Гамильтоны были людьми своеобразными, в высшей степени чувствительными, и у некоторых представителей семейства по причине чрезмерной впечатлительности порой случались нервные срывы. Впрочем, подобное явление наблюдается в жизни довольно часто.
Из всех дочерей настоящей отрадой для Сэмюэла стала Уна. С раннего детства она тянулась к учению, как другие дети тянутся к сладостям за ужином. Девочка состояла в тайном сговоре с Сэмюэлом: в дом потихоньку от всех приносились книги, дочь с отцом их читали и обсуждали вдвоем, никого не посвящая в свои беседы.
Из всех детей Уна была самой серьезной и вышла замуж за сосредоточенного на своей цели темноволосого молодого человека, чьи пальцы потемнели под воздействием различных химикатов, главным образом нитрата серебра. Он принадлежал к типу людей, которые живут в бедности, посвящая свою жизнь выяснению интересующих их вопросов. Мужа Уны интересовала фотография. Он считал, что красоту окружающего мира можно передать на бумаге в ярком разнообразии красок, доступном человеческому глазу, не ограничиваясь серыми полутонами и сочетанием черного и белого цветов.
Он носил фамилию Андерсон и был человеком малообщительным. Подобно большинству людей с техническим складом ума, он испытывал страх перед домыслами и фантазиями, презирая их всей душой. Такие люди, как Андерсон, не созданы для индуктивных скачков. Муж Уны действовал как альпинист, преодолевающий последний выступ перед горной вершиной, вырубая ступеньку за ступенькой, чтобы постепенно продвигаться наверх. К Гамильтонам он испытывал непреодолимое презрение, основанное на страхе, так как эти люди, можно сказать, уверовали, что им дарованы крылья, а потому порой срывались вниз с самыми неприятными последствиями.
Андерсон ни разу в жизни не упал, не соскользнул, оступившись, вниз и не совершал взлетов. Неспешными шагами он двигался к намеченной цели и в конце концов, как говорят, добился чего хотел – изобрел цветную пленку. На Уне Андерсон, вероятно, женился благодаря ее серьезности и полному отсутствию склонности к чудачествам, что действовало успокаивающе. Семейство жены вызывало у него страх и смятение, а потому он увез ее на север, в глухие и дикие места на окраине Орегона. Должно быть, Андерсон влачил там первобытное существование в окружении колб и фотобумаги.
От Уны приходили бесцветные, лишенные радости письма, в которых она, впрочем, никогда не пыталась вызвать к себе жалость. Она здорова и надеется, что вся семья также пребывает в добром здравии. А ее муж стоит на пороге долгожданного открытия.
А потом Уна умерла, и ее тело привезли домой.
Я не знал Уны, так как она умерла, когда я был младенцем, но по прошествии многих лет мне со слезами на глазах, хриплым срывающимся голосом рассказал о ней Джордж Гамильтон.
– Уна не была красавицей, как Молли, – начал он свой рассказ. – Но таких красивых рук и ног я ни у кого не встречал. Лодыжки стройные и изящные, как молодые побеги травы. И ходила-то она легко и плавно, словно скользящий по травам ветер. Пальцы на руках длинные, с узкими миндалевидными ноготками. А еще у Уны была чудесная кожа, будто прозрачная и сияющая изнутри.
Она не играла и не смеялась вместе с нами, и была в ней какая-то отстраненность. Казалось, Уна все время к чему-то прислушивается. За чтением книги ее лицо становилось как у человека, наслаждающегося музыкой. Бывало, спросишь ее о чем-нибудь, и она, если знает, непременно ответит, без цветистого краснобайства и неопределенности, в отличие от остальных детей. А уж мы-то любили потрепаться. Чувствовались в ней чистота и искренность.
А потом Уну привезли домой. Ногти обломаны, пальцы стерты до крови и все в трещинах и ссадинах. А что стало с ее бедными прелестными ножками… – Джордж на некоторое время умолк, не в силах продолжать рассказ, а когда заговорил, было видно, что он с трудом сдерживает гнев: – Ноги разбиты, все в ранах от острых камней и колючек. Она уже давно ходила без обуви, кожа загрубела и растрескалась.
– Мы решили, что произошел несчастный случай, – продолжил Джордж. – Столько химикатов вокруг. Да, именно так мы и подумали.
