«Сколько же у меня осталось? Скорее всего, не больше половины. Другая половина сбежала, всю ночь я слышал топот копыт скачущих прочь лошадей, скрип и стук фургонных колес, и я не мог их остановить» – так думал Ян Пауль на рассвете, глядя на гору.
– Вот тебе и Спион-Коп, – с отвращением проговорил он вслух.
Очертания этой горы расплывались, взгляд его никак не мог сфокусироваться. Вокруг глаз образовались воспаленные красные круги, а в уголках скопилась желтая слизь. Все тело как будто съежилось, высохло, как у древней мумии. Он устало согнулся в седле; каждая мышца, каждый нерв молил об отдыхе. Поспать, хотя бы немного поспать. О боже, поспать бы!
С дюжиной верных ему командиров он всю ночь пытался остановить, прервать струйку дезертиров, которая грозила обескровить его армию. Скакал от лагеря к лагерю, бушевал, умолял, пытался пристыдить. Со многими это удалось, но со многими не получилось, а однажды его самого пристыдили. Он вспомнил старика с длинной белой бородой на желтом морщинистом лице, вспомнил глаза его, в свете костра блестевшие от слез.
– Сегодня я отдал тебе, Ян Пауль Леру, троих сыновей. Мои братья отправились на эту проклятую гору, чтобы вымолить у англичан их тела. Три сына! Три прекрасных сына! Чего же еще ты хочешь от меня?
Старик сидел, прислонившись к колесу фургона. Потом с трудом встал на ноги, придерживая на плечах одеяло.
– Ты называешь меня трусом, Леру. Говоришь, что я боюсь.
Он замолчал, пытаясь справиться с дыханием, и снова заговорил, теперь уже хриплым голосом:
– Мне семьдесят восемь лет, и никто еще не называл меня трусом, ты первый, и если Господь будет милостив, то и последний.
Он снова остановился.
– Семьдесят восемь лет. Семьдесят восемь! И ты меня называешь этим позорным словом. Смотри же, Леру. Хорошенько смотри!
Он отпустил одеяло, оно соскользнуло, и Ян Пауль так и застыл в седле, увидев на груди старика окровавленные повязки.
– Завтра утром я уже буду со своими сыновьями. Сейчас я жду, когда привезут их тела. И напиши это слово на нашей могиле, Леру! Напиши на нашей могиле: «Трусы»!
На губах старика выступили пузырьки розовой пены.
Теперь Ян Пауль воспаленными глазами смотрел на эту проклятую гору. Вокруг носа и рта его прорезались глубокие морщины крайней усталости и стыда, горькие морщины поражения. Когда рассеется туман, они увидят на гребне англичан и он уйдет отсюда с оставшейся половиной своих людей. Тронув шпорами лошадь, он двинулся вверх по склону.
Солнце позолотило окутавший гору туман, он заклубился и стал рассеиваться. Утренний ветерок донес до слуха едва слышные радостные крики, и Ян Пауль нахмурился. «Рано радуетесь, – думал он, вспоминая ненавистные мундиры цвета хаки. – Неужели вы полагаете, что мы больше никогда не вернемся?» Он пришпорил лошадь, но она с таким трудом карабкалась, цепляясь копытами за камни и щебень, что его мотало в седле, как пьяного, и пришлось ухватиться за луку седла.
Радостные крики становились все громче; ничего не понимая, он стал всматриваться в горный гребень над собой. На фоне неба силуэт горы оказался усеян человеческими фигурками, которые плясали и размахивали шляпами; внезапно со всех сторон послышались голоса:
– Они ушли!
– Гора наша!
– Мы победили! Хвала Господу, мы победили! Англичане ушли!
Люди толпой окружили лошадь Яна Пауля и вытащили его из седла. Ноги его подкосились, но грубые руки поддержали его и потащили, нет, точнее, понесли к вершине горы.
Ян Пауль уселся на камень и стал наблюдать, как они собирают богатый урожай битвы. Пока еще он не мог позволить себе заснуть, сначала нужно закончить с этим. Он разрешил подняться на гору и английским санитарам, они теперь занимались в траншее своим делом, а его бойцы тоже подбирали своих убитых на всем протяжении гребня.
Четыре человека приблизились к Яну Паулю, держа за углы, словно гамак с телом, серое шерстяное одеяло. Груз был тяжел, и они часто спотыкались. Они поднесли погибшего к длинному ряду аккуратно уложенных на траве тел.
– Кто знает этого человека? – громко спросил один из них.
Из группы молчаливо стоящих и ждущих вместе с Яном Паулем никто не отозвался. Они подняли тело и уложили его рядом с остальными. Один из несших тело выдернул крепко зажатую в пальцах убитого широкополую фетровую шляпу с двойной тульей, накрыл ею его лицо и выпрямился.
