Брезент палатки не мог приглушить потрясающий бас, гремящий внутри ее. Поджидая вместе со своим эскортом, Шон слышал все от слова до слова.
– Может, прикажете пожать ему руку и выпить с ним чашечку кофе? С каждым красношеим целоваться прикажете? Десяток уже приводили… я же приказал: хватит, сыт по горло – а вы мне тут притащили еще одного?! Отправьте его к какому-нибудь лейтенанту, пусть разберется! Или в Преторию, за решетку! Если шпион, делайте с ним что хотите… но, черт побери, я не хочу его видеть!
Шон слушал и радостно улыбался. Голосок у Яна Пауля все тот же, командирский. Наступила пауза относительной тишины, когда из палатки доносился только тихий голос другого: это что-то мямлил Бобровая Шапка.
– Нет! Не хочу и не буду! Уведите его!
Шон набрал побольше воздуха в легкие и приложил ладони ко рту:
– Эй ты, проклятый голландец, черт бы тебя побрал! Что, снова боишься встретиться? Думаешь, опять вышибу зубы, как в прошлый раз?
Несколько секунд страшной тишины, потом послышался стук опрокинутой табуретки. Входной клапан палатки распахнулся. Генерал выскочил на яркое солнце, щурясь от света: лицо злющее, рыжие волосы венчиком вокруг лысой макушки горят, как лесной пожар, плечи вызывающе сгорблены – Ян Пауль собственной персоной. Он повел головой из стороны в сторону в поисках смельчака, который посмел его оскорбить.
– Я здесь, – окликнул его Шон.
Ян Пауль застыл на месте как вкопанный. Он неуверенно всматривался в лицо Шона:
– Ты, что ли? – Он сделал нерешительный шаг вперед. – Ну да, это ты… Шон!
И он громко рассмеялся. Огромный кулачище правой руки разжался, и он протянул руку:
– Шон! Черт тебя подери, дружище! Шон!
Улыбаясь, они пожали друг другу руки.
– Давай проходи в палатку. Давай-давай, не стесняйся.
Едва они оказались внутри, Ян Пауль первым делом задал вопрос:
– А где Катрина? Где моя сестренка?
Улыбка мгновенно исчезла с лица Шона. Прежде чем ответить, он тяжело опустился на табуретку, плетенную из reimpje[50], и снял шляпу:
– Она умерла, Пауль. Уже четыре года, как ее нет с нами.
Выражение лица Яна Пауля медленно изменилось, стало холодным и жестким.
– Как это случилось? – спросил он.
«Что я могу ему сказать? – подумал Шон. – Что она покончила с собой? Почему? Этого никто и никогда не узнает».
– Лихорадка, – сказал он. – Лихорадка черной воды.
– И ты никому из нас не сообщил.
– Я не знал, где вас искать. Твои родители…
– Они тоже умерли, – резко прервал его Ян Пауль.
Он отвернулся от Шона и уставился в белую брезентовую стенку палатки. Оба молчали, предаваясь печальным воспоминаниям, тем более горьким оттого, что оба чувствовали свою совершенную беспомощность.
Наконец Шон встал и подошел к выходу.
– Дирк! – позвал он. – Иди сюда.
Мбежане подтолкнул мальчика вперед, тот приблизился к Шону и взял его за руку. Шон ввел его в палатку.
– Это сын Катрины, – сказал он.
Ян Пауль повернул к нему голову.
– Иди сюда, мальчик, – проговорил он.
Дирк робко подошел к незнакомому человеку. Ян Пауль неожиданно присел на корточки, и глаза его оказались на уровне глаз мальчика. Взял в обе ладони его лицо и внимательно посмотрел на ребенка.
– Да, – сказал он. – Очень похож. Глаза…
Он остановился и замолчал. Еще секунду смотрел в глаза Дирка.
– Гордись своим сыном, – сказал он и встал.
Шон жестом приказал сыну выйти, и Дирк облегченно выбежал туда, где его ждал Мбежане.
– И что теперь? – спросил Ян Пауль.
– Мне нужно пройти через ваши порядки на ту сторону фронта.
– Ты идешь к англичанам?
– Я англичанин, – ответил Шон.
Слегка нахмурившись, Ян Пауль подумал немного.
– Дашь слово не брать в руки оружия против нас? – спросил он.
– Нет, – ответил Шон.
Ян Пауль кивнул: иного ответа он и не ожидал.
– За мной был должок, – сказал он. – Я не забыл про того слона, помнишь? Считай, что я тебе больше ничего не должен.
Он подошел к походному письменному столу, окунул перо в чернила. Не садясь, быстро что-то написал, помахал бумагой, чтобы быстрей высохли чернила, и протянул ее Шону.