Но Сэмюэл, оплакивая дочь, считал, что ее смерть не случайность, а результат безмерного отчаяния и боли. Смерть Уны обрушилась на Сэмюэла подобно бесшумному землетрясению. Он больше не находил бодрых, вселяющих оптимизм слов и только сидел в одиночестве, раскачиваясь из стороны в сторону, считая, что горе случилось по его вине и недосмотру.
Его могучий организм, храбро сражавшийся с беспощадным временем, начал потихоньку сдавать. Моложавая кожа сморщилась, ясные глаза утратили блеск и потускнели, а широкие плечи ссутулились. Лайза безропотно приняла трагедию и смирилась, так как не возлагала особых надежд на наш бренный мир. Сэмюэл же отгораживался от законов природы веселыми шутками и смехом, а смерть Уны пробила брешь в его обороне, и он превратился в старика.
Дети Гамильтонов преуспевали. Джордж занимался страховым делом, Уилл все богател, а Джо уехал на восток страны, где способствовал созданию нового вида деятельности под названием «рекламный бизнес». И все недостатки Джо превратились в достоинства. Он обнаружил у себя способность придавать мечтам и фантазиям убедительную форму, что и лежит в основе любой рекламы. На новом поприще Джо стал значительной фигурой.
Все дочери, кроме Десси, вышли замуж, а она стала владелицей преуспевающей швейной мастерской в Салинасе. И только Том никак не мог найти себя.
Сэмюэл как-то сказал Адаму Траску, что Том находится на перепутье между величием и заурядностью. Отец наблюдал за ним и видел, что сын, то, поддавшись зову, двигается навстречу судьбе, то в страхе отступает назад. Все эти чувства переживал и сам Сэмюэл.
Том не обладал сентиментальной мягкостью отца, его радующей глаз привлекательностью. Однако при более близком знакомстве открывалась его сила духа, сердечность и безупречная честность. А под внешней оболочкой скрывались безмерная застенчивость и робость. Том мог радоваться, как отец, но вдруг в разгар веселья что-то обрывалось внутри, как струна на скрипке, и он на глазах мрачнел, погружаясь в угрюмую задумчивость.
Том был смугл лицом, но кожа, то ли от солнца, то ли от примеси крови скандинавов, а может быть, даже германских варваров, приобрела красноватый оттенок. Волосы, борода и усы были тоже темно-рыжего цвета, и на их фоне глаза поражали сияющей синевой. Том отличался мощным телосложением, с широкими плечами, мускулистыми руками и узкими бедрами. В подъеме тяжестей, беге, изнурительных пеших походах и верховой езде Том мог потягаться с любым, но у него начисто отсутствовало чувство соперничества. Уилл и Джордж, игроки по своей природе, не раз пытались вовлечь брата в рискованные предприятия с их печалями и радостями.
– Я пробовал, – признавался Том, – но не чувствовал ничего, кроме скуки. Не знаю, почему так происходит. Выигрывая, я не испытываю торжества и не воспринимаю проигрыш как трагедию. А без этого игра теряет всякий смысл. Как известно, это ненадежный способ добывать деньги, а если он не возрождает тебя к жизни и не бросает в лапы смерти, то есть не доставляет ни радости, ни печали, мне думается… Да я вообще ничего не чувствую. Испытывай я хоть какие-то чувства, хорошие или плохие, может быть, и пристрастился бы к их играм.
Уилл подобного образа мыслей не понимал. Его собственная жизнь представляла собой состязание, в котором он переключался с одного рискованного дела на очередное азартное предприятие. Уилл любил брата и не раз пытался заинтересовать его занятиями, в которых сам находил радость. Он вовлекал Тома в деловую жизнь, всеми силами стараясь, чтобы тот почувствовал всю прелесть торгового ремесла и обучился искусству блефовать и обыгрывать соперника хитроумным маневром.
И всякий раз Том возвращался на ранчо озадаченный и сбитый с толку. Брата он не осуждал, чувствуя, что и сам должен бы входить в присущий остальным мужчинам азарт, который вызывает соперничество, но обманывать себя не мог.
