По мере того как рассказ мисс Икс близился к кульминации, профессор, как ни странно, становился все спокойнее и даже радостнее. С добродушной улыбкой, сложив руки на груди, он ответил на ее призыв совершенно беззаботным тоном:
– Дорогая моя, ничто в целом свете не превосходит важностью долг чести. Если это в вашей власти, исполните свой обет. Мой труд завершен, а оставшиеся мне годы – если они остались – вряд ли ознаменуются чем-то важным. Поэтому я со всей настойчивостью призываю вас исполнить ваш долг, если есть такая возможность. С другой стороны, я буду сожалеть, и очень горько, если вследствие своей верности долгу вы закончите жизнь на виселице. От исполнения клятвы вас может спасти одно-единственное – физическая невозможность. Вы не сможете убить мертвеца. – С этими словами он запустил большой и указательный пальцы в жилетный карман, а потом легким жестом поднес их ко рту. Мгновение – и он был мертв.
– О, дорогой мой господин, – вскричала мисс Икс, падая на его безжизненное тело, – как мне теперь жить на свете, как встречать рассвет, когда вы пожертвовали ради меня жизнью? Как вынести стыд, который будут порождать в моей душе каждый час света, каждый момент кажущегося счастья? Нет, этой муки я не вынесу. – С этими словами она нащупала тот же самый карман, повторила профессорский жест и тут же угасла.
– Я жил не зря, – сказал я, – потому что стал свидетелем двух благородных смертей.
Но потом я вспомнил, что моя задача не выполнена, ведь, как ни недостойны правители мира, их все же следовало уберечь от гибели. И я неохотно направил свои стопы в Скотленд-Ярд.
Леди Миллисента Пинтерк, известная друзьям как «прекрасная Миллисента», сидела одна в кресле своего роскошного будуара. Все кресла и диваны здесь были мягкие, электрический свет был приглушен абажуром, на столике стояла большая кукла в пышной юбке. Стены были завешаны акварелями, все с подписью «Миллисента», живописующими романтические пейзажи Альп и итальянских берегов Средиземного моря, греческих островов и Тенерифе. Держа в руках еще одну акварель, она внимательно ее разглядывала. Наконец она потянулась одной рукой к кукле и нажала на кнопку. На животе у куклы открылась дверца, внутри находился телефон. Леди Миллисента взяла трубку. При всей грациозности ее движений, на этот раз им была присуща некоторая резкость, свидетельствовавшая о принятом важном решении. Она набрала номер и произнесла: «Мне надо поговорить с сэром Бульбасом».
Сэр Бульбас Фрутигер был известен всему миру как издатель газеты «Дейли лайтнинг» и один из самых могущественных людей страны, независимо от того, какая партия номинально находилась у власти. От внешнего мира его защищали секретарь и шестеро секретарей секретаря. Мало кто отваживался звонить ему по телефону, и из этих отважных дозванивался лишь крайне малый процент. Его труды были слишком важны, чтобы их прерывать. Его задачей было сохранять непоколебимое спокойствие и при этом придумывать способы лишать покоя своих читателей. Но даже непреодолимая стена обороны не помешала ему сразу ответить на звонок леди Миллисенты.
– Да, леди Миллисента?
– Все готово, – сказала она и положила трубку.
Этим лаконичным словам предшествовала большая работа. Муж прекрасной Миллисенты, сэр Теофилус Пинтерк, был одним из лидеров мира финансов, невероятно богатым человеком, однако, к своему огорчению, имел соперников в мире, где хотел властвовать. Существовали люди равные ему и имевшие шансы на победу в финансовом соревновании. Он же, будучи человеком наполеоновского склада, искал способы добиться несомненного, непререкаемого превосходства. Он сознавал, что в современном мире власть основывалась не только на финансах. Он насчитывал три других ее источника: пресса, реклама и еще один, который людям его профессии не следовало недооценивать, – наука. Он решил, что для победы требуется сочетание этих четырех сил, и с этой целью создал тайный Комитет четырех.
