Десять утра. Проспал! Я сорвался с постели, наспех побрился. Где-то внизу заколачивали гвозди, переговаривались два голоса – женский, похоже, Марии. Но когда я спустился под колоннаду, там было пусто. У стены стояли четыре деревянных контейнера. Три из них – плоские; для картин. Я сунулся обратно в концертную. Модильяни исчез; исчезли миниатюры Родена и Джакометти; а в двух других ящиках – полотна Боннара, висевшие на втором этаже, догадался я. При виде того, как демонтируют «декорацию», мои ночные надежды быстро улетучились. Я с ужасом заподозрил, что вчера Кончис вовсе не шутил.
Мария принесла кофе. Я ткнул пальцем в контейнер.
– В чем дело?
– Фигуме. – Уезжаем.
– О кирьос Конхис?
– Та элти. Сейчас придет.
Я отпустил ее с миром, выхлебал чашку кофе, потом другую. Чистый ветер, утро в духе Дюфи – сплошь трепет, мельканье, упругий колорит. Я подошел к краю площадки. А-а, яхта ожила, на палубе возятся какие-то люди, но женщин среди них, кажется, нет. Тут я обернулся к дому. Под колоннадой, будто выжидая, пока я вдоволь налюбуюсь, стоял Кончис.
Вырядился он абсолютно некстати, словно на карнавал.
Ну точь-в-точь деляга с претензиями на духовность: черный кожаный кейс, синий летний костюм, бежевая рубашка, неброский галстук-бабочка в горошек. В Афинах этот наряд был бы уместен, а на Фраксосе – смешон… да и нужен-то – ведь плавание займет часов шесть, и переодеться он сто раз успеет – затем лишь, чтобы подчеркнуть, что сердцем он уже далеко отсюда. Встретил он меня неласково.
– Давно пора отправляться. – Взглянул на часы – не помню, чтоб он нацеплял их раньше. – Завтра в это же время мне надо быть в Париже.
Ветер зашелестел в лоснящихся, сочных, стеклянных пальцах пальм. Последний акт игрался в ускоренном темпе.
– Торопитесь опустить занавес?
– В настоящем спектакле занавеса не бывает. Как только его доиграют, он принимается играть сам себя.
Мы обменялись взглядами.
– А девушки?
– Возьму их с собой в Париж. – Сдержавшись, я скорчил ироническую гримасу. – Вы очень наивны, – сказал он.
– Почему это?
– Потому что думаете, что богатым надоедают куклы.
– Жюли и Джун не куклы. – Он хмуро улыбнулся, а я со злобой продолжал: – Больше вы меня не облапошите.
– По-вашему, ум и вкус, не говоря уж о красоте, не продаются? Глубоко ошибаетесь.
– Ну тогда наложницы не больно-то вам преданы.
Мои наскоки его только забавляли.
– Состаритесь – поймете, что плотская неверность ничего не решает. Я покупаю их внешность, их общество, их умение вести беседу. А не их тела. В моем возрасте с этим проще.
– Вы что ж, хотите, чтоб я и вправду…
Оборвал меня:
– Я знаю, что у вас на уме. Что я запер их где-нибудь в каюте. Под замок посадил. Что ж, после всей ахинеи, какую мы тут вам нагородили, ничего удивительного. – Покачал головой. – В прошлые выходные мы с вами не виделись по очень простой причине. Лилии нужно было время, чтобы обдумать, предпочтет ли она стать женой нищего и, как я полагаю, бездарного учителишки, – или останется там, где денег больше и жизнь веселей.
– Если она такая, как вы изображаете, – чего же ей зря колебаться?
Скрестил руки на груди.
– Да, она колебалась, – коли это льстит вашему самолюбию. Но под конец у нее хватило ума понять: долгие, унылые, расчисленные годы – слишком дорогая плата за утоление мимолетной телесной привязанности.
Я ненадолго умолк, отставил чашку.
– Лилия? А другую вы, кажется, Розой обозвали?
– Вчера вечером я все вам растолковал.
Посмотрев на него, я вынул бумажник, отыскал там письмо из банка Баркли и сунул ему. Листочек он взял, но едва обратил на него внимание.
– Фальшивка. Вы уж простите.
Я выхватил у него письмо.
– Господин Кончис, мне надо увидеться с обеими девушками. Я ведь знаю, под каким предлогом вы их сюда заманили. Полиции будет чем поживиться.
– Да, только афинской полиции. Ибо девушки в Афинах. Приеду, расскажу им, в чем вы тут собрались меня обвинять, – смеху будет!
– Ни единому слову не верю. Они на яхте.
