Победа над кем-то приносит несколько секунд удовольствия, но не дает подлинного удовлетворения, осознала я, внезапно опечалившись и стоя на мощеной дорожке, соединявшей особняк Рейнсмитов и лечебницу и продолжая сжимать в руке дурацкий букет.
Как глупо я, должно быть, выглядела.
Я выиграла сражение, как сказал бы Альф, муж миссис Мюллет, но проиграла войну. Коллингсвуд исчезла, миссис Баннерман в тюрьме, а я застряла в богом забытом районе Торонто без единой свежей идеи в голове.
Безнадежно. Я не осмеливалась думать о бедняжке Коллингсвуд. Одного упоминания о сжигании матраса уже достаточно, чтобы предположить самое худшее. А что касается миссис Баннерман – что ж, все мои мечты о нашей учебе исчезли, как дым в камине.
И в этот самый момент, как часто бывает, на место встал большой кусок головоломки, словно с неба упал, как будто его к моим ногам бросили боги дедукции.
Мне надо вернуться в мисс Бодикот и попасть в химическую лабораторию, не теряя ни минуты.
Мое внимание привлек шипящий звук откуда-то из сада. Он доносился откуда-то из-за особняка Рейнсмитов слева от меня.
Шипение в саду – не тот звук, который может игнорировать женщина со времен Евы в райском саду, и я не стала исключением. Я медленно сошла с тропинки на траву, склонив голову в надежде, что смогу что-то увидеть, не будучи замеченной.
Приятного вида джентльмен в униформе, только без куртки, поливал из шланга голубую машину – ту самую, в которую села мисс Фолторн на авеню Данфорт и за рулем которой был Райерсон Рейнсмит.
Я еще прикидывала возможности, а мои ноги уже сами по себе пошли к мужчине со шлангом.
– Здравствуйте! – услышала я свой голос. – Это резиденция Рейнсмитов?
Мужчина прикрутил кран, и поток воды превратился в отдельные капли. Он внимательно посмотрел на меня, перед тем как ответить.
– Мисс Бодикот? – наконец сказал он, хотя на самом деле это не был вопрос.
Моя школьная форма выдавала меня с потрохами.
Я мрачно кивнула.
– Как тебя зовут? – продолжил он.
– Де Люс, – ответила я. – «Ф» – Флавия. Вы, должно быть, мистер Мертон. Ужасно соболезную вам по поводу смерти матери. Это так грустно. А у меня мама умерла в апреле.
И с этими словами я протянула ему букет.
Не говоря ни слова, он принял цветы, снял куртку с каменной стены, где она висела, и поманил меня за собой в сторону дома.
Внутри было темно, а кухня, расположенная в северной части дома, никогда не знала солнечного света.
– Эльвина, – окликнул он, – у нас гости.
Стройная смуглая женщина средних лет вышла из чулана, отряхивая руки от муки. Ее блестящие черные волосы были собраны в тугой узел и заколоты черной черепаховой заколкой, а глаза сверкали, как только что отполированные агаты. Испанка, наверное, или мексиканка, хотя ее темное платье не позволяло определить точно.
– Флавия де Люс, – добавил он. – Из академии.
В его голосе прозвучало что-то, что заставило меня насторожиться.
Они коротко переглянулись.
– Давай сюда, – сказала Эльвина, забирая цветы у Мертона, – я поставлю их в вазу. Они красивые.
– Их принесла Флавия, – произнес он. – В память о моей матери. Какая забота.
Это, конечно, было не так, но я не стала его поправлять. Пусть льет воду на мою мельницу.
– Ромашковые астры означают прощание, – сказала Эльвина, – а хризантемы – жизнерадостность несмотря на несчастья. Ты, должно быть, долго думала, выбирая цветы.
Я потупила взор, скромно соглашаясь.
– Мы как раз собирались выпить чаю. Присоединишься к нам?
Я знала, что она лжет: Мертон мыл машину, а она явно собиралась что-то печь.
– С удовольствием, – ответила я.
