«Любовь моя!
Ты отняла у меня моих родных и теперь должна понять, что чувствуешь, когда теряешь любимых. Мне пришлось уйти из-за тебя. Хочу убедиться, что ты все узнаешь. Мне говорили, что я плохая девочка и именно поэтому не могу остаться. Но мы обе знаем, что это неправда.
Та девушка ни в чем не виновата. Во всем виновата ты. Хотелось бы сказать: мне жаль, что она ушла, но мне не жаль. Это было необходимо. Все было просто, проще некуда, раз – и готово: подменить муку, пока ты была на работе. Очень рекомендую поменять замок на двери, моя дорогая. Нехорошо, если посторонние рыщут у тебя дома, пока тебя нет.
А как я веселилась, наблюдая за вами! Ты насыпала муку в миску и скормила своей бедной, ничего не подозревающей соседке. Она схватилась за горло, ее вырвало – ситуация стремительно вышла из-под контроля. Все прошло даже лучше, чем мне представлялось. Да, это было забавно. Очень забавно! Мне пришлось ждать несколько дней, пока ты приготовила что-то не с той мукой, но ожидание того стоило. Я получила настоящее наслаждение, наблюдая за сценой, которая разыгрывалась у меня перед глазами. Все было словно в пьесе, которую я написала сама. Превосходно, идеально.
К несчастью, пришлось забрать у твоей соседки „Эпипен“.
А ведь он бы ей так пригодился, правда? Теперь он мой.
Знаешь, ведь это ты виновата в том, что я вернулась. Ты сама меня нашла. Могла бы просто оставить меня в покое.
Если бы не ты, мне бы ни за что не узнать, что я уже умерла. Видела бы ты меня сейчас, милая Эстер! Видела бы ты, какая я стала!
Я уже давно за тобой наблюдаю; успела изучить твои привычки, твои манеры, твой распорядок дня. Я следила за тобой и знаю, где ты работаешь, где учишься. Знаю, какие поручения ты выполняешь. А ты меня видела? Ты знала, что я рядом?
Я делаю покупки там же, где и ты, и одеваюсь так же, как ты. У меня такие же туфли, такое же пальто, такие же волосы. Это оказалось нетрудно. Когда-то ты была единственной Эстер Вон, но теперь я тоже Эстер.
Ты думала, что можно сменить имя, можно просто исчезнуть. Можно заплатить мне, чтобы я уехала. Какая ты наивная!
Ты всегда была ее любимицей, но, если я стану тобой, может быть, она меня тоже полюбит.
С любовью, Э. В.».
Я бегу изо всех сил, не чувствуя под собой ног. Я вообще ничего не чувствую.
Поднявшись на крыльцо, я молочу в дверь кулаками – раз, и другой, и третий. Металлическая рама сотрясается от моих ударов.
Она открывает дверь и смотрит на меня с озадаченным видом; волосы зачесаны назад, маленькие руки сложены на животе.
– Алекс! – говорит она, одновременно спрашивая и утверждая. Я вхожу и затворяю за собой дверь. – Вид у тебя такой, словно ты увидел привидение. С тобой все в порядке?
Я не могу ответить. У меня нет слов. С трудом пытаюсь отдышаться. Ингрид, шаркая, идет из прихожей в гостиную, а оттуда – на кухню. Я слышу, как она шаркает, но не могу произнести ни слова – мне не хватает воздуха. Сгибаюсь пополам, кладу потные ладони на колени, а когда это не помогает, сажусь на корточки.
– Принести тебе воды? – спрашивает Ингрид издали. Не успев ответить, я слышу, как она открывает кран на кухне и наливает воду в стакан; потом о стекло звякают кубики льда. На улице кричат чайки, перекрывая рокот мотора, – по тихой улице проезжает грузовик. На повороте он притормаживает, визжат покрышки.
«Дыши, – приказываю себе я. – Дыши!»
– Сегодня я тебя не ждала! – кричит Ингрид из кухни. – Если бы предупредил меня заранее, я бы что-нибудь испекла. Банановый кекс или…
Она говорит и говорит, но я не слышу ни слова, потому что в голове у меня слова старой библиотекарши, сенсационные и совершенно неожиданные. «Раньше там жила Ингрид Добе, – сказала она, и я застыл, разинув рот. – Это был ее дом. По мужу ее фамилия Вон… ты не знал? А после его смерти она снова взяла девичью фамилию, Добе. По-моему, Добе – голландская фамилия. Конечно, никто не говорит о том, что раньше дом принадлежал Ингрид. Там ведь такая трагедия случилась. Ты слышал о ее дочке Женевьеве?» Старушка еще что-то говорит, а я уже бегу со всех ног. Оказывается, всякий раз, сидя в кафе и глядя в окно, Перл смотрела вовсе не на дом доктора Джайлса.