– Кто может предъявить на него права? – задал он вопрос.
Если не окажется близкого друга или родственника, кто предъявит свои права на тело, оно будет погребено в общей могиле.
Ян Пауль встал и подошел к телу. Снял со своей головы шляпу и положил ее на лицо убитого вместо прежней.
– Ja, – веско сказал он. – Отдайте его мне.
– Кто он вам, родственник или друг, дядюшка Пауль?
– Друг.
– Как его зовут?
– Я не знаю. Это просто мой друг.
Саул Фридман нетерпеливо ерзал на месте. В пылу рвения он явился на полчаса раньше, прием посетителей еще не начался, и теперь томился в маленькой и унылой приемной госпиталя. Саул сидел на стуле с прямой спинкой, наклонившись вперед, вертел в руках шлем и разглядывал висящее на противоположной стене большое, написанное крупными буквами объявление:
«К джентльменам настоятельная просьба не курить».
Саул не смог упросить Руфь отправиться вместе с ним, она отговорилась головной болью. В глубине души Саул был этому даже рад. Он понимал, что ее присутствие может только испортить долгожданную встречу с Шоном Кортни. Очень ему не хотелось вести с ним вежливую светскую беседу о погоде и о здоровье, спрашивать, как он себя чувствует, и говорить, что он должен обязательно как-нибудь прийти к ним обедать. А как было бы нелегко удержаться и не выругаться, если очень захочется, а в присутствии Руфи это вообще невозможно.
Вчера, в первый день отпуска, он с горячим энтузиазмом расспрашивал ее про Шона. Сколько раз она его посещала? Как он себя чувствует? Сильно ли хромает? Правда, он удивительный человек? Дважды она сдержанно отвечала, мол, нет, хромает не сильно, да, он был очень мил. И вдруг до Саула дошло. Шон ей не понравился. Сначала он этому не поверил. Попытался продолжить разговор. Но она отвечала односложно, и каждый ее ответ только подтверждал его подозрения. Конечно, прямо она ему этого не сказала, но все было более чем очевидно и так. По какой-то причине она невзлюбила Шона, причем, по-видимому, до отвращения.
И теперь Саул сидел в приемном покое и размышлял над причиной этого ее чувства. Вероятность того, что Шон ее чем-то обидел, он отбросил сразу. Если бы произошло именно так, Руфь не осталась бы в долгу, а потом сама с удовольствием рассказала бы ему все.
Нет, думал Саул, тут что-то другое. Как купальщик, который собирается нырнуть в ледяную воду, Саул, образно говоря, сделал глубокий вдох и бросился в неизведанные пучины процессов, происходящих в женской головке. Может быть, мужественность Шона так подавляет собеседника, что способна оскорбить? Или наоборот, он не оказал ей привычного для нее внимания? А ведь Руфь привыкла к самым экстравагантным реакциям на ее красоту. Или может быть… А с другой стороны, может быть, и Шон… Выбиваясь из сил, Саул барахтался в этой пучине, когда внезапно, словно жертва кораблекрушения, что в последний раз вынырнула на поверхность океана и видит перед собой огромный корабль, с борта которого спускаются на воду спасательные шлюпки, он отчетливо понял, в чем тут дело.
Руфь просто ревнует!
Саул откинулся на спинку стула, пораженный глубиной собственной проницательности.
Его прелестная, горячая женушка ревнует его к Шону, завидует их дружбе!
Ласково усмехаясь, Саул понял, как ему успокоить Руфь. Придется несколько умерить свои похвалы Шону. Надо просто как-нибудь собраться вместе и в присутствии Шона уделять Руфи как можно больше внимания. И еще ему надо…
Потом мысли его потекли по другому руслу: он стал думать о Руфи. И, как всегда, когда он слишком напряженно размышлял о ней, Саул в который раз испытал чувство потрясенного недоумения, словно нищий, который вдруг выиграл в лотерею огромную сумму денег.
Он познакомился с ней в Йоханнесбургском клубе любителей скачек. Увидев ее еще издалека, он сразу влюбился по уши, и, когда его представили ей, его обычно бойкий язык вдруг отяжелел во рту, он не мог связать и двух слов, только ежился и молчал. Дружелюбная улыбка, которой она его наградила, обожгла его, как паяльная лампа, и у него возникло такое чувство, будто еще немного – и на лице его вздуется пузырь.
Той же ночью, оставшись один в своем жилище, Саул составил план действий. Для его осуществления он выделил сумму в пять сотен гиней, то есть ровно половину всех своих сбережений. На следующее же утро начал собирать о ней сведения и уже через неделю накопил огромный объем информации.
