Стараясь не шуметь, вылезаю из дома, но к себе не иду. Притаившись, сижу в зарослях у входа. Я еще не сообразил, что делать, поэтому мешкаю и размышляю, размышляю и мешкаю. Правда, времени у меня немного. Не успеваю я что-нибудь сообразить, как слышу шорох. Он доносится от окна. Потом слышу шаги на лужайке. Хруст гравия, шорох осенних листьев под ее ногами. Перл все за меня решает.
На ней пальто, шапка, а в руках у нее лопата. «Неужели лопата?!» – удивляюсь я, разглядывая то, что она сжимает в руках. Да, лопата.
Она идет прочь. Меня она не замечает – я крадусь следом шагах в двадцати от нее. Мы проходим центр городка и движемся к старому кладбищу. Опять! Я иду на цыпочках, стараясь заглушить шаги. Сама Перл словно летит по воздуху.
С замиранием сердца смотрю, как Перл распахивает скрипучую металлическую калитку, идет по ковру из палых листьев. Я по-прежнему крадусь следом. Еще очень рано, солнцу только предстоит развеять густой туман, окутавший землю, сгустивший воздух в облака. Мы всю дорогу словно идем по облакам: Перл впереди, я сзади. Видимость не больше десяти шагов, так что мы оба понятия не имеем, что там дальше. По крайней мере, я понятия не имею, что там есть и чего нет, как будто я – Христофор Колумб, подозревавший, что с плоской земли можно упасть. Черное сереет в тумане – кора деревьев, металлическая калитка. Из-за тумана все какое-то размытое, белесоватое. Ветки и старые надгробные плиты становятся неосязаемыми, а по краям словно исчезают. Растворяются в тумане у меня на глазах. Горят уличные фонари, но их свет не проникает дальше десяти шагов. Я то и дело спотыкаюсь – о камни, древесные корни и надгробные плиты. Мы идем к могиле Женевьевы. Перл не знает, что я тоже здесь. Я держусь в отдалении, полностью скрытый густым туманом и ветками разросшихся кустов. У меня на глазах она втыкает в землю лопату и начинает копать.
На улице холодно. Солнечно, правда, но солнце особо не помогает.
Солнце отражается от стекол зданий, ослепляя меня. Я замедляю шаг. Слепит глаза, я ничего не вижу, хотя видеть нужно – я пробиваюсь в толпе народу, оглядываясь вперед, назад, спеша в Миллениум-парк. То и дело оборачиваюсь, проверяя, не следят ли за мной.
На улице около нуля; по всей Мичиган-авеню рабочие зажигают праздничные гирлянды на домах и на деревьях. Сейчас еще слишком рано для Рождества, только ноябрь, однако через несколько дней появятся Микки и Минни и возглавят парад, фестиваль света, на который мы с Эстер вместе ходили в прошлом году.
В этом году уже не пойдем.
Вспоминаю красную линию, перечеркнувшую мою шею на изрезанной фотографии, и думаю: «В этом году я, возможно, умру».
Улицы оживленные. Между утренним часом пик и обедом тротуары переполнены людьми; толпы стоят на всех перекрестках и ждут, когда переключится светофор. Мимо проносятся такси, слишком быстро – явно выше разрешенной скорости в тридцать миль в час. Я стою на перекрестке, жду зеленого. Смотрю, как таксист жмет на тормоза, испугав женщину посреди улицы. Она роняет коврик для йоги, показывает таксисту средний палец, но он проносится мимо – ему все равно.
А я спешу в Миллениум-парк.
Миллениум-парк – огромный парк в самом центре Чикаго. Помимо собственно парка, там есть сад, открытая эстрада, каток, фонтан с зеркальным прудом – и, конечно, «Боб». Это скульптура, у нее есть название, только я никак не могу вспомнить его, пробегая мимо. Большинство чикагцев очень к месту называют ее просто «Бобом». Она похожа на боб. «Если кто-то говорит как боб и ходит как боб, возможно, это боб и есть».
Каждый день в Миллениум-парк приходят тысячи людей, и чикагцев, и приезжих. Миллениум-парк – одна из городских достопримечательностей. Дети брызгаются в зеркальном пруду; в них попадают струи воды из фонтана «Корона». Они валяются на спине рядом с «Бобом», чтобы полюбоваться своими отражениями в стальных пластинках, похожих на кривые зеркала. Они едят в уличных кафе, слушают живую музыку на лужайке у павильона, ловя лучи теплого летнего солнца. Они бродят по тропинкам и мостикам в парке и едят мороженое под высокими деревьями.