Сэмюэл говаривал, что Том кладет на тарелку слишком большой кусок и ни в чем не знает меры, будь то тушеные бобы или женщины. И все же мне думается, что при всей мудрости Сэмюэл знал сына только с одной стороны. Возможно, перед нами, детьми, Том более охотно раскрывал свою сущность. Хочу рассказать о нем, опираясь на воспоминания и сведения, которые считаю достоверными, а также на догадки и предположения, которые из них вытекают.
Мы жили в Салинасе и узнавали о приезде Тома по упаковке жевательной резинки, которую мы с Мэри находили утром у себя под подушкой. По-моему, Том всегда приезжал ночью. В то время жевательная резинка считалась такой же ценностью, что и пятицентовая монетка. Порой он не появлялся месяцами, но каждое утро, просыпаясь, мы по привычке засовывали руку под подушку. Я до сих пор верен этой привычке, хотя жевательная резинка не появляется там уже много лет.
Моей сестре Мэри не нравилось быть девочкой, и она никак не желала мириться с этим неприятным фактом. Она была очень спортивной, великолепно играла в шарики, лучше всех делала подачи при игре в лапту, и все атрибуты девчоночьей одежды ей мешали. Разумеется, все это происходило задолго до того часа, когда Мэри осознала преимущества, которыми пользуются девушки.
А тогда мы точно знали, что где-то на нашем теле, скорее всего под мышкой, имеется кнопочка, и если ее правильно нажать, можно летать по воздуху. Вот Мэри и придумала собственное волшебство, которое поможет превратиться в крепкого проворного мальчугана. А ведь именно к этому и стремилась сестра. Если лечь спать, свернувшись по-особому в калачик, поджать колени к груди и по-волшебному переплести пальцы, то утром проснешься мальчиком. Каждый вечер она искала и никак не находила нужное положение, а я, бывало, помогал ей переплетать по-особому пальцы.
Она уже отчаялась добиться успеха, но однажды утром у нас под подушкой оказалась жевательная резинка. Сняв обертку, мы с серьезным видом принялись жевать мятные пластинки фирмы «Бимэн». Сейчас такой вкуснятины нет и в помине.
Мэри принялась натягивать длинные черные чулки в резинку и вдруг с чувством огромного облегчения, словно у нее гора свалилась с плеч, сообщила:
– Ну конечно же.
– Ты о чем? – не понял я.
– Дядя Том, – откликнулась Мэри, смачно чавкая резинкой.
– Что дядя Том?
– Он знает, как стать мальчиком.
Как все, оказывается, просто. Почему я сам не додумался?
Мама была на кухне, давала наставления молоденькой датчанке, нашей новой прислуге. Недавно осевшие в наших краях датские фермеры охотно отдавали своих дочерей служанками в американские семьи, где девушки не только осваивали премудрости английской и американской кухни, но также знакомились с искусством сервировки стола, хорошими манерами и всеми тонкостями светской жизни Салинаса. Проработав пару лет за двенадцать долларов в месяц, юные датчанки становились желанными женами для американских парней, так как не только принимали американский образ жизни, но и сохраняли способность трудиться в поле, как лошади. Некоторые самые аристократические семьи в Салинасе являются потомками этих девушек.
Итак, мы явились в кухню, где мама, подобно наседке, кудахтала над светлокудрой Матильдой.
– Он уже встал? – прервали мы матушкины излияния.
– Тише! – шикнула мама. – Он поздно приехал, дайте дяде Тому выспаться.
Однако по шуму стекающей в таз воды в дальней спальне мы догадались, что он проснулся. Крадучись по-кошачьи, мы подобрались к двери и стали ждать, когда дядя Том выйдет.
Поначалу и мы, и он испытывали некоторое смущение. Думаю, дядя Том робел не меньше нашего. Наверное, ему хотелось выбежать из комнаты, обнять нас и подбросить вверх, но встречи проходили церемонно и чинно.
– Спасибо за жевательную резинку, дядя Том.
– Рад, что она вам понравилась.
– А может быть, купим к вечеру устричный рулет, пока вы здесь?
– Разумеется, если ваша мама не возражает.
Мы шли в гостиную и усаживались рядом с Томом.
– Дети, дайте ему отдохнуть! – слышался из кухни мамин голос.
– Они не мешают, Олли, – откликался Том.