Мертон пододвинул мне стул, словно я леди, и мы сели – во всяком случае, Мертон и я в ожидании, пока Эльвина вскипятит чайник и присоединится к нам за кухонным столом.
Начинать разговор всегда трудно, если вы – три незнакомца, между которыми нет ничего общего. Обычный способ – начать с погоды и посмотреть, куда кривая выведет.
Но у меня не было на это времени. Вскоре в мисс Бодикот заметят мое отсутствие, и поднимется шум. Мне надо попасть в лабораторию и провести очень важный тест. Нельзя терять ни минуты.
– Вы понесли уже не первую тяжелую утрату, – начала я. – Ваша мать, мистер Мертон, а до этого – первая миссис Рейнсмит.
Смелое начало, но надо было рискнуть.
– Не первую, – сказал мистер Мертон. – Что правда, то правда. На долю этого дома выпало много скорби.
– Должно быть, вы перенесли ужасный шок, когда миссис Рейнсмит утонула, – продолжила я. – В смысле, не то чтобы мистер Рейнсмит не страдал, но все-таки он врач, не так ли, он привычен к смерти. Но вы, бедняга…
Я умолкла, оставив мысль незаконченной.
Эльвина бросила на меня острый взгляд, а Мертон промолвил:
– Мать Флавии умерла в апреле.
– Мои соболезнования, – сказала Эльвина. – Это было неожиданно?
– И да, и нет, – ответила я. – Она считалась пропавшей десять лет, и ее тело нашли в леднике в горах.
– О! Бедный ягненочек! – воскликнула Эльвина. – Бедняжечка!
А потом, видимо, желая сменить тему и заговорить о чем-то менее трагическом, пусть и ненамного, она добавила:
– Не то чтобы смерть первой миссис Рейнсмит была совсем уж неожиданной, она ведь так болела перед несчастным случаем.
– Болела? – переспросила я, не осмеливаясь сказать больше ни слова.
– Проблемы с желудком, – объяснила Эльвина. – Плохи были ее дела. Но она была опытной актрисой. Не подавала и виду, ведь у нее были обязательства.
– Господи! – сказала я. – Должно быть, вы ужасно себя чувствовали. Ведь кухарка всегда…
Я умолкла, делая вид, что только сейчас поняла, что говорю.
– Ты и понятия не имеешь, – ответила Эльвина. – Большинство людей не ценят нашу работу. Проблемы с желудком – всегда проблемы кухарки. Всегда кто-то показывает на тебя пальцем. Так что, полагаю, оно и к лучшему, что она утонула. Знаю, это звучит ужасно, но…
Эльвина издала нервный смешок. Настало время ступить на более твердую почву.
– Я знаю, что вы имеете в виду, говоря, что она была опытной актрисой, – продолжила я. – Она выдавала награды в ночь перед тем, как почувствовать себя плохо, верно? На балу изящных искусств.
– Ко мне это отношения не имеет! – ответила Эльвина. – Испорченный лобстер на балу. Так сказал доктор Рейнсмит. Я ее больше не видела, так что ничего не знаю.
– Больше не видели? – я набросилась на ее слова, словно гончая на кость.
– Нет. Доктор Рейнсмит привез ее домой и попросил прислать порцию диетического супа из лечебницы.
– Она его съела? – поинтересовалась я.
– Должно быть. Утром принесли пустые тарелки, когда она уехала в круиз на следующий день.
Мои нервы пульсировали, как натянутые струны арфы.
– Доктор Рейнсмит, наверное, был совершенно убит, – сказала я. – Хотя мисс Фолторн и говорит, что вторая миссис Рейнсмит стала для него великим утешением.
– Полагаю, да, – отозвалась Эльвина, не глядя на меня. – Полагаю, да.
Повисло долгое молчание, и мы все погрузились в свои собственные мысли, баюкая чашки в руках.
Первый раз за много недель я почувствовала себя как дома. Я могла бы провести в этой уютной кухне целую вечность. Мне хотелось поцеловать стол и обнять стулья, но я ничего такого, естественно, не сделала. Вместо этого лишь вознесла благодарственную молитву ромашковым астрам и Святому Михаилу, который привел меня сюда.