– Ну давайте поднимемся на борт, давайте. Раз вам так хочется. Ищите где пожелаете. Допрашивайте матросов. Перед отплытием мы высадим вас на берег.
Возможно, блефует, – но мне вдруг показалось, что нет; да и под замок их сажать он сообразил бы не на яхте, а подальше от чужих глаз.
– Хорошо. Вы убедили меня, что не способны на такую глупость. Но дайте только до деревни добраться – я напишу в британское посольство и все им выложу.
– Не думаю, что они придут в восторг. Когда выяснят, что какой-то горе-влюбленный жаждет использовать их авторитет в своих целях. – И быстро, точно застеснявшись нелепости собственной угрозы, продолжил: – А теперь вот что. Два члена труппы хотят с вами попрощаться.
Отошел к углу колоннады.
– Катрин! – Повернулся ко мне. – Мария, естественно, далеко не простая греческая крестьянка.
Но я не дал сбить себя с толку. И опять набросился на него:
– Кроме всего прочего, у Жюли… даже если вы сказали о ней правду… хватило бы смелости сообщить мне все это самой.
– Подобные сцены характерны для старой драматургии. Для новой – нет.
– К новой драматургии Жюли не имеет отношения.
– Может, как-нибудь потом вы с ней и повстречаетесь. Вот тогда и предавайтесь своим мазохистским утехам.
Нашу перебранку прервало появление Марии. Все та же морщинистая старушка; но одета в элегантный черный костюм с позолоченной гранатовой брошью на отвороте. Чулки, туфли с зачатками каблуков, немного пудры и румян, губная помада… ни дать ни взять зажиточная шестидесятилетняя хозяйка, каких часто видишь на центральных улицах Афин. Она остановилась передо мной, слабо улыбаясь: сюрприз, фокус с переодеванием. Кончис сухо посмотрел на меня.
– Это мадам Катрин Атанасулис, ее амплуа – роли крестьянок. Давняя моя помощница.
Он бережно поддержал ее за локоть, и она подошла ближе. Неловко развела руками, словно сожалея, что так нагло меня обманывала. Я посмотрел на нее – холодно, в упор: комплиментов ты не дождешься. Протянула руку. Я не шевельнулся. Помедлив, старательно присела.
– Les valisês? – спросил Кончис.
– Tout est prêt. – Она не сводила с меня глаз. – Eh bien, monsieur. Adieu[94].
Ретировалась столь же достойно, как появилась. Меня понемногу одолевало ошеломление, а от него и до отчаяния недалеко. Я знал: Кончис врет; но врал он до того вдохновенно, до того мастерски… Не давая мне передохнуть, повернулся к гравийной площадке.
– Ладно. Вон идет Джо. Мы это называем дезинтоксикацией.
С пляжа по тропе поднимался негр в модном костюме кофейного цвета, в розовой рубашке, в галстуке, в темных очках. Завидев нас, помахал рукой и направился через площадку; Кончису улыбнулся широко, мне – уголком рта, как от сердца оторвал.
– Это Джо Харрисон.
– Салютец.
Я не ответил. Он покосился на Кончиса, протянул мне руку.
– Извини, приятель. Шеф так распорядился.
Он не из Вест-Индии – из Америки. И эту руку я как бы не заметил.
– Старались вы вовсю.
– Ах, ну да, да, – все мы, черномазые, только что с дерева слезли. Обзывайте нас евнухами, нам это божья роса. – Он говорил беззаботным тоном, будто не придавал нашей недавней стычке никакого значения.
– Я не хотел вас обидеть.
– Ладно, проехали.
Мы настороженно посмотрели друг на друга, и он обернулся к Кончису:
– Сейчас заберут вещи.
– Еще кое-что наверху есть, – сказал Кончис.
И мы с Джо остались вдвоем. По тропе поднялись матросы, четверо или пятеро, в синих фуфайках и белых шортах. Все они, кроме пятого, белобрысого, как скандинав или немец, были типичные греки. Девушки почти ничего мне не сообщали о составе команды – так, «греческие матросы». Я вновь ощутил укол ревности, а потом и неуверенности, – похоже, меня и вправду отставляли в сторонку, сбрасывали как обузу… дуралей ты, дуралей. Все они понимают, какой я дуралей. Я уставился на Джо, лениво подпиравшего колонну. Шанс невелик, но он как-никак последний.
– Где девушки?
Темные очки нехотя обратились на меня.
– В Афинах.
Но тут он воровато стрельнул глазами в сторону двери, за которой скрылся старик. И опять посмотрел на меня – с сочувственной ухмылочкой. Качнул головой: я тебя понимаю.
– Зачем?
Пожал плечами – так уж надо.
– Вы точно знаете? – спросил я.
– Как посмотреть, – чуть слышно шепнул он.