Но не сегодня.
Сегодня слишком холодно.
Я не подумала об этом, когда предложила детективу встретиться в людном месте, на нейтральной территории.
Я пришла рано. В ожидании детектива пытаюсь спрятаться среди голых ноябрьских деревьев, но они прозрачны, за ними не укроешься. Туристы с камерами проходят мимо и просят сфотографировать их. Я отказываюсь. Говорю, что спешу.
Поскольку надо как-то убить время, захожу в небольшое кафе. Заказываю латте и сажусь за столик у дальней стены. На столе лежит газета – ее, должно быть, кто-то забыл. Закрываю ею лицо и думаю о фотографии, разрезанной на миллион полосок – они валяются на полу в комнате Эстер. Это угроза, откровенная угроза. Она хочет лишить меня жизни. Эстер сфотографировала меня, а потом перечеркнула мою шею красным фломастером. Вот явное доказательство того, что она желает мне смерти.
Мелкими глотками пью латте; руки у меня так дрожат, что я проливаю кофе – ничего удивительного. Я никому не смотрю в глаза. Без конца достаю телефон и проверяю, не звонил ли Бен. Где Бен?
Приближается назначенное время, и я спешу в условленное место встречи: на западную сторону фонтана «Корона».
Вокруг фонтана и пруда стоят деревянные скамьи. Когда я подхожу, детектив уже ждет меня. Я сразу понимаю, что это он, потому что… ну потому, что он выглядит как типичный коп: приземистый и мрачный здоровяк. Мне кажется, что он вечно портит своей мрачностью воскресные званые ужины… правда, я ничего о нем не знаю. Он сидит без куртки, как будто холод его не берет; ну а меня он едва не парализует. На нем рубашка, застегнутая сверху донизу, и черные джинсы. «Неужели кто-то до сих пор носит черные джинсы?» – думаю я, обходя зеркальный пруд и направляясь к детективу Роберту Дэвису. Оказывается, носит.
Я нервничаю. Более того, я сама не своя от страха. Все время гадаю, что ему от меня нужно. Стандартная ли это процедура в том случае, если человек пропал без вести? Не знаю. Жаль, что Бен не отвечает на мои звонки; вот бы он был здесь со мной и шел на полшага впереди, а мы держались бы за руки и вместе отвечали на вопросы мрачного детектива. Но Бена нет. А раз его здесь нет, придется действовать самой. Хотя рыцарь в сверкающих доспехах – это замечательно, на сей раз мне самой придется себя спасать.
Я подсаживаюсь к детективу на холодную деревянную скамью. Называю свое имя, а он называет свое, хотя я его, конечно, и так уже знаю. Место не совсем свободное; здесь есть и другие. В конце концов, Чикаго – большой город. Правда, окружающие заняты своими делами: фотографируют небоскребы, кормят голубей картошкой фри, ругают детей.
На нас с детективом никто не смотрит.
Детектив Роберт Дэвис лысеет. Кажется, это называется «облысение по мужскому типу». У него высокий лоб. Зато в его шевелюре пока нет ни одного седого волоска. Хоть чем-то можно гордиться… Наверное, трудно стареть.
Он достает крошечный блокнот и спрашивает:
– Давно пропала Эстер?
– В воскресенье, – отвечаю я, но тут же уточняю, чувствуя себя немного виноватой из-за того, что прошло уже пять дней с тех пор, как я видела Эстер собственными глазами. – Или, может быть, в ночь с субботы на воскресенье. – Невольно смотрю на свою правую руку, на серебряный браслет с овальным камнем. Не могу заставить себя взглянуть детективу в глаза.
Снова слышу ее слова, слова Эстер: «Куин, я только испорчу тебе настроение… Иди без меня, тебе будет веселее». Помню, что мы собирались на торжественное открытие в бар на Балморал-стрит. Следующая картинка: Эстер сидит на диване в гостиной, укутанная в пижаму и теплый плед цвета морской волны. Тогда я видела подругу последний раз.
– Мы с вами уже разговаривали, – многозначительно замечает он, когда я задерживаюсь с ответом на долю секунды. Мне не очень хочется признаваться в том, что Эстер сбежала из дома по пожарной лестнице. Взгляд у него острый, как у орла или коршуна. На лбу морщины, крупный нос. Готова поспорить, он никогда не улыбается – вообще никогда. – Мы с вами, – повторяет он, – уже разговаривали, – и я киваю.
