– Ипсилон,– старик, открыв крышку сундука, спокойно выкладывал из него пистолеты.– Значит, впереди нас ждет сучья ночка, а?
– Так точно, сэр,– серый от страха одуревший кок судорожно втянул воздух. Язык плохо повиновался ему. «И на кой черт я всё рассказал? – мелькнуло в его голове.– У этого дьявола теперь от злости внутри все завязалось в твердый узел. Еще втянет в дело, подставит под ножи… старый моченый хрен…»
– А ты никак припустил в штаны, сынок? – Гелль грубо хохотнул и через плечо поглядел в водянистые глаза Ипси, наводившие на мысли о больной собаке.
Мулат невнятно пожал плечами, боясь слевшить в ответе… Впрочем, он так же боялся узнать, что дает Коллинзу право всех и вся, независимо от возраста и заслуг, погонять обидным словом «сынок». Касательно себя этот вопрос мулата не мучил: он знал, что был нужен Геллю только чтобы убирать в его каюте, приносить вино, табак из трюма да готовить его любимую мексиканскую кухню.
– Хватит потеть ведрами, Ипси, на-ка… Такую по-дружку ты еще не держал в руках.– Гелль протянул ему блестящий двухствольный пистолет с большой рукоятью и щечками из слоновой кости.– Я плету сеть, и сеть эта затянется. Надеюсь, ты знаешь, что делать, парень? – старик похлопал кока по щеке.
– Конечно, сэр. Я же всегда был ваш… – Ипсилон торопливо ухватился за пистолет, изо всех сил пытаясь успокоить предательскую мелкую дрожь в руках.
– Женщины болтают, мужчины действуют,– капитан «Горгоны» привычно заткнул за пояс три пистолета, приставил шпагу и сунул в потайную складку рукава морской кортик.– Отнесешь им от моего имени бочонок рому. Скажешь, что пакет у меня. Пока эти блохи будут тянуть время, я успею наточить свои когти. И если кто-то из них этой ночью еще перережет друг другу глотки, ветер им в пасть… Это только согреет мою кровь. Кто на вахте? Пьяница Джой Ройял? Или этот желторотый птенец Рут Гринвуд из Норфолка?137
– Так точно, сэр. Красноносый Джой.
– Он тоже с ними заодно? Ах, так… Дешевая чесночная дрянь! Черт с ним! Я ему напомню время, когда он давился козлиным дерьмом в Пескадеро138 и клянчил на пойло. И займешься им ты, сынок. Сунешь бутылку, шепнешь на ухо о бабах, а нож засадишь в сердце. Пусть не думает, тварь, что за измену его будут считать ангелом. В этом деле, малыш, главное: кто первый ударит, верно? А Логан – постельная вошь… – глаза Гелля полыхнули красным огнем, что рубины.– Он думает, что уже капитан, ха-ха, первый из первых, король пороховой горы… Нет, мать твою… Он не людоед, Ипсилон, не ягуар, а драный кот с помойной ямы. Я лично отрежу ему яйца и заставлю их съесть. Но сначала эта жаба займется тем, что будет вынимать зубы из собственной глотки!
Белый как мел, кок тихо сходил с ума, не зная, что говорить, что делать. Белки его глаз порозовели, мозг, по-ставленный на наковальню между жизнью и смертью, крошился, точно гнилой сыр. От одной только мысли, что ему придется исполнять приказ озверевшего старика, лезть в логово ножей и стилетов, ему становилось темно и душно, сердце делалось куском нетающего льда, посылая мелкую колкую дрожь. Но и слово поперек сказать капитану «Горгоны» Ипси не смел. Уж кто-кто, а он знал: кончать людей Коллинз умел даже лучше, чем ему хотелось. И многих в своей жизни старик убил не только ножом или пулей, некоторых он прикончил просто голыми руками.
– Ладно, поднимем парус. Пора и нам глотнуть свежего воздуха,– Гелль, сунув под мышку трость, проковылял к двери и, глядя на одуревшего кока, хохотнул:
– Ну и раскрасил же тебя Господь… в цвет дерьма. Смотри, черномазый, оступишься – голову в руках сам принесешь на свою могилу,– кулак Коллинза сбил засов. Бритвенный взгляд царапнул притихшую палубу.– Да не злись на меня, Ему ведь на небе, видать, тоже чертовски хочется пошутить.
* * *
Восток высветился робкой фиолетовой полосой. Рут Гринвуд, стоявший в эту ночь за штурвалом, задрал голову: яркие звезды были так велики, что, казалось, целовались с грудастыми парусами. Вода тоже сверкала, как персидская парча, наполненная мириадами микроскопических организмов, которые при каждом ударе волны о форштевень139 вспыхивали подобно россыпям бриллиантов.
Ветер усиливался. Под напором мощных океанских волн большое колесо штурвала показывало свой норов, и Гринвуду приходилось прилагать немало сил, чтобы сохранить выбранный курс. Однако хотя штурвал и занимал всё внимание молодого пирата, мысли его клокотали в другом котле. Назначенный час бунта – вот заноза, которая не давала спокойно нести вахту. Страх перед капитаном был крепче страха смерти. «Разве я так боюсь умереть?» – рассуждал он, вспоминая недавнюю резню в Астории, когда щедро ручьилась кровь, а ядра срывали крыши блокгаузов140, кои взрывались черепицей и кусками дерева. Он сам тогда был ранен в плечо и вся его рука и белая рубаха оказались в крови. Он четко помнил, нет, скорее не боль, а какое-то алое облако дурмана, запах земли и особенный, затхлый запах меди… Нет, он не боялся смерти, но капитана!..
«Да забудь ты про это дерьмо с тростью! – приказал он себе.– Будь проклята его душа и всё, что останется после нее! Тебе-то что? За тебя дело сделают “монахи” Логана… Им-то это как курице голову отрубить,– подумал он, и ему почудилось, словно от сих мыслей лопнул некий старый ремень, кожа которого давно ссохлась и всё сильнее врезалась ему в живот.– Не смерть пугает, а ее знание,—заключил он.– Было бы вконец невозможно коптить в этом мире, если бы человеку Богом дано было знать место и время, когда ему улыбнется смерть».
От этих рассуждений, не лишенных здравого зерна, на душе Рута стало как будто легче, точно кто-то невидимый вместе с ветром шепнул ему на ухо: «…ты бессмертен, и у могилы твоей слез не будет…» Загорелые, жилистые руки крепче сжали штурвал. «В конце концов, у каждого своя доля. И если нынче старому пустят кровь, я буду только рад. Логан-то свой парень и старше меня всего на двена-дцать лет…» «Ты тащи вахту, Гринвуд, и будь начеку… А мы на рассвете посмотрим, какого цвета у него потроха…» – вспомнился пьяный хохот канонира на нижней палубе. Но тут же вспомнились и глаза Гелля – серые, мертвые камни, рот —тонкая бледная щель, и железистый постук трости…
Рут вытер о старый жилет ставшие сырыми ладони и, посмотрев на звезды, которые теперь не казались большими и низкими, с внезапной острой тоскою в груди осознал, что ему не будет ни покоя, ни радости, покуда не канет этот проклятый, выхваченный из времени час.
Ветер чуть стих, а с ним и ритмичные толчки штурвального колеса, когда Гринвуд почувствовал, как по спине у него побежали мурашки; точно в затылок ему подул ледяной ветер; все чувства мгновенно напряглись… И тут же он понял: сзади кто-то есть. Не отпуская штурвала, он резко повернул голову, и шея его окаменела.
Позади, опираясь на трость, стоял Гелль.