В гостиной мы рассаживались треугольником. На темном лице дяди Тома выделялись изумительной синевы глаза. Он носил хорошую одежду, но никогда не выглядел элегантным, чем и отличался от своего отца. Рыжие усы вечно топорщились, волосы не хотели укладываться в опрятную прическу, а руки загрубели от работы.
– Дядя Том, а как стать мальчиком? – обратилась к нему Мэри.
– Как? Послушай, Мэри, мальчиками не становятся, а рождаются.
– Да нет, я совсем о другом. Как мне превратиться в мальчика?
Том с серьезным видом посмотрел на сестру.
– Тебе? – переспросил он.
А Мэри словно прорвало, и слова полились из нее нескончаемым потоком:
– Дядя Том, не хочу быть девочкой. Хочу стать мальчиком. Ну их, этих девчонок, с куклами да поцелуями. Не хочу быть девчонкой. Не хочу, и все тут! – На глаза Мэри навернулись слезы обиды и гнева.
Том перевел взгляд на свои руки и кончиком обломанного ногтя поддел отшелушившийся край мозоли. Думаю, ему хотелось сказать что-нибудь красивое, найти приятные, возвышенные слова утешения, как всегда удавалось его отцу.
– Мне не хотелось бы, чтобы ты стала мальчиком, – признался он.
– А почему?
– Ты мне нравишься девочкой.
В воздвигнутом Мэри храме обожаемый кумир упал с пьедестала, на глазах разбиваясь вдребезги.
– Хотите сказать, вам нравятся девчонки?
– Да, Мэри. Очень нравятся.
На лице сестры отразилось отвращение. Если дядя Том говорит правду, значит, он безнадежно глуп.
– Ладно, – буркнула Мэри, всем своим видом давая понять, что не желает слушать подобную чушь. – Но как мне стать мальчишкой?
Том обладал чутким слухом и понимал, что его авторитет падает в глазах племянницы, тогда как ему хотелось вызывать любовь и восхищение. Однако в его душе был тонкий стальной стержень правды, который безжалостно отсекал голову любой скорой на ногу лжи. Он посмотрел на заплетенные в тугую косу волосы Мэри, такие светлые, что они казались белыми. Кончик косы был грязным, сестра имела обыкновение вытирать о него руки перед особо трудным броском шарика. Том заглянул в холодные, враждебные глаза племянницы.
– По-моему, тебе совсем не хочется меняться.
– Хочется.
Том ошибался – Мэри была настроена на серьезный лад.
– Однако, – сказал он, – ничего не поделаешь. Наступит день, и ты сама этому порадуешься.
– И не подумаю радоваться, – заявила Мэри и, обращаясь уже ко мне, с ледяным презрением добавила: – Он не понимает!
Том поморщился, как от боли, а меня пробрала дрожь от жестокого приговора сестры. Мэри была смелее и безжалостнее большинства других детей и потому неизменно выигрывала все стеклянные шарики в Салинасе.
– Если ваша мать разрешит, – смущенно сказал Том, – закажу сегодня утром устричный рулет, а вечером заберу.
– Не люблю устричных рулетов, – заявила Мэри и гордо удалилась в спальню, громко хлопнув дверью.
Том с грустью посмотрел ей вслед и изрек:
– Самая настоящая девочка во всех проявлениях, – вздохнул он.
Мы остались вдвоем, и я чувствовал, что нужно залечить нанесенную Мэри рану.
– А я обожаю устричные рулеты.
– Еще бы. И Мэри тоже их любит.
– Дядя Том, а разве нет способа превратить ее в мальчика?
– Нет, – печально ответил Том. – Если бы я знал такой способ, то непременно бы ей сказал.
– Она лучший питчер у нас в Уэст-Энде.
Том вздохнул и снова принялся рассматривать руки, будто признавая свое бессилие, и тут мне стало его до боли жалко. Я принес пробку с выдолбленным отверстием, которое закрыл решеткой из английских булавок, и предложил:
– Дядя Том, хотите мою клетку для мух?
– Ты действительно желаешь ее мне подарить? – поинтересовался Том. Он всегда вел себя как истинный джентльмен!
– Конечно. Смотрите, надо поднять булавку, запустить туда муху, и она будет сидеть в клетке и жужжать.
– Спасибо, Джон. Мне очень нравится подарок.