Конечно, разговаривали – совсем недавно, два часа назад. Я была еще дома, и мы условились встретиться здесь, в парке. Я совершенно уверена, что изрыгаю струйку дыма – или, по крайней мере, закатываю глаза. Неужели он настолько туп, что не помнит наш утренний разговор? И вдруг он – ну надо же! – улыбается.
Надеюсь, его улыбка не предвещает ничего плохого.
– Куин, мы с вами разговаривали не только сегодня, – с насмешкой говорит он, и только тогда я вспоминаю, о чем подумала, когда нажала отбой на мобильнике после его звонка: я уже слышала его голос прежде. Но где и когда?
Стараюсь вспомнить, представляю его голос в другом месте, сопоставляю его голос с другим голосом, и вдруг в голову приходят слова: «Это личное дело… Сегодня у нас была назначена встреча. Она не пришла».
Так вот кто звонил вечером в воскресенье по телефону Эстер, когда я нашла его в кармане красного свитера с капюшоном! Оказывается, тогда ей звонил детектив Роберт Дэвис, и он ничего не попросил ей передать. Сказал, что сам перезвонит. Но не перезвонил. Во всяком случае, тогда. До сегодняшнего дня, до того, как я заявила о том, что моя соседка пропала без вести. Только сегодня он звонил не Эстер; он звонил мне.
– Вы звонили Эстер позавчера! – восклицаю я. – Вы с ней должны были встретиться… У вас была назначена встреча.
Детектив кивает:
– Она не пришла.
– Тогда она уже пропала… – мрачно говорю я и спрашиваю: – Зачем вы собирались встретиться? – хотя и догадываюсь, что он ничего мне не скажет по причине секретности. «Это личное дело».
К моему удивлению, он все же кое-что отвечает, правда, только после того, как я рассказываю ему, что мне известно. На сей раз я рассказываю все по порядку, абсолютно все. О бегстве по пожарной лестнице, о странных записях, о смерти Келси Беллами. А потом я показываю детективу телефон Эстер с угрожающей эсэмэской: «Как аукнется, так и откликнется». Он сосредоточенно смотрит на экран; на секунду подносит телефон к глазам, чтобы отчетливее видеть слова. Похоже, у него и зрение садится. Старость – вот как это называется. Я видела рекламу линз. И меня снова поражает мысль: должно быть, стареть противно. Правда, мне это чувство пока не знакомо.
– Это Эстер мне прислала, – говорю я.
– С чего вы взяли? – удивляется детектив. – С какой стати Эстер посылать эсэмэску на собственный телефон?
Эта мысль мне раньше в голову не приходила. В самом деле, почему Эстер отправила эсэмэску на собственный телефон, а не на мой?
– Сама не знаю, – признаюсь я. – Может быть, она знает, что ее телефон у меня. Или… – Я быстро умолкаю и пожимаю плечами. Понятия не имею, почему Эстер вздумалось послать эсэмэску на собственный телефон. – Она убила прошлую соседку, – тихо признаюсь я, хотя мне кажется, что я предаю Эстер. Последние слова произношу шепотом, как будто боюсь, что Эстер меня услышит. – Келси Беллами, – продолжаю я. – Она и меня пытается убить. – Я рассказываю об изрезанной в шредере фотографии, на которой я иду по улице в сливовом свитере, о красной полосе поперек моего горла. Это явная угроза.
– Эстер не пытается вас убить, – отвечает детектив. Судя по голосу, он вполне уверен в своих словах, как будто нисколько не сомневается. Как будто точно знает.
– Почему вы так говорите? – спрашиваю я. – Откуда вам известно?
И он начинает объяснять.
По словам детектива Дэвиса, они с Эстер познакомились с год назад, когда он расследовал смерть Келси Беллами. По его словам, дело оказалось очень простым. У Келси была пищевая аллергия. Она съела что-то, на что у нее аллергия, и вовремя не получила лекарство. Каждый год от анафилактического шока умирают сотни людей. Это не слишком частая причина смерти, и все же такое случается. Вот что говорит мне детектив. Да, возможно, свою роль в гибели Келси сыграла халатность, и тогда многие обвиняли Эстер.