Поднявшись под колоннаду, матросы взялись за контейнеры. Вот из-за угла вывернул Гермес с чемоданами в руках, перешел площадку, исчез за обрывом. По пятам его следовала Мария во всей своей красе. Джо отделился от колонны, шагнул ко мне, протягивая американские сигареты. Поколебавшись, я взял одну, наклонился к нему прикурить. Он тихо пробормотал:
– Она просит у тебя прощения. – Я выждал, пока он оторвет глаза от огонька, и заглянул ему в лицо. – Никакой лажи. Она правду говорила. Усек? – Я смотрел на него в упор. Он снова покосился на дверь, точно боялся, что нас застукают за приватной беседой. – У тебя, чувак, паршивая пара против джокера и каре. Безнадега. Впитал?
И почему-то эти слова, наперекор моей воле, убедили меня сильней, чем все стариковские разглагольствования. Я уже собрался ответить Джо какой-нибудь грубоватой мужской репликой, но, пока формулировал ее про себя, время было упущено. В дверях вырос Кончис с чемоданчиком в руке. Заговорил по-гречески с одним из матросов. Джо тронул меня за плечо, будто подтверждая нашу тайную солидарность, и подошел к Кончису, чтоб забрать у того чемодан. Проходя мимо меня, скривился:
– Слыхал про бремя белого человека? Белые навалят, а нам таскать.
Небрежно махнул на прощание и отправился вслед за Гермесом и Марией. Матросы уволокли ящики, и мы с Кончисом снова остались один на один. Он раскинул руки – без улыбки, чуть не брезгливо: настал момент истины.
– Вы не дали мне последнего слова, – сказал я.
– Мне нельзя глупить. В Греции богатство – стиль жизни.
– Как и садизм, впрочем.
Напоследок оглядел меня с головы до ног.
– Гермес вот-вот вернется, чтобы запереть дом. – Я промолчал. – Вы упустили свой шанс. Советую поразмыслить, что именно в вашем характере этому способствовало.
– Идите вы в задницу.
В ответ он не проронил ни звука, лишь посмотрел прямо в глаза, будто внушая, чтоб я извинился.
– Если я говорю «в задницу», я это и имею в виду, – сказал я.
Помолчав, он медленно покачал головой:
– Вы еще сами не знаете, что имеете в виду. И что имею в виду я, тоже не знаете.
Вовремя сообразив, что руку я ему жать не стану, направился прочь. Однако на лестнице остановился, оглянулся.
– Чуть не забыл. На ваш желудок мой садизм не посягает, Гермес выдаст вам обед в кулечке. Он уже приготовлен.
Достойный ответ пришел мне в голову, когда Кончис был уже на середине площадки. Тем не менее я заорал вдогонку:
– Сэндвичи с синильной кислотой?!
Что об стенку горох. Вот сейчас догоню, схвачу за руку, никуда не пущу, никуда; нет, не выйдет. Прямо за Кончисом из-за обрыва возникла фигура Гермеса. У мостков затарахтел мотор ялика, готового к первой ходке. Те двое сошлись на краю, коротко переговорили, пожали друг другу руки, и погонщик устремился ко мне. Кончис скрылся из виду. Дойдя до лестницы, Гермес запнулся, выпучил на меня бельмастые глаза; помахал связкой ключей.
– Девушки… они на яхте? – спросил я по-гречески.
Он вывернул нижнюю губу: не знаю.
– Ты их видел сегодня?
Вздернул подбородок: нет.
Я гадливо повернулся кругом, вошел в дом, поднялся наверх. Гермес неотступно сопровождал меня и только у двери моей комнаты отцепился, принялся обходить второй этаж, закрывая все окна и ставни… впрочем, едва я оказался в своей спальне, мне стало не до него, ибо я, как выяснилось, удостоился прощального подарка. На подушке лежал конверт, набитый греческими банкнотами. Я их пересчитал: двадцать миллионов драхм. Даже если сделать скидку на нынешнюю гиперинфляцию, выйдет двести фунтов с приличным гаком – учителем я бы и за четыре месяца столько не заработал. Вот зачем старик перед самым отбытием заскакивал наверх. Я попросту взбесился; этой подачкой он как бы подчеркивал, что купить можно все на свете, в том числе и меня; последняя капля унижения. Сумма, однако, порядочная. Добежать, что ли, до причала, швырнуть деньги ему в лицо? Время еще есть, шлюпку разгрузят и пригонят за оставшимся барахлом; да нет, никуда я не побегу. За стеной послышались шаги Гермеса, и я суетливо запихал купюры в походную сумку. Стоя на пороге, он следил, как я собираю свое нехитрое добро; и вниз меня отконвоировал, будто ему строго-настрого наказали не спускать с меня глаз.