Председателем был он сам. Следующим по власти и достоинству был сэр Бульбас Фрутигер, чей лозунг гласил: «Дай публике то, чего она хочет». Этому лозунгу была подчинена вся его обширная газетная империя. Третьим номером в комитете был сэр Публиус Харпер, заправлявший миром рекламы. Все, кто в вынужденной и обманчиво временной праздности ездил вверх-вниз по эскалаторам, воображали, что люди, чью рекламу они читают от нечего делать, соперничают друг с другом, но это было заблуждением: вся реклама управлялась из центра, где восседал сэр Публиус Харпер. Если он хотел прославить ту или иную зубную пасту, она вязла у всех на ушах; если хотел погубить ее неизвестностью, то так и происходило, при всех ее достоинствах. Он решал, вознести или уничтожить тех неразумных, кто брался производить товары потребления, вместо того чтобы спросить, стоит ли этим заняться. Сэр Публиус относился к сэру Бульбасу с добродушным пренебрежением и считал его лозунг слишком скромным. Его собственный лозунг гласил: «Заставь публику хотеть того, что ты ей даешь». В этом деле он был удивительно успешен. Отвратительные вина сбывались в неимоверных количествах, поскольку люди, которых он убеждал, что они восхитительны, не осмеливались усомниться в его словах. Морские курорты с гадкими отелями, неопрятными пансионами и почти всегда, кроме периода высоких приливов, грязным морем завоевали усилиями сэра Публиуса репутацию мест, где хорошо дышится, где захватывающе штормит и дуют оздоровительные атлантические ветра. Политические партии на всеобщих выборах использовали изобретения его сотрудников, доступные всем (кроме коммунистов), кто способен платить объявленную цену. Ни один разбирающийся в жизни здравомыслящий человек не вздумал бы запустить кампанию без поддержки сэра Публиуса.
Сэр Бульбас и сэр Публиус, часто появлявшиеся на людях вместе, внешне были очень разными. Оба были bons viveurs[2], но, в отличие от сэра Бульбаса, соответствовавшего этому определению веселого толстяка, сэр Публиус был худ и с виду аскетичен. Любой, не знавший, кто он такой, принял бы его за мистика, тонущего в видениях. Его портрет ни за что не украсил бы рекламу еды или напитка. Тем не менее, когда они вместе садились за стол – а такое случалось часто, – чтобы за трапезой спланировать новый захват или перемену политики, согласие достигалось быстро. Они понимали ход мыслей и амбиции друг друга, сознавали необходимость взаимопомощи для успеха. Сэр Публиус напоминал сэру Бульбасу, насколько тот обязан ему за залепившие все заборы плакаты с физиономией идиота, не читающего «Дейли лайтнинг», на которые презрительно косятся толпы хорошо одетых мужчин и красивых женщин, не выпускающих эту великую газету из рук. На это сэр Бульбас отвечал: «Да, но где бы вы были, если бы не моя борьба за владение канадскими лесами? Куда бы вы девались без бумаги и где бы ее раздобыли, если бы не моя гениальная политика в этом заморском доминионе?» Этим дружеским спорам они предавались до десерта, но потом серьезнели, и их творческое сотрудничество приносило богатые плоды.
Пендрейк Маркл, четвертый член тайного синдиката, отличался от первых трех. Сэр Бульбас и сэр Публиус сомневались, стоит ли его принимать, но их убедил сэр Теофиол. Их сомнения были небезосновательны. Во-первых, в отличие от них троих, он не был посвящен в рыцарское достоинство. Существовали и более важные возражения. Никто не отрицал его ума, но авторитетные люди сомневались в его надежности. Его имя нельзя было использовать в проспекте, призванном соблазнить провинциальных инвесторов. И все же сэр Теофил настоял на том, чтобы оказать ему доверие из-за его исключительной плодовитости по части необычных изобретений, а также потому, что, в отличие от других ученых, он не был отягощен излишней совестливостью.
У него имелся зуб на все человечество, понятный тем, кто знал историю его жизни. Его отец, нонконформистский священник образцовой набожности, объяснил маленькому сыну правоту пророка Елисея, проклявшего детей, которых вследствие этого проклятия разодрали медведицы. Отец был во всех смыслах реликтом минувшей эпохи. Во всех его домашних разговорах на первом месте стояли соблюдение субботы и вера в богосозданность каждого слова Ветхого и Нового Заветов. Однажды в недобрый момент умный не по годам сынок спросил отца, можно ли быть хорошим христианином, не веря, что заяц жует жвачку. За это он удостоился такой немилосердной трепки, что неделю не мог сидеть. Но даже это тщательное воспитание не заставило его исполнить отцовское желание и стать, по его примеру, нонконформистским священником. Он заслужил стипендию и с отличием окончил университет. Первый же его научный результат был украден профессором, получившим за это медаль Королевского научного общества. Когда он попытался пожаловаться, ему никто не поверил, хуже того, его сочли злобным клеветником. Этот неудачный опыт и подозрения, которые он навлек на себя своим протестом, сделали его циником и мизантропом. Теперь он старался не допускать кражи своих изобретений и открытий. Ходили неприятные, но неподтвержденные слухи о его махинациях с патентами. На чем они основывались, так и осталось непонятно. Тем не менее у него образовалось достаточно денег на создание собственной лаборатории, куда не было хода соперникам. Постепенно, нехотя его результаты начинали признавать. Наконец правительство предложило ему применить свои таланты на ниве совершенствования бактериологического оружия. Он отказался, выдвинув странное, по всеобщему мнению, суждение, что совершенно не разбирается в бактериологии. Существовало, правда, подозрение, что действительной причиной была его ненависть ко всем силам организованного общества, от премьер-министра до простого патрульного полицейского.
