Они вдвоем стояли на вокзальной платформе. Не говорили ни слова. Успели наговориться за вчерашний день и за ночь, и тем для обсуждений уже не осталось. Они стояли и молчали, как два близких друг другу человека; посторонний, взглянув на них, сразу понял бы, что перед ним отец с сыном. Хотя Майкл рядом с огромным Шоном был и пониже ростом, и казался совсем худеньким, но все равно оттенок кожи и цвет волос были у них одинаковы. У обоих имелись характерный для всех Кортни крупный нос, большой рот и полные губы.
– Как только достану денег, дам телеграмму, – сказал Шон.
Накануне он подробно объяснил Майклу финансовое положение фермы Лайон-Коп и сообщил, как намеревается найти деньги, которые не допустят ее разорения.
– Я сделаю все как надо, – сказал Майкл.
Ему предстояло начать рубку уцелевшей от пожара акации. Накануне они вдвоем объехали все посадки и отметили участки, которые для вырубки.
– Удачи вам, дядя Шон.
– Раз уж теперь мы с тобой работаем вместе, Майк, предлагаю отбросить слово «дядя». Как-то оно слишком суконно звучит в обиходе.
Майкл улыбнулся:
– Удачи тебе, Шон.
– Спасибо, Майк.
Они крепко пожали друг другу руки, и Шон забрался в вагон.
Джексон оказался дружелюбен, но тверд, а Николс в «Стандард банке» чрезвычайно учтив и полон сочувствия. Шон взял билет на идущий к северу поезд до Йоханнесбурга: у него оставалось два, так сказать, патрона.
– Полковник Кортни! Как приятно вас видеть. – Портье «Кэндис-отеля» вышел из-за стола, чтобы поприветствовать Шона. – Только на прошлой неделе про вас вспоминали. Добро пожаловать в Йоханнесбург.
– Здравствуй, Фрэнк. А ты, я вижу, слегка поправился, верно? – Шон ткнул его в жилетку, и Фрэнк усмехнулся. – Скажи-ка мне, Фрэнк, а Кэнди… миссис Раутенбах у себя?
– А-а-а! С тех пор как вы уехали, сэр, кое-что изменилось. – Портье улыбнулся с едва уловимым ехидством. – Миссис Раутенбах больше не существует на свете, сэр! Теперь она миссис Хейнс – миссис Джок Хейнс!
– Не может быть! Она вышла за Джока!
– Ну да. Как раз две недели назад – такой свадьбы наш Йоханнесбург не видывал с самой войны. Две тысячи гостей.
– А где она сейчас?
– На корабле, сэр. Плывет в Англию, потом на континент – полгода продлится медовый месяц.
– Надеюсь, она будет счастлива, – тихо пробормотал Шон, вспоминая тот блеск в ее глазах при расставании, блеск одиночества.
– Да с деньгами-то мистера Хейнса? Другого и быть не может! – с искренним удивлением воскликнул портье. – Вы у нас остановитесь, полковник?
– Если найдется комната.
– Для наших друзей у нас всегда найдется местечко. Надолго, сэр?
– На два дня, Фрэнк.
Тим Кёртис работал на шахте «Сити дип» главным инженером. Когда Шон заикнулся о ссуде, он рассмеялся:
– Черт возьми, Шон! Я же не владелец этой чертовой шахты, я всего лишь работаю здесь.
Шон сидел с ним за обеденным столом – и с его женой, с которой познакомился два года назад, когда та была еще невестой. Они настояли, чтобы Шон полюбовался их новорожденным, и ему показалось, что ребенок очень похож на щенка-сосунка бульдога. Правда, родителям об этом своем наблюдении он благоразумно не сообщил.
Шон продлил пребывание в Йоханнесбурге и нанес визиты в местные банки. Когда-то давно он имел с ними дело, но персонал давно сменился, и Шона озадачило, когда ему показалось, что управляющие каждого из этих заведений, казалось, слышали о нем.