– Давай я подвезу тебя домой? – предложил Мертон. – Полагаю, тебе нужно вернуться, а путь отсюда неблизкий.
Как я могла ему сказать, что я уже дома и что любая поездка увезет меня только дальше от него? Что, уезжая, я в некотором роде стану меньше?
– Благодарю вас, мистер Мертон, – ответила я. – Очень любезно с вашей стороны.
Мимо нас проносились уличные фонари, когда мы ехали по авеню Данфорт.
– Могу я задать вам вопрос? – поинтересовалась я.
– Конечно, мисс, – сказал Мертон.
– Во что была одета Франческа Рейнсмит в тот вечер, когда проходил бал изящных искусств?
Мертон улыбнулся, а потом громко рассмеялся.
– В костюм Золушки, – ответил он. – Потрепанное хлопчатобумажное платье, передник, волосы подвязаны лентой, черные ботинки на шнуровке и красные носки, торчащие над ними. Она так гордилась своим костюмом. Ей помогла его сделать одна из девочек. Она и сама была как девочка, наша мисс Франческа. Мы так скучаем по ней.
– Мои соболезнования, – сказала я. – Как жаль, что я не имела возможности с ней познакомиться.
Некоторое время мы ехали в молчании.
– Как она тебе? – спросил Мертон. – Женская академия мисс Бодикот?
– Откровенно говоря, мистер Мертон, – сказала я, – только между нами: совершеннейшее дерьмо.
И судя по выражению его лица, он прекрасно меня понял.
Мисс Фолторн была, как я и ожидала, багровой от ярости. Багровым обычно бывает цвет лица у удавленника, но она недалеко от него ушла. Цвет ее лица был ужасен.
– Где ты была? – вопросила она дрожащим голосом.
– Вышла прогуляться, – ответила я, что, в общем-то, формально было правдой.
– Вся академия стоит на ушах, разыскивая тебя, понимаешь?
Конечно, нет. Откуда бы мне это знать, если я только что появилась в дверях.
– Мы думали, тебя похитили. Мы…
Внезапно она утратила дар речи.
Почему у них возникла такая мысль? Они знают что-то такое, чего не знаю я?
– Я оставила записку у вас на столе, – сказала я и поняла, что мисс Фолторн на грани слез и что сейчас не время для детских игр. И добавила: – Извините.
Разумеется, мне хотелось поделиться с ней своим беспокойством насчет Коллингсвуд и рассказать о визите в лечебницу, разговоре с Мертоном и Эльвиной.
Но я не стала. Время пока что неподходящее. Мне надо больше фактов и больше времени, чтобы собрать их воедино.
– Я пойду к себе в комнату, – сказала я, избавляя ее от необходимости говорить что-то еще.
Я лежала на кровати, размышляя о: а) своем дурном поступке и б) том, что весь день у меня не было и крошки во рту. Слава богу, у меня была коробка печенья, которую я купила в лавке на Данфорте. Я одолжила денег у Фабиан под двадцать пять процентов и обещание вернуть их, как только я получу первый перевод из дома, хотя мои надежды на это начали таять.
Но письмо Доггера было единственной весточкой из дома, с тех пор как меня заключили в эту тюрьму.
Дорогой Доггер.
Я яростно вонзила зубы в крекер, пытаясь вызвать его образ в своем воображении. Попыталась представить, как мы вдвоем наклоняемся над булькающей мензуркой в лаборатории и с умным видом киваем друг другу, когда жидкость меняет цвет, но бесполезно.
Магия не работает, когда тебе грустно.
Я осознала, что откладываю визит в лабораторию по этой самой причине, и была шокирована. Надо немедленно решить вопрос.
К дверям лаборатории кто-то приколол написанную от руки записку: «Все уроки химии отменяются до дальнейшего уведомления».