– Я не голоден. – Вот и все, что мне удается ответить Ингрид. Заставляю себя выпрямиться и плетусь на кухню, с трудом переставляя ноги. Чтобы не упасть, держусь рукой за стену. Перед глазами у меня все плывет. Очень хочется встать на голову, чтобы кровь прилила к мозгам. Голова кружится, мне трудно дышать. А Ингрид как будто ничего не замечает.
Я делаю еще несколько шагов; она выключает воду, в доме становится тихо. И вдруг я слышу, как она мурлычет песенку, простую, незамысловатую песенку – я уже слышал ее раньше.
Еще день или два назад я бы сказал, что не знаю этой песенки, но теперь все изменилось: эту колыбельную я узнаю где угодно.
– «Спи, малышка, не плачь», – говорю я, остановившись на пороге кухни и глядя Ингрид в глаза. Она держит в руках стакан с водой для меня. Я произношу слова, но не пою их. Голос у меня дрожит, хотя я и пытаюсь унять дрожь, держаться прямо. Напоминаю себе испуганного кота, который выгибает спину, чтобы казаться больше.
– Ты знаешь эту песенку? – спрашивает Ингрид с довольной улыбкой, а когда молча, уныло киваю – я устал, мне страшно и я уже ничего не понимаю, – она признается: – Я пела ее своим дочкам, когда они были маленькие, – и, не пропустив ни такта, продолжает: «Спи, усни, моя малышка»…
А я вижу перед собой Перл, которая прижимает к груди старую тряпичную куклу и покачивается вперед и назад на старых половицах в старом доме. В старом доме Ингрид…
Не желая, чтобы глаза ее выдали, Ингрид поворачивается ко мне спиной и продолжает мурлыкать колыбельную, которую пела, когда укачивала своих дочек перед сном.
Она моет посуду, а я стою рядом точно в каком-то тумане, по-прежнему не в силах отдышаться. Я не знаю, что сказать, что сделать. Что мне сказать? Что мне сделать? Сказать ли Ингрид про молодую женщину, которая забралась в старый, заброшенный дом, о женщине, которая выкопала из могилы Женевьевы пустой гроб и поет ту же колыбельную, что теперь мурлычет Ингрид?
А может, лучше развернуться и незаметно уйти, притворившись, будто я не вижу того, что находится перед самым моим носом, что сложилось, как головоломка из отдельных кусочков?
«Мои предки от меня отказались», – сказала Перл, когда мы с ней бродили по улицам, но теперь я уже ни в чем не уверен.
Полдень, солнце стоит высоко; оно без приглашения заглядывает во все окна. Вдруг мы с Ингрид вздрагиваем, чувствуя сквозняк. Слышно, как распахивается входная дверь; мне кажется, что весь дом ходит ходуном.
– Дверь, Алекс! – говорит Ингрид, вздрогнув. Ее глаза полны ужаса. – Ты ведь закрыл входную дверь. Ты ее запер.
Я не помню, закрыл я дверь или нет.
Из мокрых рук Ингрид выскальзывает тарелка с резными краями; вдребезги разбивается о кухонный пол, и Ингрид взвизгивает.
– Эстер! – говорит она, глядя поверх моего плеча, и стон вырывается из ее горла; она поспешно бежит в гостиную, наступая на осколки. Из крана по-прежнему течет вода, в раковине вспухает мыльная пена – вода вот-вот перельется через край. Пузыри, как в той ванне. – О нет! – стонет Ингрид, прижав руку к горлу. – Нет, нет, нет!
Я оборачиваюсь и вижу Перл. Она стоит у меня за спиной.
– Алекс… Как мило, что ты зашел, – говорит она, но на меня даже не смотрит; не сводит взгляда с Ингрид.
– Ты так похожа на нее, – скулит Ингрид. Голос ее доносится словно издалека, словно она под водой, словно тонет в кухонной раковине. – Ты совсем как она. Я уж подумала, что ты… – Она проходит мимо меня, шагает к Перл, робко поднимает руку и гладит взъерошенные разноцветные волосы.
Перл радостно улыбается, как маленькая девочка, которая только что нашла новую подружку. Она приглаживает разноцветную прядь, чуть приседает. Подол ее клетчатого пальто достает до колен.
– Так и думала, что тебе понравится, – говорит она, сияя. – Она всегда была твоей любимицей. Я решила, что больше понравлюсь тебе, если напомню тебе о ней.
И тут она хватает нож.