– Полковник Кортни… А вы не тот самый полковник Шон Кортни из Наталя, владелец фермы Лайон-Коп?
Он кивал в ответ и тут же видел, как в глазах управляющего опускаются некие заслонки, словно ставни на окна дома, благоразумный хозяин которого остерегается грабителей.
На восьмой вечер он заказал себе в номер выпить – две бутылки бренди. И стал пить, размеренно и отчаянно, стакан за стаканом. Но сколько ни пил, залить чувство невыносимого отчаяния никак не получалось, даже наоборот, спиртное только усугубляло его состояние, раздувая проблемы и усиливая депрессию.
Он провалялся на кровати до самого рассвета, пока не побледнело желтое пламя газовых светильников. Голова кружилась, в висках стучало от выпитого бренди, а душа жаждала покоя – того покоя, который он находил только на широких просторах объятого тишиной вельда. Неожиданно перед его внутренним взором предстала картина: одинокая могила у подножия небольшого холма. Он явственно услышал, как над ней с жалобным воем проносится ветер, раскачивая стебли бурой травы. Так вот, значит, что такое настоящий покой, подумал он.
Шон неуверенно приподнялся и сел на кровати.
– Саул, – сказал он, охваченный глубокой печалью.
Еще давно он обещал самому себе совершить паломничество на могилу друга и до сих пор не исполнил обещания.
– Здесь у меня все кончено. Надо ехать, – проговорил он и встал.
У него закружилась голова, и, чтобы не упасть, он схватился за спинку кровати.
Он узнал этот холм еще за четыре мили. У него в памяти неизгладимо отпечатались эти очертания. Симметрично спускающиеся склоны, усеянные, словно чешуей огромной рептилии, тускло отсвечивающими в солнечных лучах валунами; плоская вершина, окруженная каменным кольцом, как высокий алтарь, на котором совершались жертвоприношения богу человеческой жадности и глупости.
Подъезжая ближе, он уже мог разглядеть на его склонах кустики алоэ, мясистые листья которого усеивали шипы, словно зубцы корон, и украшали драгоценные камни алых цветов. На равнине под этим холмом виднелся длинный ряд белых пятен. Приблизившись, Шон увидел, что это пирамидки, сложенные из белых камней, и каждую из них венчал металлический крест.
Одеревенев после долгого дня в седле, Шон медленно спешился. Стреножив лошадей, снял с них сумки, вьюки и седла и пустил попастись. Оставшись один, он закурил сигару; ему вдруг не захотелось подходить к могилам близко.
Тишина этой пустынной земли мягко легла на него; шум ветра в траве не нарушал, а странным образом даже подчеркивал молчание бесконечной равнины. Резкие звуки, с которыми пасущаяся лошадь рвала пучки сухой бурой травы, казались кощунственными в таком месте, но они отвлекли Шона от тяжелых дум. Он направился к двойной шеренге могил. Подойдя к одной из них, остановился. На металлическом кресте грубыми буквами была выбита надпись: «Здесь лежит храбрый бур».
Он двинулся дальше вдоль линии крестов и на каждом читал одни и те же слова. На некоторых попадались слова с ошибками; на одной, например, в слове «burgher» вместо буквы «r» стояла «g». Шон остановился, сердито глядя на эту надпись: она его почему-то разозлила, хотя как можно злиться на человека, который случайно, в спешке или по невнимательности, придал этой надписи оскорбительное звучание[100].
– Прости, друг, – проговорил он вслух, обращаясь к тому, кто лежал в могиле.
Он вдруг смутился, на этот раз рассердившись на себя. Только сумасшедшие разговаривают вслух с мертвыми. Шон направился ко второму ряду крестов.
– Старший матрос У. Картер, – прочитал он вслух.
А-а-а, тот толстячок.
– Капрал Хендерсон.
Дважды был ранен в грудь и еще раз в живот.