Под этими словами кто-то приписал: «Спасибо святому Иуде за ответ на наши молитвы», а еще кто-то добавил красной ручкой: «К черту химию».
Я огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что никого нет, и нырнула в класс.
Зеленые ставни были закрыты, на улице уже стемнело, и комната погрузилась почти в полный мрак, что подходило мне как нельзя лучше. Никто не увидит меня ни через окошко в двери, ни с улицы.
Я включила слабую лампочку в нише и приступила к работе.
Как бы взволнована я ни была, необходимо следовать правилам. Я включила вентилятор, который вытянет дым из-под навеса, накрывающего рабочее пространство. В минувшие дни не один химик почил в бозе, проводя тест Марша и надышавшись ядами.
Я вытащила из кармана серебряный медальон. К счастью, я догадалась завернуть его в целлофан для защиты, перед тем как завязать его в носовой платок.
Доставая необходимые принадлежности, я почувствовала, как меня охватывает так хорошо знакомый мне трепет. Словно викарий, готовящийся к освящению хлеба и вина, я ощущала, как под моими пальцами вот-вот начнется трансформация; меня благословят боги химии.
Проба Марша не только проста и элегантна, она еще и наиболее театральна среди химических опытов. Сколько сыщиков, реальных и вымышленных, напряженно склонялись над предательским огнем?
Это тот самый момент перед финальным занавесом, когда весь мир, кажется, затаил дыхание: момент, когда крошечный, мерцающий, почти незаметный огонек отправит обвиняемого на виселицу или освободит его.
Это Джеймс Марш, химик в Королевском Арсенале в Вулидже, открыл, что новообразованный водород, вступая в контакт с мышьяком и кислородом, выделит воду и мышьяковистый водород, иначе называемый арсин, – чрезвычайно ядовитый газ с химической формулой АsH3 и запахом свежайшего чеснока.
Эта проба настолько чувствительна, что может определить наличие мышьяка в соотношении двух частей к миллиону.
Сейчас, правда, идея о необходимости свежевыделенного водорода в общем и целом отвергается и считается, что возраст не влияет на способность указать на преступника.
Кислород есть кислород, как говорится, хотя Доггер придерживается старомодных взглядов и сомневается в этом.
Я капнула немного цинка на дно П-образной мензурки, потом заполнила ее почти наполовину серной кислотой.
С помощью клочка хирургического хлопка я стерла немного черного нагара с медальона и бросила тампон в левую часть мензурки, запечатав ее стеклянной пробкой. Тампон сразу же почернел, подвергнувшись воздействию серной кислоты.
Цинк мгновенно начал булькать под влиянием кислоты. Рождался водород!
И, если мое подозрение верное, вместе с ним – и арсин.
Плотно закрытая правая часть мензурки переходила в тонкую трубку, заканчивающуюся закругленным краем.
Я подождала секунд тридцать… зажгла спичку… поднесла ее к краю и…
Пуфф!
Огонек… сначала красный, потом оранжевый, затем голубой…
Я достала глиняное блюдце, перевернула и подержала его над огоньком, как замерзший школьник, вернувшийся домой на каникулы, греет руки над очагом.
По наружному краю огонька начал формироваться темный круг, сначала коричневый, но вскоре ставший черным и блестящим.
Мышьяковое зеркало, в котором, если я могу судить об этом, скоро отразится убийца.
Но это еще не конец. Сначала надо капнуть несколько капель растворенного хлорноватисто-кислого натрия на новообразованное зеркало. Если сажистый остаток растворится и исчезнет, это мышьяк; если сохранится – это родственница мышьяка сурьма.
А потом, разумеется, надо повторить процедуру с чистой пробиркой и свежим тампоном. Это будет контрольный эксперимент, в результате которого не должно образоваться мышьяковое зеркало.
Я отступила из круга света, размышляя о своем открытии: о том, что оно значит для меня и для кое-кого другого. Как только я предам гласности то, что я знаю, женская академия мисс Бодикот уже не будет прежней.
И в этот самый момент из темноты за моей спиной донесся голос:
– Очень умно.