Ей было восемнадцать лет, в Йоханнесбурге она гостила у родственников и собиралась оставаться еще полтора месяца. Руфь происходила из богатой семьи пивоваров и содержателей гостиниц, проживавших в Натале, но родители ее умерли, оставив ее сиротой, и опекуном ее являлся дядя. В Йоханнесбурге она каждый день каталась верхом, по вечерам ходила в театр или танцевала с кавалерами, составлявшими ее свиту, кроме пятницы, когда посещала Старую синагогу на Джеппе-стрит.
Первым делом он нанял лошадь и подстерег ее на верховой прогулке с кузеном. Она его даже не вспомнила и проехала бы мимо, но острый язычок его, который он три года оттачивал в Йоханнесбургской коллегии адвокатов, наконец ожил. Не прошло и двух минут, как она смеялась, а уже через час пригласила на чай к своим родственникам.
На следующий вечер он заехал за ней в роскошной карете и отвез обедать в «Кэндис-отель», а потом в компании друзей Саула они отправились на балет.
Через два дня она пошла с ним на бал Коллегии адвокатов, и тут оказалось, что он превосходно танцует. В великолепном новеньком вечернем костюме, с некрасивым, но подвижным и выразительным лицом, невысокий, всего на дюйм выше ее ростом – она была пяти футов и шести дюймов, – умный и притом блестящий острослов, благодаря чему у него образовался широкий круг друзей, он идеально подходил для того, чтобы выгодно оттенять ее красоту. Когда он провожал ее домой, взгляд ее выражал мечтательную задумчивость.
На следующий день она посетила заседание суда и слушала его блестящую речь в защиту одного джентльмена, обвинявшегося в вооруженном нападении с целью нанести потерпевшему телесные повреждения. Его выступление произвело на нее огромное впечатление, и она уже не сомневалась, что со временем он достигнет в своей профессии больших высот.
Еще через неделю Саул снова продемонстрировал недюжинное красноречие, признавшись ей в страстной любви. На семейном совете его предложение было рассмотрено и признано достойным, и теперь оставалось только оповестить родственников и разослать приглашения.
И вот теперь наконец, через четыре года брака, у них должен будет родиться первый ребенок. Размышляя об этом, Саул улыбался от счастья. Завтра он попытается отговорить жену назвать ребенка этим странным именем: Сторма. Дело предстоит непростое, но вполне достойное его таланта убеждать. За четыре года Саул имел возможность убедиться, что если Руфь вцепится во что-то своими маленькими белыми зубками, то уже не отпустит и будет держать, как бульдог. Понадобится много ловкости и искусства, чтобы заставить ее ослабить хватку, не вызвав при этом ее ярости. Перед гневом своей жены Саул преклонялся.
– Уже четыре часа, – улыбаясь, сообщила маленькая белокурая медсестричка, сунув голову в дверь приемного покоя. – Заходите, пожалуйста, уже можно. Вы найдете его на веранде.
Саула снова охватило нетерпение, да так, что пришлось сдерживать себя, чтобы, не дай бог, не наделать много шуму.
Крупную фигуру Шона он узнал сразу: одетый в военную форму, элегантно откинувшись на тростниковую спинку кресла, он о чем-то весело болтал с лежащими перед ним на кроватях людьми. Саул подошел и встал у него за спиной.
– Не вставайте, сержант. Разрешаю отдать честь сидя, – проговорил он.
– Саул!
Выбравшись из кресла, Шон легко развернулся, несмотря на покалеченную ногу, и обеими руками радостно обхватил Саула за плечи. На лице его сияло искреннее удовольствие видеть друга, и Саулу этого было достаточно.
– Как приятно видеть тебя, скотина ты этакая! – сказал он и со счастливой улыбкой тоже обнял Шона.
Он совсем не заметил, что удовольствие на лице Шона быстро поблекло и сменилось озабоченной, бегающей улыбкой.
– Выпьешь? – сказал Шон первое, что пришло ему в голову.
«Надо потянуть время, прощупать обстановку. Сказала ли ему что-нибудь Руфь? Или, может, он сам догадался?» – подумал он.
– Воды, что ли? – спросил Саул, скорчив рожу.
– Джину, – прошептал Шон; чувство вины развязало ему язык, и он перешел на шутливый тон. – В этом графине у меня джин. Только, ради бога, не говори старшей сестре. Я потихоньку проношу его сюда. И когда сестра хочет сменить воду, все время ругаюсь с ней. Она говорит: «Вода давно стоит, небось уже затхлая, надо поменять!» А я говорю: «Обожаю затхлую воду, я вырос на затхлой воде, при ранах в ноге затхлая вода помогает, даже врачи предписывают!»