Шон шагал вдоль крестов и читал имена. Некоторые ни о чем ему не говорили, а произнося другие, он живо видел перед собой человека. Видел, как он смеется, пугается, видел, как он едет верхом, слышал его голос. Вот этот, например, остался должен ему гинею; Шон даже помнил, о чем спорили.
– Оставь ее себе, – вслух сказал Шон и тут же снова спохватился.
Он медленно дошагал до конца шеренги и продолжил путь совсем уже тихо, направляясь к могиле, которую он распорядился устроить отдельно от других.
Шон прочитал надпись. Потом опустился на корточки, устроился поудобнее и оставался рядом с могилой, пока солнце не село и ветер, печально шуршащий в траве, не стал прохладным. Только тогда он вернулся туда, где оставил седло, и расстелил одеяло. Дров для костра здесь не оказалось, и сон его в холодной ночи был прерывист и лихорадочен, как и его мысли.
Утром Шон вернулся к могиле Саула. Теперь он обратил внимание, что крест слегка покосился, а сквозь камни надгробия лезет трава. Сбросив куртку, он опустился на колени и, как огородник над грядкой, принялся за работу. Траву убирал с помощью охотничьего ножа, стараясь выдирать ее с корнем. Покончив с ней, подошел к изголовью могилы и разобрал удерживающую крест пирамидку камней. Вытащив крест из земли, углубил ямку, снова как следует установил крест, закрепил его в ямке камнями и землей и, наконец, заново навалил вокруг него прочную пирамидку из белых булыжников.
Шон отошел назад, отряхнул руки от налипшей земли и чешуек мягкого белого камня и полюбовался своей работой. Все же что-то не так, чего-то здесь не хватает, подумал он, хмуря брови. И вдруг понял, в чем дело.
– Цветов не хватает, вот чего, – пробормотал он.
Шон поднял голову и увидел на вершине холма цветущие кустики алоэ. По усыпанному булыжниками и валунами склону он полез вверх. Добравшись почти до вершины, вынул нож и начал срезать цветущие стебли: лезвие легко впивалось в толстую мягкую плоть, из срезов густо шел сок.
Набрав букет, Шон принялся спускаться по склону. И вдруг краешком глаза заметил какое-то цветное пятнышко – словно между булыжниками кто-то побрызгал чем-то розовым и белым. Он свернул туда. Да это же литопсы, узнал он, подойдя поближе, готтентотские ромашки: каждый цветок – идеальная воронка с розовой горловиной и нежными желтыми лепесточками. Обрадованный находкой, Шон положил на землю тяжелый букет алоэ и подошел поближе. Нагибаясь, как жнец, он собирал цветы в маленькие букетики, перевязывал каждый прочной травинкой и постепенно двигался к краю скалистой трещины. Добравшись до этой расщелины, он выпрямился, чтобы дать отдых ноющей спине.
Расщелина была совсем узкая – он с легкостью мог бы перепрыгнуть через нее, – зато очень глубокая. Он мельком заглянул в нее без особого интереса. Трещину устилал отмытый дождями песок… и тут внимание его привлекли полузасыпанные песком кости какого-то крупного животного. Но не эти кости заставили его спуститься в расщелину, а лежащий среди них довольно объемистый кожаный предмет.
Последние несколько футов спуска Шон преодолел, скользя на заду. Достигнув дна расщелины, он внимательно осмотрел находку. Это оказалась кожаная вьючная сумка, которые обычно использовались на мулах, причем сумка двойная; пряжки на ремнях почти полностью съела ржавчина. Шон потянул сумку на себя, чтобы вытащить из песка, и его серьезно удивила ее тяжесть. Под воздействием солнечных лучей высушенная добела кожа легко трескалась, замки на обеих половинках тоже насквозь проржавели. Он разрезал ножом клапан одной из них… и вдруг из нее золотой струей посыпались соверены. Звеня, они падали на песок, и каждый сверкал золотом, словно весело улыбался ему.