– Иди, – сказал он. – Надеюсь, мы больше не встретимся, иначе живым от меня не уйдешь.
– Или ты от меня, – ответил Шон.
В тот день Шон и его спутники по стальному железнодорожному мосту перешли через Тугелу, пересекли покинутую жителями деревушку Коленсо и добрались до равнины. Далеко впереди, на заросшей травой саванне, словно белые ромашки в поле, рассеялись палатки огромного британского военного лагеря у Чивели-Сайдинг. Но Шон не успел приблизиться к нему, наткнувшись на караульный пост с четырьмя солдатами под командой сержанта из прославленного Йоркширского полка.
– Здорово, Пит![51] Ну и куда, черт тебя побери, направляемся?
– Я британский подданный, – сообщил им Шон.
Сержант смерил его взглядом, уделив особое внимание огромной бородище и заплатанной куртке. Посмотрел на косматую лошаденку, на которой ехал Шон, прикинул, с какой стороны тот появился перед ними.
– Ну-ка повтори.
– Я британский подданный, – вежливо повторил Шон с таким акцентом, который, похоже, сильно раздражал ухо этого йоркширца[52].
– А я – чертов япошка, – радостно сообщил ему сержант. – Давай сюда свою винтовку, парень.
Два дня Шон томился в лагере за колючей проволокой, пока разведывательная служба связывалась по телеграфу с архивом бюро регистрации рождений и ждала ответа. Два долгих дня он беспрерывно думал, но не о своем унизительном положении, а о женщине, которую он нашел, успел полюбить и почти сразу потерял. Эти два дня вынужденного безделья выпали в наихудший момент его жизни. Снова и снова он повторял про себя каждое сказанное между ними слово, снова и снова переживал в душе каждое прикосновение их рук и тел, вызывал перед внутренним взором образ ее, любуясь каждой подробностью ее личика. Шон так глубоко в душе запечатлел память о ней, что этот образ всегда оставался рядом с ним. Пусть он даже не знает ее фамилии, но теперь уже никогда ее не забудет.
Когда же его с извинениями выпустили и вернули ему лошадей, винтовку, сумку с деньгами и дорожную поклажу, Шон впал в такую глубокую и всепоглощающую депрессию, которую можно было облегчить либо пьянством, либо хорошей дракой.
Поселок под названием Фрер, где они в первый раз остановились на пути к побережью, обещал предоставить ему и то и другое.
– Возьмешь Дирка с собой, – инструктировал Шон Мбежане, – за городом найдешь местечко, где можно остановиться, где-нибудь недалеко от дороги, разведешь костерок, да побольше, чтобы я нашел вас в темноте.
– А ты что будешь делать, нкози?
Шон показал пальцем на грязную забегаловку, которая обслуживала всех жаждущих в этом поселке.
– А я пойду вон туда, – ответил он.
– Пошли, нкозизана, – сказал зулус.
Они с Дирком направились дальше по улице, и по дороге Мбежане решал задачу, сколько времени он должен отпустить Шону, перед тем как прийти и забрать его. Прошло много лет с того последнего случая, когда его нкози столь решительно был настроен отправиться в бар, а в эти несколько дней слишком много всякого навалилось на него. Скорей всего, надо подождать до полуночи, не раньше, решил зулус, пока Шон придет в такую кондицию, чтобы потом как следует выспаться.
Открыв дверь забегаловки, Шон окинул взглядом довольно большой теплый зал, полный народу. У задней стенки виднелась стойка бара на козлах, пахло выпивкой и сигарным дымом. Не спеша входить, Шон сунул руку в карман штанов и незаметно пересчитал денежки – он взял с собой десять соверенов, более чем достаточно на то, что он собирался употребить.
Пробираясь через толпу к бару, Шон по пути оглядывал посетителей. Большую их часть представляли солдаты из самых разных полков. Колониальные и имперские войска, в основном низшие чины, хотя попадались и младшие офицеры – их группа сидела поодаль, за столиком у дальней стены. Среди них затесались и несколько гражданских, в том числе, прикинул он, наверняка возницы, а остальные – подрядчики, коммерсанты, с офицерами две женщины, в профессии которых сомневаться не приходилось, и еще с десяток черных официантов.
– Что будем пить, голубчик? – задала ему вопрос огромных размеров матрона, когда он подошел к стойке.
Ее усы, а также манеру общаться Шон не одобрил. Для обмена любезностями у него было неподходящее настроение.
– Виски, – ответил он.
– Хочешь сразу бутылку, голубчик?
Надо же, сразу поняла, что ему нужно.
– Для начала хватит, – согласился он.
