(Санкт-Петербург, 20.. год)
Выйдя из подъезда, Роджер озабоченно завертел головой:
– Вам в какую сторону?
– В другую! – отрезал Викинг. И, повернувшись, быстро пошёл прочь.
– Вот же совпадение! – изумился Пират, непостижимым образом снова выросший рядом. – И мне в другую. Ну и славно, с попутчиком дорога короче!
Норманнский профессор совсем уже собрался послать наглого прилипалу «по прямому адресу». Но вместо этого ушёл в молчание, всем видом удостоверяя: «Нужен ты мне, топографический идиот, как зайцу – стоп-сигнал!». А «топографический идиот», не переставая сыпать пустыми фразами, судорожно ломал голову. Ещё минут шесть – и они доплетутся до остановки. А там это нордическое чучело сделает ручкой – и привет. Не держать же его под дулом «Макара-стрельца»! Что же выдать тебе, супермен местного розлива, за оставшиеся шесть минут? О чем порассказать, чтоб ты сам захотел продолжить знакомство?
И тут из безмерной дали Роджеру явилась музыка. Пробившись сквозь чахоточные питерские сумерки, сквозь поганенький мелкий дождик, она прилетела с песчаных пляжей Южной Атлантики, из раскаленных саванн Анголы. Это была странная музыка – не похожая ни на какую другую. Ну, с чем можно спутать голос беримбау – полой тыквы, привязанной к стальной струне? Или звонкое пение агого – пары колокольчиков, по которым настукивают тонкой деревяшкой? Их звучание сперва кажется тусклым, каким-то безголосым. Но постепенно заполоняет тебя и уводит за собой. И сейчас в колдовских голосах чёрной Африки тонули прямой, как шпага, проспект, надменные фасады, весь этот неуютный город, напрочь отсыревший за три беспокойных столетия. И вот уже нет промозглого вечера, а есть – дрожащее от зноя марево и горькие запахи иссушенных на корню трав. Не слышимая профессору музыка обступала Весёлого Роджера, наполняла своими ритмами. И в это наваждение вплетались всё новые голоса: бубна пандейру, барабана атабаке, а ещё – реку-реку, беримбау-гунга…
Капоэйра! Проросшая из ангольской земли музыка-танец, музыка-поединок. Поединок, в котором бойцы только намечают атаки, а удары и защитные блоки плавно перетекают один в другой, сплетаясь в завораживающий танец сражения. Капоэйра рождалась как рукопашный бой, как самозащита невольников, которых угоняли в заморскую Бразилию. И вдруг, неожиданно для себя, Роджер принялся рассказывать Викингу про капоэйру, про белый город на цветущих холмах, про безводные солончаки, поседевшие от безнадежности и горя. Про галактически далекую от Петербурга, чужую, притягательную, Богом проклятую страну, в которой три года матерился под обстрелами, зверел от бардака и умирал от тропической малярии капитан Ледогоров.
Где-то в жаркой Африке…
Невыдуманная история капитана Ледогорова
Тогда, в конце восьмидесятых, будучи командированным на помощь правительству Агостиньо Нето, Роджер открывал для себя войну – не вычитанную из книг, не сыгранную белозубыми красавцами Голливуда. Его война оказалась странным, запутанным действом: театр абсурда с вонью гноящихся ран.
Однажды из рейда по тылам противника тощий ангольский солдатик приволок подмышкой чью-то оторванную ногу – с заскорузлыми обрывками брючины и ботинком из унитовского обмундирования. За каким дьяволом тащил он свой жутковатый трофей? Смысла в этом не было решительно никакого. Был идиотизм безмерно растянувшейся войны, тяжкая тупость одуревших от нее людей.
Эти окровавленные ошмётки ещё полмесяца валялись подле входа в штаб бригады, пока кто-то, наконец, не забросил их на задворки.
Такую войну невозможно придумать: фантазии не хватит. Начиная с того, что воевать тебе, посланцу страны победившего социализма, предстояло без оружия. Будь ты переводчик, или «хабир» – военный советник, или ещё какой военспец: даже заурядного «Макарова» тебе тут не дозволялось, согласно инструкциям, рожденным в многомудрых мозгах чиновников из Минобороны.
Но и пьяному ёжику ясно: на войне безоружному – труба. И потому каждый попавший сюда верный ленинец-интернационалист первым делом плевал на инструкцию и обзаводился пистолетом, а лучше – «Калашом».
К удивлению капитана Ледогорова, здесь вообще многое из наиболее насущного оказывалось не положено. Например – иметь при себе деньги. Логика начальства была немудрёной, как ячневая каша: всё, заработанное в этой зарубежной командировке, «капает» на твой счет, – который ты, по возвращении в Союз, обналичишь и воплотишь в новенький «Жигуль» – мечту советского человека. Ну а тут, в Анголе, тебя будут кормить, поить и одевать исключительно за безналичный расчет.
Схема, возможно, и неплоха. Кабы не одна закавыка: все безналичные блага ты можешь получить только в самом центре ангольской столицы. А точнее – в «миссионке» – магазине Советской военной миссии, африканском варианте родного «военторга». И не в том даже проблема, что на полках местного лабаза красовались одни консервы да греча с перловкой. Просто Роджеру, чтобы от своей «точки» добраться до Луанды, надо было сперва два часа лететь «вертушкой», а потом без малого неделю тащиться на вездеходе.