– В нее тыкали пальцами, – говорит он. – Людям нравится тыкать в кого-то пальцами. Им нужно кого-то обвинять. – Но после того как смерть Келси признали несчастным случаем, Эстер и детектив Дэвис вздохнули свободно. Детектив нисколько не сомневался в том, что Эстер ничего не подмешивала Келси намеренно. – На своем веку я повидал самых разных лжецов, – говорит он, – но Эстер не из таких. Она замечательно прошла проверку на детекторе лжи. Она сотрудничала со следствием. Ее можно назвать образцовым свидетелем. К тому же она очень раскаивалась. Она ужасно себя чувствовала из-за того, что случилось с Келси. Она сразу призналась в том, что перепутала муку, и не пыталась оправдываться. Не могу сказать то же самое о большинстве свидетелей – тем более о виновных… – Он вздыхает и продолжает: – В субботу вечером она неожиданно позвонила мне… Мы с ней не виделись давно – возможно, около года. А в субботу она сказала, что должна кое-что мне показать… У меня создалось впечатление, что она напугана. – В его голосе слышится убежденность. Я невольно затаиваю дыхание, словно забываю дышать. Эстер была напугана? Но почему? При одной мысли об этом мне хочется плакать. Эстер было грустно, Эстер была напугана – а я ничего не знала!
Почему я ничего не знала?
Что я за подруга?
– По телефону она была немногословна. Сказала, что хочет что-то рассказать при личной встрече. Кажется, она получила какое-то письмо или записку… Не знаю, что там было; возможно, письмо имело какое-то отношение к мисс Беллами, – говорит детектив.
Сердцебиение у меня учащается; руки, которые я грею в рукавах голубого свитера, начинают потеть.
– Когда она вам звонила? – уточняю я.
– В субботу вечером, часов в девять, – отвечает он.
Часов в девять… Вскоре после того, как я пошла в тот дурацкий караоке-бар, оставив Эстер дома, в пижаме, под пледом. Она нарочно ждала, пока я уйду, чтобы позвонить детективу? Да была ли она в самом деле простужена? Эстер получила какое-то письмо или записку… Не может быть! Я вспоминаю письма, начинающиеся со слов «Любовь моя». Эстер ничего не получала, а те письма написала она сама. Наверное, он ошибается. Подпись вполне недвусмысленна: «С любовью, Э. В.». Эстер Вон. Она подписала письма своим именем. Она сама их написала… Разве нет?
Возможно ли, что сама Эстер – «Любовь моя»? В такое верится с трудом.
– Письма у меня, – говорю я детективу Дэвису, лезу в сумку и протягиваю ему два листка. – Я захватила их с собой.
Я таскаю их с собой в сумке, потому что не могла придумать другого безопасного места, где их можно было оставить. Конечно, я их читала, и не один раз; ни в одном из них нет ни слова о Келси Беллами. Детектив Дэвис бегло просматривает письма; судя по всему, они и на него не производят особого впечатления, хотя он спрашивает, можно ли на время взять их. Я киваю и смотрю, как он осторожно убирает письма в нечто вроде пакета для улик; наверное, потом с них снимут отпечатки пальцев и проведут криминалистическую экспертизу, чтобы узнать, на какой машинке их напечатали.
Не поймите меня неправильно, письма совершенно сумасбродные. Можно сказать, бредовые. Но в них нет никакого признания, а Келси Беллами вообще не упоминается. Видимо, детектив что-то не так понял. Должно быть, он неверно истолковал слова Эстер – а может быть, она солгала или, по крайней мере, скрывала от него правду. Может быть, Эстер пыталась сбить детектива со следа. Но зачем?
– Больше никаких писем не было? – спрашивает детектив, и я отвечаю, что не было.
– Должно быть что-то еще, – говорит он, но я уверяю, что больше ничего нет. Судя по выражению его лица, я снова провалилась. В каком-то смысле подвела его.
А может быть, я подвела Эстер. Сейчас трудно сказать наверняка.
– А что же с моей фотографией? – спрашиваю я. – С той, которую Эстер уничтожила в шредере… где она перечеркнула мне горло красной линией? Ведь это явная угроза! Она хочет моей смерти.
– Или, может быть, вас сфотографировал тот же человек, который писал письма Эстер… – говорит детектив Дэвис, и я чувствую, как к горлу подкатывает желчь, как лава в вулкане, готовом вот-вот извергнуться. – Может быть, это он или она желает вам смерти.