Он выпил подряд три большие порции и с легким смятением понял, что его не берет. Если, конечно, не считать воображения, разыгравшегося с новой силой: перед внутренним взором снова предстало лицо Руфи, ярко и со всеми подробностями, вплоть до маленькой черной родинки в верхней части щеки и глаз, уголки которых поднимались, когда она улыбалась. Нет, чтобы забыть все это к чертовой матери, требуются более активные действия.
Зажав в правой руке стакан, Шон поставил локти на стойку и снова принялся разглядывать окружающих. Каждого он оценивал на предмет, чтобы придраться, отбраковывал, переходил дальше. Постепенно добрался до небольшой группы, сидящей за игорным столом.
Игроков было семеро. Играли в покер, и, насколько Шон мог судить, ставки объявлялись мизерные. Подцепив свою бутылку, он прошел через все помещение и присоединился к кружку зрителей, встав за спиной сержанта территориальной конницы, который, похоже, проигрывался в пух и прах. Через несколько партий сержант вытащил карту, и у него вышел флеш; решив блефануть, он поднял ставку вдвое, но был побит двумя парами от игроков напротив. Он выбросил карты и присвистнул от досады.
– Так я останусь вообще без гроша. – Он собрал оставшиеся перед ним на столе несколько монет и поднялся.
– Не везет тебе, Джек. Может, кто-то хочет занять его место? – Выигравший оглядел круг зрителей. – Играем по маленькой, кто хочет сделать ставку?
– Сдай-ка мне, – сказал Шон.
Шон сел за стол, стратегически поставил бутылку и стакан справа от себя и положил перед собой стопку из пяти соверенов.
– А-а-а, у человечка-то золотишко есть! Добро пожаловать!
Первую раздачу Шон сбросил, потерял два фунта при трех дамах в следующей, в третьей выиграл пять фунтов. Рисунок удачи был установлен; он играл с холодной целеустремленностью, и когда ему нужны были карты, казалось, ему надо только пожелать.
Как там говорится в старинной поговорке? «Не везет в любви – повезет в картах». Шон невесело усмехнулся и собрал стрит-флеш[53] – пять червей, побил три семерки, выложенные противником, и подтащил к себе выигрыш: кучка денег перед ним подросла. Что-то около тридцати-сорока фунтов. Сейчас он просто наслаждался происходящим.
– Что-то нас мало осталось, джентльмены.
В течение часа трое вышли из игры, и за столом осталось четверо, включая Шона.
– Может, дадим проигравшим шанс отыграться? – сказал один из них.
– Хотите поднять ставку? – спросил у него Шон.
Это был еще один выигравший, кроме Шона, огромный мужик с красной рожей, от которого так и несло конюшней. Скорее всего, возчик.
– Да, если остальные не против. Минимальная ставка – пять фунтов.
– Идет, – проворчал Шон.
Остальные сидящие за столом тоже согласно что-то прогудели. С большими деньгами на кону играли поначалу осторожно, но постепенно все начали входить в раж. Шону уже везло не настолько крупно, но через час благодаря серии небольших выигрышей у него было семьдесят пять фунтов стерлингов. Потом Шон получил очень странную комбинацию карт.
Первый игрок, сидящий слева от Шона, поднял ставку до того, как собрал флеш, а джентльмен с лошадиным запахом, в свою очередь, поднял еще выше. Третий тоже ответил.
Шон взглянул на свои карты.
Со скрытым восторгом он обнаружил семерку, восьмерку, девятку и десятку треф и шестерку бубен. Почти готовенький стрит.
– Принимаю ваши двадцать, повышаю еще на двадцать, – предложил он.
Среди зрителей прошел возбужденный шумок.
– Принимаю. – Первый, у него кончились наличные.
– Принимаю, – как эхо, повторил Лошадиный Запах, и его золото звякнуло в банке.
– Сбрасываю. – Третий сложил карты и отбросил в сторону.
Шон повернулся к первому:
– Сколько?
– Играю со своими.
Шона охватило первое предчувствие катастрофы.
– Вам? – спросил он Лошадника.
– У меня тоже все в порядке.
Против его малого стрита у обоих хорошие карты, и при правильной раздаче, четыре трефы Шона, у одного из них наверняка будет флеш. Шон с тошнотворным чувством понял, что попал в скверное положение: с такими картами он наверняка проиграет.
Единственно, что осталось попробовать, – разбить свой стрит и взять еще одну трефовую карту. Конечно, это не наверняка, но все-таки.
– А я, пожалуй, возьму карточку.
Он сбросил бубновую шестерку и взял карту с верха колоды.
– Моя ставка, – так и сияя от уверенности, сказал первый. – Поднимаю по максимуму, еще сорок. Ну, мальчики, выкладывайте по восемьдесят, посмотрим, какого цвета ваши денежки.
– Руки чешутся поставить все – но это лимит. Отвечаю, – сказал Лошадник.