Весь научный мир терпеть его не мог, но мало кто осмеливался на него нападать из-за его бессовестной манеры спорить, превращая противника в дурака. Единственным на свете объектом его любви была его лаборатория. На беду, приобретение оборудования ввело его в серьезные расходы, и над ним уже нависла угроза лишиться лаборатории за долги. Тогда к нему и обратился сэр Теофил, предложив спасение от разорения в обмен на помощь в качестве четвертого члена тайного синдиката.
На первом заседании синдиката сэр Теофил изложил свой замысел и попросил остальных высказаться о том, как его можно осуществить. Возможно, сказал он, вчетвером они добьются полного господства над миром – нет, не только над отдельными его частями, не только над Западной Европой или над Западной Европой и Америкой, но и над миром по ту сторону железного занавеса. Если они правильно употребят свое мастерство и возможности, перед ними ничто не устоит.
– Все, что требуется, – заявил он во вступительной речи, – это по-настоящему плодотворная идея. Поставлять идеи будет задачей Маркла. Я профинансирую хорошую идею, Харпер ее прорекламирует, а Фрутигер разожжет у общества ненависть к ее противникам. Возможно, Марклу потребуется некоторое время, чтобы выдвинуть такую идею, которую остальные сочтут пригодной для развития. Поэтому я предлагаю сделать недельный перерыв. По истечении этого времени наука, уверен, будет готова утвердиться в качестве одной из четырех преобладающих в обществе сил. – И, кивнув Марклу, он закрыл заседание.
Когда члены синдиката встретились по прошествии недели, сэр Теофил, улыбаясь Марклу, молвил:
– Ну, как, Маркл, что скажет наука?
Маркл откашлялся и произнес речь:
– Сэр Теофил, сэр Бульбас и сэр Публиус, целую неделю я ломал голову над схемой, заказанной во время нашей прошлой встречи. Я перебирал и отвергал разные варианты. Общество запугано ядерной энергией, и я быстро решил, что эта тема не годится. К тому же к ней очень пристрастны правительства, и все, что мы предприняли бы в этом направлении, столкнулось бы, скорее всего, с его сопротивлением. Потом я стал думать о бактериологии. Можно было бы, к примеру, заразить всех глав государств водобоязнью. Правда, неясно, какую прибыль мы могли бы из этого извлечь, к тому же кто-то из них мог бы нас покусать еще до диагностирования его болезни. Дальше я стал думать о спутнике Земли, который совершал бы один виток раз в трое суток и был бы запрограммирован на пальбу по Кремлю каждый раз, когда он пролетал бы мимо него. Но это – проект для правительств, а мы должны находиться над схваткой, нам не следует занимать сторону в конфликте между Востоком и Западом. Наше дело – добиться для себя выигрыша при любом развитии событий. Поэтому я отбросил любые схемы, требующие отказа от нейтралитета.
Но есть одна схема, против которой, в отличие от других, трудно возражать. В последние годы идет много разговоров об инфракрасной фотографии. Публика невежественна в этом предмете, как и в любом другом, и я не вижу причин, почему бы нам не использовать ее невежество. Предлагаю изобрести машину под названием «инфраредиоскоп», которая (так мы станем уверять) будет фотографировать при помощи инфракрасных лучей, которых не обнаружить другими способами. Устройство будет капризное, способное сломаться в неумелых руках. Мы проследим, чтобы это происходило всякий раз, когда оно будет попадать к людям, которых мы не можем контролировать. Мы сами будем решать, что оно будет видеть, и, полагаю, сможем совместными усилиями заставить мир видеть то, что нужно нам. Если вы одобрите мой проект, я сконструирую машину. Как ее использовать, пусть решают сэр Бульбас и сэр Публиус.