Том весь день что-то вырезал острым перочинным ножиком из маленькой деревянной чурки, а когда мы вернулись из школы, он уже вырезал миниатюрное человеческое лицо. Глаза, уши и губы двигались: они соединялись внутри полой головы крошечными поперечинами. А шея закрывалась внизу пробкой. Это было настоящее чудо. Ловишь муху, запускаешь в отверстие и затыкаешь пробкой. И вдруг голова оживает. Ошалевшая от страха муха ползает по поперечинам, и глаза начинают двигаться из стороны в сторону, губы разговаривают, а уши шевелятся. Даже Мэри смягчилась и сменила гнев на милость, но уже больше не испытывала к дяде прежнего доверия до той поры, когда сама обрадовалась, что родилась девочкой. Только было уже поздно. Дядя Том подарил голову не мне одному, а нам обоим. Она и по сей день где-то хранится у нас и по-прежнему работает.
Иногда Том брал меня с собой на рыбалку. Мы отправлялись до восхода солнца и ехали в повозке прямо к Фремонт-Пик. По мере приближения к горам звезды на небе гасли, а горы становились черными на фоне утренней зари. Помню, как во время езды прижимался щекой и ухом к куртке Тома, а он, обняв меня за плечи, время от времени поглаживал по руке. Мы останавливались под дубом, выпрягали коня из оглобель и, напоив из ручья, привязывали к задку повозки.
Не помню, чтобы Том разговаривал. Теперь, задумываясь над прошлым, не могу вспомнить ни звука голоса, ни слов, что он произносил. А вот разговоры деда помню отлично. Воспоминания о Томе похожи на ласковую тишину. Возможно, на рыбалке он и вовсе не разговаривал. Снасти у Тома были отменные, а искусственных мушек он изготавливал сам. Однако Тома мало беспокоило, наловим мы форели или нет. Он никогда не стремился одержать победу над живыми существами.
Помню пятипалые папоротники под маленькими водопадами и их вздрагивающие от капель листья. И помню запахи холмов, аромат дикой азалии, доносящийся откуда-то издалека душок скунса, сладковатый, навязчивый запах люпина и лошадиного пота на сбруе. Помню чудесный стремительный танец сарычей на небе. Том подолгу на них смотрел, подняв голову, но я не припоминаю, чтобы он сказал о птицах хоть слово. Помню, как держал свободный конец лески, а Том вбивал колышки и сплетал ее. Помню запах смятых папоротников, устилавших дно плетеной корзины для рыбы, и нежный аромат только что пойманной влажной радужной форели, которая так красиво смотрится на зеленом ложе. И наконец, помню, как мы возвращались к повозке, и он насыпал плющеный ячмень в кожаную торбу и вешал ее на лошадиную голову, пристегивая за ушами. Но в памяти не сохранились ни звук голоса, ни слова. Так Том и остался в воспоминаниях безмолвным великаном, излучающим тепло, с душой, блуждающей во мраке.
Том и сам знал мрачную, темную сторону своей натуры. Его отец был красив и умен, а мать – крошечная женщина – с непоколебимой верой в собственную правоту каждый поступок совершала с математической точностью. Все братья и сестры либо отличались красивой внешностью, либо имели талант, либо пользовались благосклонностью судьбы. Том всех их безмерно любил, но на себе ощущал давление тяжкого гнета, пригибающего к земле. Он то в восторге возносился к заоблачным горным вершинам, то блуждал в каменистых, погруженных во мрак ущельях. Всплески отчаянной храбрости сменялись приступами малодушия и трусости.
Сэмюэл говорил, что Том балансирует между величием и заурядностью, пытаясь определить, способен ли он возложить на свои плечи холодное и тяжкое бремя ответственности. Сэмюэл знал характер сына и чувствовал затаившуюся в его душе жестокость и необузданность, которые пугали, так как сам Сэмюэл не имел склонности к буйству. Даже когда пришлось отколотить Адама Траска, он не испытывал злобы. И книги, которые появлялись в доме, часто тайком, они читали по-разному. Сэмюэл легко плыл по поверхности, беззаботно балансируя среди идей и концепций, как лодочник, скользящий в каноэ по бурлящим речным порогам. Том же вгрызался в книгу и полз по узким туннелям мысли подобно кроту, целиком погружаясь в чтение.
