.
– А не случалось забыться и перейти на нормальный английский язык?
– Нет. По-моему, все зависит от того, чего от тебя ожидают. Посмотришь в глаза человеку и видишь: он ждет, что ты залопочешь на пиджине и засеменишь, шаркая ногами. Вот и приходится нести тарабарщину и шаркать ногами.
– Полагаю, ты прав, – согласился Сэмюэл. – Взять хотя бы меня. Я ведь тоже без конца сыплю шутками, потому что люди приезжают ко мне посмеяться. Вот я и стараюсь ради них выглядеть веселым, даже когда на сердце печаль.
– Но, говорят, ирландцы – народ веселый и любят хорошую шутку.
– Такой же обман, как твой пиджин и коса. Нет в них никакой жизнерадостности. Наоборот, ирландцы – народ угрюмый и обладают особым даром обрекать себя на страдания, которых не заслуживают. Говорят, не будь виски, благодаря которому легче на душе, да и весь мир не кажется таким поганым, они давно наложили бы на себя руки. Вот и сыплются из них шуточки, как и хочется людям.
Ли извлек из свертка небольшую бутыль:
– Хотите попробовать? Китайский напиток уцзяпи.
– Что он собой представляет?
– Китайская бленди, отень клепкая. Вообще-то это бренди с добавлением полыни. Очень крепкий напиток, и мир от него кажется менее мерзким.
Сэмюэл отхлебнул из горлышка.
– На вкус как гнилые яблоки, – признался он.
– Да, но вкусные гнилые яблоки. Задержите напиток во рту, чтобы ощутить его всем языком.
Сэмюэл, сделав большой глоток, откинул назад голову.
– Теперь понимаю, что ты имел в виду. И правда великолепно.
– Вот сандвичи, маринованные огурчики, сыр и банка пахты.
– Какой ты хозяйственный.
– Люблю все заранее предусмотреть.
Сэмюэл принялся за сандвич.
– У меня возникло с полсотни вопросов, но после твоего рассказа стало понятно, какой из них главный. Не возражаешь?
– Нет. Хочу только попросить об одном: не разговаривайте так со мной в присутствии других людей. Это вызовет замешательство, и они все равно не поверят своим ушам.
– Постараюсь, – заверил Сэмюэл. – Но даже если забудусь, так ведь всем известно, какой я шутник и забавник. Трудно смотреть на человека только с одной стороны, после того как открылись обе его сущности.
– Кажется, я догадываюсь, каким будет следующий вопрос.
– И каким же?
– Почему я довольствуюсь положением слуги, так?
– Как же, черт возьми, ты угадал?
– Он напрашивается сам собой.
– И звучит для тебя обидно?
– Не из ваших уст. Оскорбительно звучат только вопросы, заданные снисходительным тоном, с желанием унизить. Не понимаю, почему работа слуги считается постыдным занятием. Ведь она дает философу отменное убежище от мирской суеты, обеспечивает лентяя пищей, и если выполнять ее с умом, помогает добиться большого влияния и даже снискать любовь. Странно, что это не приходит в голову большинству умных людей и они не избирают ремесло слуги своим поприщем. Научись хорошо выполнять свою работу – и пожинай плоды. Хороший слуга надежно защищен, и не потому, что у него добрый хозяин, а в силу человеческих привычек и любви к праздности. Трудно привыкнуть к блюдам с другими приправами или самому складывать белье. Вот и нанимают плохого слугу, только бы все оставалось по-прежнему. Но хороший слуга – а я, надо сказать, слуга отменный – может командовать господином. Направляя его мысли в нужное русло, слуга диктует, как следует поступить, на ком жениться и когда развестись. Он может наказать хозяина, превратив его жизнь в кошмар, или, наоборот, осчастливить, чтобы в конце концов тот упомянул его в своем завещании. При желании я мог бы обобрать до нитки и разорить любого, у кого работал, а мне бы еще и «спасибо» сказали. Помимо прочего, в силу уже упомянутых обстоятельств, я являюсь человеком беззащитным, а хозяин не даст меня в обиду. Вот вам приходится много трудиться и разгребать кучу проблем. А я работаю меньше, да и забот таких не имею, оставаясь при этом хорошим слугой. Но и скверный слуга, который бездельничает и ни о чем не тревожится, всегда накормлен, одет и надежно защищен. Не знаю другого ремесла, где столько бездарностей, а по-настоящему одаренные люди, мастера своего дела, встречаются так редко.
Сэмюэл внимательно слушал, наклонившись к собеседнику.
– С каким же облегчением я снова перейду на пиджин, – продолжил свою мысль Ли.
– До ранчо Санчесов рукой подать. Почему ты решил сделать привал? – поинтересовался Сэмюэл.
– Все влемя говоли да говоли. Моя луцсий китайская слуга. Готова ехать дальсе?
– Что? – не понял Сэмюэл. – Ах да, конечно. Но наверное, при такой жизни чувствуешь себя очень одиноким.
– И в этом единственный недостаток, – согласился Ли. – Я думаю поехать в Сан-Франциско и открыть свое дело.
– Прачечную или бакалейную лавку?
– Нет. Китайских прачечных и ресторанчиков и так много. Пожалуй, открою книжный магазин. Это дело мне по душе, да и конкурентов меньше. А может, так и не решусь. Слуга постепенно утрачивает предпринимательскую жилку и становится бездеятельным.