– Ни фига себе – сходил за хлебушком! – скалил зубы неунывающий капитан Ледогоров под урчание вечно голодного брюха.
А его приятель, старлей Разумовский сплевывал сквозь зубы в коричневую пыль:
– Они же в Москве все, йоксель-моксель, стратеги!
И добавлял пару не вполне печатных эпитетов.
Но даже на предельном удалении от родного военторга жрать хотелось каждый день. А уж какие соблазны представали голодным твоим глазам! Особенно – если Фортуна заносила тебя в Кабинду, благословенную северную провинцию, по ангольским меркам – райские кущи! Богатство Кабинды взошло на нефти, которая насквозь пропитала здешнюю землю. И потому рынки тут ломились от европейских продуктов и товаров.
Прикатишь, бывало, на рынок, накупишь жареных стейков в герметичной упаковке, возьмешь «бешенное» заирское пиво – и на час-другой улетаешь в рай, трепеща камуфлированными крылышками цвета хаки.
Весёлый Роджер и поныне вспоминает нечастые те «улёты». Кто знает: может, именно они спасли молодого русского капитана, не дали превратиться в законченного психа – под стать окружающему дурдому.
Откуда же брались запретные деньжишки на стейки и пиво? Оказывается, посланцы великого Советского Союза дружно прибегали к старому испытанному средству – натуральному обмену. В ход шло всё: от дальновидно припасённой тушёнки до трусов не первой свежести. За относительно чистую «бэ-ушную» майку аборигены давали ящик дешевых консервированных сардин.
В бартерные сделки наши военспецы вступали с крестьянами из соседней деревухи, с соратниками-«кондратами» и даже с супостатами-унитовцами.
Сперва, услышав про такое, Роджер не поверил:
– Как? С противником?!
Но уже через месяц тащил бойцам УНИТА сухое молоко, а те отваливали ему свежий окорок буйволицы.
Иногда этот бизнес по-ангольски протекал через посредников – мирных аборигенов, которые были «ни за белых, ни за красных». Аборигены, разумеется, взимали свой процент. Тем и жили, кормясь от многолетней войны, беспросветной, как сезон дождей.
А кто, собственно, от нее не кормился? Взять, хотя бы, того многозвёздного генерала, подвиг которого Роджер наблюдал собственными глазами.
Подвиг вершился на трапе самолёта. Товарищ генерал осуществлял стратегическую операцию по вывозу в Москву огромной люстры, некогда украшавшей дворец короля.
Допрежь на монарший канделябр никто из «советских друзей» не посягал по той простой причине, что бронзовый этот мастодонт не пролезал ни в одну самолетную дверь. Но, как известно, нет таких крепостей, которых бы не взяли большевики! И вот бравый военачальник утвердился на трапе и, багровея от напряжения, «обламывал этой суке рога». То бишь – крушил наиболее габаритные отростки королевской люстры.
Это было зрелище богов! Вкруг полководца кучковалась свита, но столь ответственное дело стратег не доверил никому. Пыхтящий, обильно потеющий вчерашним коньяком, он, расставив пошире краснолампасные ножки, отдирал от эксплуататорского светильника фрагмент за фрагментом.
В конце концов поединок товарища генерала с королевской люстрой завершился безоговорочной победой первого. После чего триумфатор со своим боевым трофеем отбыл в Белокаменную.
Отголоски этой виктории моментально долетели до высоких кабинетов Минобороны. И высокие кабинеты, на удивление всем, явили миру нежданную принципиальность: укротитель люстр был отправлен на заслуженный отдых – писать мемуары под означенным светильником.
Скорей всего, злосчастный генерал оказался не по нутру кому-то из столичных небожителей, а может – требовалось освободить место для чьего-нибудь очередного сынка. Ибо другие обладатели «беспросветных» погон, не таясь, пёрли из Анголы всё, что ни попадя, – вплоть до драгоценного носорожьего рога (по министерским кабинетам среди ветеранов сексуального фронта ходили легенды – как этот рог возвращает боеспособность). Никуда не денешься от старой мудрости: кому – война, кому – мать родна…
И вот сейчас, под немощным дождиком, сеющимся на асфальтовую ниву Каменноостровского проспекта, Роджер зачем-то рассказывал обо всём этом странному своему попутчику – профессору и викингу, подозреваемому № 1. Как производил с унитовцами обмен шила на мыло. Как на крови расцветали воровство и мародёрство. Как за тридцать лет войны Ангола стала самой заминированной страной в мире.
– Мины ставили все: наши, кубинцы, «Кондраты», унитовцы, юаровцы. И где теперь отыщешь карты тех минных полей? Унитовцы как-то подбили нашу «вертушку», и она упала в лес – всего-то в километре от шоссе. Но за останками никто не полез: боялись напороться на мину…
…Платонов сам не заметил, как заслушался навязавшегося ему подполковника. То, о чем говорил этот неожиданно интересный собеседник, задевало профессора за живое, будило желание что-то уточнить, с чем-то поспорить. Это было странно, но это – было.
Они шли неспешно по мокрому асфальту, через мост – на другой берег Невы, к Марсову полю, и за спиной у них осталась уже не одна автобусная остановка.
Доска объявлений
Отставной каптенармус купит участок на Рублёвке от 100 миллионов евро и выше.