Оба джентльмена внимательно выслушали предложение Пендрейка Маркла. Оба с воодушевлением ухватились за его идеи, разглядев заманчивые перспективы для применения своих способностей.
– Я знаю, что должна обнаружить эта машина, – заявил сэр Бульбас. – Тайное вторжение марсиан! Это ужасные существа, чья невидимая армия непременно одолела бы землян, если бы не наша машина. Все мои газеты станут кричать о неминуемой гибели. Машину купят миллионы! Сэр Теофил сколотит величайшее состояние, каким когда-либо владел человек. Мои газеты превзойдут тиражами все остальные и вскоре станут единственными в целом мире. Но роль моего друга Публиуса в этой кампании будет не менее важной. Он облепит все заборы плакатами с жуткими монстрами и подписью: «Хотите, чтобы ЭТО вас изгнало?» Большими буками на щитах вдоль всех главных дорог, на всех станциях, в самых заметных местах будет написано: «Земляне, настало время принять решение. Поднимайтесь миллионами! Не бойтесь космической опасности. Отвага принесет вам победу, как всегда бывало со времен Адама. Покупайте инфраредиоскоп и будьте во всеоружии!»
Тут вмешался сэр Теофил.
– План хорош, – признал он. – Требуется одно: чтобы марсианин на картинке был достаточно пугающим и отталкивающим. Все вы знаете леди Миллисенту, но она знакома вам, скорее, с приятной стороны. Я, ее муж, обладаю привилегией знать ее воображения, скрытые от большинства людей. Как вам известно, она умело пишет акварелью. Пусть изобразит акварелью нашего марсианина, а мы сделаем его фотографии основой нашей кампании.
Остальные пребывали в недоумении. На их взгляд, леди Миллисента была мягковатой и даже глуповатой, совершенно непригодной для участия в такой неумолимой кампании. После споров решили дать ей попробовать, и, если ее картина выйдет достаточно устрашающей и устроит Маркла, сэру Бульбасу сообщат, что для запуска кампании все готово.
Вернувшись домой с этого важнейшего совещания, сэр Теофил принялся объяснять прекрасной Миллисенте, что ему требуется. Он не распространялся об общих аспектах кампании, придерживаясь принципа не откровенничать с женщинами. Он просто сказал, что ему нужны изображения страшных фантастических существ, которые он использует для дела, далекого от ее понимания.
Леди Миллисента была значительно моложе сэра Теофила. Она вышла из хорошей провинциальной семьи, знававшей лучшие времена. Ее отец, обедневший граф, владел роскошным елизаветинским особняком и любил его с преданностью, унаследованной у прежних поколений его хозяев. Продажа родового гнезда какому-нибудь богатому аргентинцу казалась неизбежной, и от этой перспективы у него разрывалось сердце. Дочь, обожавшая отца, решила использовать свою сногсшибательную красоту для того, чтобы он мирно дожил свои дни. Все мужчины поголовно были от нее без ума. Сэр Теофил оказался богатейшим среди ее обожателей, и она выбрала его, назначив цену – содержание для ее отца, что избавило бы его от всяких финансовых забот. Сэр Теофил был ей приятен; он, в свою очередь, боготворил ее и удовлетворял любое ее желание. О любви к нему речи не шло; пока никто не задел ее сердца. Но она считала своим долгом платить послушанием за бесконечную доброту к ней.
Просьба изобразить акварелью чудище показалась ей немного странной, но она привыкла, что он совершает непостижимые поступки, и не имела ни малейшего желания вникать в его деловые замыслы. Леди Миллисента просто взялась за работу. Сэр зашел довольно далеко: сказал ей, что картина нужна для демонстрации нового прибора под названием «инфраредиоскоп». После нескольких неудачных попыток у нее получилось нечто с телом жука, но длиной футов в шесть, с семью лохматыми лапами, человеческим лицом, совершенно лысой головой, глазами навыкате и застывшей ухмылкой. Собственно, картин было две. На первой мужчина, смотревший в инфраредиоскоп, видел это чудище, на второй он в ужасе ронял прибор, а чудище, видя, что за ним наблюдают, выпрямлялось на своей седьмой лапе, а шестью другими душило беднягу в волосатых объятиях. По указанию сэра Теофила она показала оба произведения Марклу. Тот признал их годными. После его ухода она и сказала сэру Бульбасу по телефону роковые слова.