Буйный нрав и робость… тело Тома жаждало женской ласки, и в то же время он считал себя недостойным женщины. После долгого мучительного воздержания он садился на поезд до Сан-Франциско, где пускался в безудержный разгул, а потом тихонько возвращался на ранчо, чувствуя себя неудовлетворенным, слабым и никчемным ничтожеством. Он наказывал себя, истязая работой. Пахал и засеивал бесплодные земли, до ломоты в спине рубил дубовые дрова, пока руки не повисали бессильными плетьми.
Похоже, Сэмюэл заслонил Тому солнце, и сын жил в тени отца. Том тайком писал стихи, а в то время подобное увлечение лучше было скрыть от людей. Поэтов считали хилыми скопцами, и уважающие себя мужчины на Западе относились к ним с презрением. Поэзия расценивалась как признак слабости, вырождения и порочности. Тех, кто осмеливался читать стихи вслух, освистывали, а тех, кто их писал, подозревали в неблаговидном поведении и предавали остракизму. К поэзии относились как к тайному пороку, скрывать который имелись все основания. Неизвестно, хорошие или плохие стихи сочинял Том. Он показал их одному-единственному человеку, а перед смертью все сжег. Судя по количеству золы в печи, их было довольно много.
Из всех членов семьи Том больше всего любил Десси. Она отличалась веселым нравом, и в ее доме царили смех и веселье.
Швейная мастерская Десси являлась достопримечательностью Салинаса. Это был особый женский мир, где низвергались все правила поведения и железные устои, а также исчезали породившие их страхи. Мужчинам входить в эту святыню запрещалось, а женщины становились такими, какими их создала природа: бесшабашными и капризными, подверженными суевериям и тщеславными, искренними и любопытными, порой дурно пахнущими. У Десси сбрасывались корсеты из китового уса, ужасные сооружения, с помощью которых из женщин пытались вылепить богинь. А в мастерской у Десси посетительницы становились земными женщинами, которые ходят в туалет, предаются чревоугодию, без стеснения почесываются и пукают. Свобода порождала смех и веселье.
Прислушиваясь к доносящимся из-за двери взрывам смеха, мужчины со страхом представляли, что творится внутри, догадываясь, что причиной бурного веселья являются они сами, что вообще-то соответствовало истине.
Вижу Десси, как живую. Золотое пенсне сползает с курносого носика, а из глаз текут слезы, вызванные безудержным хохотом. Все тело сотрясается от приступа смеха. Волосы выбиваются из прически и падают на лоб и глаза, а потом со вспотевшего носа слетает и пенсне, болтаясь на черной ленточке.
Платья у Десси заказывали за несколько месяцев вперед, и посетительницы приходили не менее двадцати раз, прежде чем выбирались подходящая ткань и фасон. До появления Десси в Салинасе не было заведения, столь благотворно влияющего на женское здоровье. В распоряжении мужчин имелись клубы, охотничьи домики и бордели, а у женщин только алтарная гильдия да жеманный кокетливый священник.
А потом Десси влюбилась. Не знаю ни подробностей ее любовной истории, ни кто был ее избранником и при каких обстоятельствах они расстались. То ли по религиозным соображениям, то ли из-за здравствующей супруги. Возможно, виной была болезнь или обычное себялюбие. Полагаю, моя мать была в курсе дела, но эта тема хранилась в семейных тайниках и обсуждению не подлежала. Если жители Салинаса что и знали, то бережно хранили эту городскую тайну и никого в нее не посвящали. А мне только известно, что от этой любви веяло безнадежностью. Она не принесла радости, только страдание и горе. Роман Десси длился год, за это время ее веселье иссякло, и никто больше не слышал ее смеха.
Том метался по холмам как обезумевший от боли раненый лев. Однажды среди ночи он оседлал коня и умчался в Салинас, не дожидаясь утреннего поезда. Сэмюэл поехал за ним и из Кинг-Сити отправил телеграмму в Салинас.
А утром, когда Том с почерневшим лицом, пришпоривая коня, выехал в Салинасе на Джон-стрит, его уже поджидал шериф. Он разоружил Тома и посадил в камеру, где отпаивал черным кофе и бренди, пока не подоспел Сэмюэл.
Сэмюэл не стал читать нотаций, а просто забрал сына домой и больше ни разу не упоминал об инциденте. Ранчо Гамильтонов словно замерло, погрузившись в молчание.