Я в последний раз пересек концертную. Вбитый в стену гвоздь отмечал место, где еще недавно висел холст Модильяни. Пустынная колоннада, скрежет ключа в замочной скважине – Гермес запирает концертную изнутри. Снова приближается к берегу лодка, не поздно спуститься и… но хватит красивых жестов, лучше займусь чем-нибудь действенным. Можно уломать сержанта в деревенском участке, чтобы допустил меня на пост береговой охраны, к рации, – вдруг выгорит? Пускай он примет меня за идиота, мне все равно. Я схватился за последнюю соломинку: видно, Кончис опять запудрил близняшкам мозги, чтобы под благовидным предлогом удалить их с острова. Небось наболтал про меня такие же мерзости, как и мне про них: я-де куплен с потрохами, а Жюли только голову морочил… нет, увидеться с ними необходимо, хоть бы и для того, чтобы узнать, что на сей раз Кончис сказал о них правду. Пока они сами мне не подтвердят, я в эту его правду не поверю. Предо мной мелькали воспоминания о Жюли: ночное море, минуты предельной искренности; наша общая родина, Англия, годы детства и студенчества. Дабы сделаться игрушкой – даже игрушкой Кончиса, – надо выжечь из себя чувство юмора, здравый смысл, весь объем собственной души; лишь тогда посмеешь променять честь на роскошь, дух на плоть… но зачем, зачем? Здесь, в прогнившей, продажной Европе, я так и не уронил с ладони терпкий плод английского сарказма, но и с его помощью не постичь, отчего столь привлекательные девушки запросто обходятся без воздыхателей, отчего прячутся под паранджой, угождая Кончису; не постичь его корневой власти над Жюли, ауры его богатства, не постичь невольных оговорок, обличающих девушек в том, что здешняя пышность им куда больше по нутру, чем они хотели бы мне показать. Ну все, хватит.
Я услышал, как Гермес выбрался на боковую колоннаду через дверь с молотком в форме дельфина, которой тут почти не пользовались, захрустел ключом. Итак, решено: чем раньше я примусь за дело, тем лучше. Я развернулся, спрыгнул на гравий и зашагал к воротам. Гермес хрипло окликнул меня:
– Кирьос, еда!
Я отмахнулся, не сбавляя ходу: еду засунь туда же, в задницу. У хижины томился на привязи основательно навьюченный ослик. Островитянин, словно поддавшись дебильной панике при мысли, что буква указаний Кончиса не будет соблюдена, рванул вдоль колоннады, через двор, к своему ослу. Я шел себе и шел, приметив краем глаза, что Гермес сдернул что-то с крючка, прибитого к кухонной притолоке. По гравию за моей спиной зашуршали торопливые шаги. Я обернулся, чтобы отослать его восвояси. И вдруг застыл, позабыл опустить руку.
Он протягивал мне плетеную корзинку. Знакомую корзинку – Жюли носила ее с собой весь тот воскресный день, когда мы были наедине. Я медленно поднял глаза на Гермеса. Тот еще подался ко мне: ну возьмите, умоляю, возьмите. И произнес по-гречески: для вас, для вас. Впервые с начала нашего знакомства губы его тронуло подобие улыбки.
Переборов себя, я отшвырнул походную сумку, взял из его рук корзину, открыл. Два яблока, два апельсина, два бережно перевязанных сверточка белой бумаги – и из этой снеди торчит бутылка шампанского с золотой фольгой на горлышке. Я сдвинул сэндвичи в сторону, взглянул на этикетку: «Крюг». Повернулся к Гермесу, ошарашенный до потери пульса. Тот выговорил одно-единственное слово:
– Перимени.
Она ждет.
Кивком указал себе за спину, на скалы к востоку от частного пляжа. Я вперился туда, ища глазами женский силуэт. В утренней тиши стучал мотор невидимой лодки, что добралась до яхты и тронулась в обратный путь. Гермес ткнул пальцем в скалы и повторил то же самое слово.
Вы еще не знаете, что я имею в виду.
Из последних сил сдерживаясь, я чинно дошел до лесенки, ведущей через овраг; однако, едва нога коснулась верхней ступеньки, я наплевал на приличия, кубарем слетел вниз по склону, взвился на противоположный откос. Бронзовый Посейдон высился посреди залитого солнцем прогала, но вид у него был вовсе не царственный. На вытянутой длани болтался самодельный указатель, колеблемый ветерком, точно носовой платок, забытый на бельевой веревке. Наспех нарисованная рука указывала на поросшие лесом скалы. И я пошел, куда она манила, через кустарник, напролом.