– Ну так налей мне своей затхлой водички, – засмеялся Саул.
Разливая напиток, Шон познакомил его с джентльменом, лежащим на соседней койке, шотландцем, и тот подтвердил, что затхлая вода – прекрасное терапевтическое средство против шрапнельных ран в грудь, и жалобно сообщил, что сейчас лично он страдает именно от такой раны. Все трое немедленно приступили к проведению курса интенсивной терапии.
По настоятельной просьбе Шона Саул сделал подробный отчет о битве при Спион-Коп. В его устах отчет получился очень смешной. Потом он перешел к описанию заключительного прорыва при Хлангване, окончательного освобождения войсками Буллера города Ледисмит и осуществляемого со всеми предосторожностями преследования армии Леру, которая отступила в Трансвааль.
Они обсудили наступательные операции лорда Робертса, который выступил из Кейпа, освободил Кимберли, окружил и взял Блумфонтейн и сейчас уже готов совершить последний бросок, рассечь чрево Трансвааля и добраться до его сердца – Претории.
– Три месяца – и все закончится, – высказал свое мнение шотландец.
– Думаешь? – Шон слегка усмехнулся, и ему удалось-таки спровоцировать горячий спор, пламя которого усердно подпитывалось джином.
Когда уровень жидкости в графине окончательно упал до минимума и время трезвой и серьезной дискуссии прошло, всех охватило сентиментальное настроение. С ласковым сочувствием Саул стал интересоваться их здоровьем и ранами.
Шотландец сообщил, что на днях его отправят на пароходе по морям и океанам на родину. При мысли о скором расставании они загрустили.
На следующий день Шон должен был отправиться в Ледибург, ему дали отпуск по ранению до окончательного выздоровления. В конце отпуска, если врачи сочтут, что осколки шрапнели в ноге инкапсулировались удовлетворительно (эти два длинных слова Шон проговорил с трудом), он вернется на службу.
Слово «служба» пробудило в них чувство патриотизма, и Шон с Саулом, положив руки друг другу на плечи, дали великую клятву, что они, товарищи по оружию и кровные братья, доведут эту войну до победного конца. Не считаясь ни с какими опасностями и трудностями, они плечом к плечу поскачут на врага.
К их приподнятому настроению не хватало подходящей музыки, и тогда шотландец выдал им «Дикого парня из колоний»[69]. Он так расчувствовался, что глаза его увлажнились слезами, а голос дрожал.
Тогда Шон с Саулом дуэтом исполнили глубоко трогательный, хотя и не вполне подходящий к оказии марш «Удальцы»[70], а потом все трое с жаром пропели собственную версию песенки «Эй, Джонни Коуп, ты еще не проснулся?»[71].
Старшая медсестра явилась как раз в тот момент, когда после третьего куплета с жаром исполнялся припев. К этому времени не только сам Джонни Коуп, но и все остальные в радиусе сотни ярдов уже точно не спали.
– Сударь, уже пять часов, время посещений закончилось! – обратилась она к Саулу.
Голос этой грозной женщины звучал не хуже иерихонской трубы, но Саул, которому прежде не раз доводилось выступать адвокатом обвиняемых перед суровыми судьями, и на этот раз бесстрашно поднялся на защиту своих товарищей.
– Мадам, – с изящным поклоном обратился он к ней, – эти люди… – нет, позвольте, я выскажу вам чистую правду – эти герои во имя свободы жертвовали своей жизнью. Их кровь текла, как джин, в защиту славных идеалов свободы! И я прошу вас лишь о том, чтобы им предоставили хоть немного этого благословенного вещества. Мадам! Во имя чести, во имя справедливости я с благодарными слезами на глазах обращаюсь к вам с этой просьбой, – закончил он и, прижав к сердцу кулак, трагически склонил голову.
– Hoots, mon![72]
– Как хорошо, как прекрасно сказано!
И оба героя от всей души разразились искренними, благодарными аплодисментами. Но в суровом лице старшей медсестры не появилось ответного сочувствия; напротив, она подозрительно оглядела всех троих и принюхалась.
– Да вы пьяны! – мрачно вынесла она обвинительный вердикт.
– Гадкая клевета! Чудовищная неправда! – воскликнул Саул и на всякий случай торопливо отступил от нее подальше.
– Ладно, сержант, – мрачно повернулась она к Шону, – признавайтесь, где она?
– Кто именно? – спросил Шон и с видом беспомощной невинности заглянул под кровать.
– Бутылка!
Она подняла простыню и принялась обыскивать постель. Саул подцепил свой шлем, за спиной у сестры отдал честь обоим раненым и на цыпочках спустился с веранды.