Не веря собственным глазам, Шон смотрел на эту кучу золотых монет. Опустив сумку на песок, он присел над ней на корточки. Робко взял один из золотых кружочков и стал внимательно рассматривать портрет старого президента. Потом поднес монетку ко рту и прикусил. Зубы его вонзились в мягкий металл, и он вынул монету изо рта.
– Черт бы меня побрал, – пробормотал Шон и громко рассмеялся.
Откинувшись на корточках и запрокинув лицо к небу, он с чувством огромного облегчения и восторга заорал что есть силы.
Орал и смеялся он довольно долго, но потом вдруг радостный смех затих, и Шон пришел в себя.
Он набрал полные пригоршни золотых монет и поднес к глазам.
– Откуда, черт побери, вы здесь взялись? – задал он вопрос.
Ответ пришел сам собой, он содержался в мрачном лице, отчеканенном на каждой монете. Перед ним золото буров.
– И кто же ваш хозяин?
Ответ был тот же самый. Шон высыпал монеты сквозь пальцы обратно в кучу. Значит, золото буров.
– Черта с два! – сердито прорычал он. – С этой минуты вы – золото Кортни. – И принялся пересчитывать монеты.
Работали не только его пальцы, но и голова. Он хотел оградить свою совесть и готовился к защите. Буры ведь тоже ему должны, на другой чаше весов – караван фургонов со слоновой костью, который они у него отобрали, а еще они отобрали у него вклады в Народном банке. Рана в ногу шрапнелью – тоже их рук дело, а еще пуля в животе, три года невероятных трудностей и опасностей, гибель друга. За все это они у него в долгу. Расставляя монеты в стопки по двадцать в каждой, он обдумывал свои аргументы в этой тяжбе, все крепче утверждаясь в мысли, что они убедительны и надежны; он обосновывал доводы и выносил приговор в свою пользу.
– Приговор выносится в пользу стороны, подавшей апелляцию, – объявил он вслух.
Теперь Шон полностью сосредоточился на подсчете монет. И часа через полтора получил окончательный результат.
На плоском камне, который он использовал в качестве стола, лежал найденный им капитал. Шон закурил сигару, и от втянутого в легкие дыма закружилась голова. Теперь его совесть абсолютно чиста. Шона охватило чувство, что жизнь прекрасна. Ощущение благополучия приносило особую радость после депрессии, через которую он прошел.
– Шон Кортни принимает от правительства бывшей Республики Трансвааль сумму в двадцать девять тысяч двести фунтов стерлингов в счет полного погашения всех долгов и претензий.
Он снова усмехнулся и принялся рассовывать золото по сумкам.
Перекинув тяжелые вьючные сумки через плечо, с букетами цветов в руках Шон спустился с холма. Сперва оседлал коня и погрузил сумки на мула, а затем отправился к могиле Саула, чтобы положить на нее цветы. На фоне бурой травы они смотрелись ярко и весело.
Возле могилы Шон оставался еще час, стараясь получше устроить цветочную композицию и противясь искушению вслух поблагодарить Саула. Теперь он решил, что это золото – дар, полученный не от правительства республики, а от Саула Фридмана. Следовательно, это еще больше облегчало принятие неожиданного подарка.
Но вот наконец он вскочил в седло и двинулся в обратный путь.
Пока человек и его лошади удалялись, становясь на бескрайних просторах бурой равнины все меньше и ничтожнее, с юга пляшущим вихрем надвинулась пыльная буря. Высоченная вращающаяся колонна разогретого воздуха, смешанного с пылью и обломками сухой травы, раскачиваясь, двинулась в сторону кладбища у подножия холма. Какое-то время казалось, что она пройдет мимо, далеко в стороне от него, но вдруг столб резко изменил направление и бросился на двойной ряд могильных крестов. Он подхватил цветы с могилы Саула, поднял их в воздух и, оборвав лепестки, широко разбросал по всей равнине.