Лицо его хранило непроницаемое выражение, но лоб заблестел от пота.
– Ну-ка, заглянем, что там у меня нарисовалось…
Шон взял свои карты и выдвинул уголок той, которую только что вытащил. Масть черная. Он приоткрыл еще чуть-чуть: черная шестерка. У него перехватило дыхание от ощущения медленно нарастающего давления в груди, словно внутри парового котла. Взяв себя в руки, он сделал долгий вдох и открыл карту полностью.
– Отвечаю, – резко выдохнул Шон.
– Фул-хаус![54] – выкрикнул первый. – Все дамы! Моя взяла, ублюдки!
Лошадник со злостью шлепнул свои карты на стол, его красная рожа выражала крайнюю степень досады.
– Черт побери, не везет так не везет, вот зараза! У меня был первоклассный флеш!
Первый возбужденно захихикал и протянул руку к деньгам.
– Не торопись, друг, – посоветовал ему Шон и развернул перед ними на столе свои карты.
– Да это просто флеш. У меня полный дом, он бьет его, – возразил первый.
– А ты посмотри какой.
Тыча пальцем в каждую карту, Шон стал называть одну за другой:
– Шестерка, семерка, восьмерка, девятка и десятка… и все трефовые. Стрит-флеш! В этом забеге ты пришел вторым.
Он снял руки первого с кучки денег, подвинул их к себе и принялся складывать в стопки по двадцать.
– Что-то слишком часто тебе везет, – заметил с подозрением в голосе Лошадник; с лица его не сходило выражение крайней досады.
– Да, – согласился Шон.
Еще бы – двести шестьдесят восемь фунтов. Неплохо, даже очень.
– Странно, как это тебе удается, – продолжал Лошадник. – Особенно когда раздаешь. Так что ты там говорил, какая твоя профессия?
Не поднимая головы, Шон принялся рассовывать стопки соверенов по карманам. На губах его играла легкая улыбочка. «Сейчас будет завершение прекрасно проведенного вечера», – подумал он.
Убедившись, что деньги надежно спрятаны, Шон посмотрел на Лошадника и широко улыбнулся.
– Ну, тогда пошли, парень, выйдем, – сказал он. – Все тебе расскажу подробно.
– С нашим удовольствием. – Лошадник отодвинул стул и встал.
– Вот именно, с нашим, – согласился Шон.
По черной лестнице Лошадник вывел его во двор, следом притащилась хвостом вся клиентура бара. В самом низу Лошадиный Запах остановился и помедлил немного, прислушиваясь к раздававшимся за спиной шагам Шона по деревянным ступенькам, чтобы определить его местонахождение. Затем развернулся и нанес удар, вложив в него весь свой вес.
Шон пригнулся, и удар пришелся по макушке, отбросив его назад, прямо в толпу зрителей. Уже падая, Шон увидел, что Лошадник откинул полу куртки и вытащил нож. Лезвие тускло сверкнуло в свете, падающем из окон бара: это был нож для свежевания туши, с изогнутым клинком длиной восемь дюймов.
Толпа рассыпалась в разные стороны, оставив Шона лежать на ступеньках, и Лошадник с угрожающим криком пошел на него, явно собираясь прирезать; он занес руку с ножом над головой, чтобы нанести удар – грубый и непрофессиональный.
Лишь слегка оглушенный, Шон легко проследил движение серебристого лезвия и так же легко левой рукой перехватил запястье нападавшего. Громкий шлепок о раскрытую ладонь, и рука противника оказалась в тисках его пальцев. Долгое мгновение тот лежал на Шоне, и его рука с ножом в железных пальцах Шона ничего не могла поделать. Шон прикинул свои силы и с большим сожалением понял, что их не хватит. Лошадник являлся слишком здоровым бугаем, однако большой живот его, прижатый к Шону, был довольно дряблый, да и запястье, зажатое в пальцах Шона, оказалось костлявым и податливым, как резина: ни жил, ни крепких мускулов.
Лошадник стал бороться, пытаясь освободить руку с ножом. На его роже выступили капли пота, они падали на Шона, маслянистые и с мерзким запахом прогорклого масла, который к тому же плохо сочетался с конюшенной вонью.
Шон сжал пальцы на кисти противника еще крепче, для начала только силой предплечья.
– А-а-а! – заорал Лошадник и прекратил борьбу.
Тогда Шон прибавил силу всей руки, ощутив, как напряглись, словно окаменели, мышцы его плеча.
Лошадник заорал еще громче, призывая на помощь всех чертей. Кость в запястье хрустнула, пальцы разжались, и нож с глухим стуком выпал на деревянные ступеньки.
Не отпуская его, Шон сел, потом встал:
– Уходи-ка ты отсюда, дружок, подобру-поздорову.
Шон отшвырнул его на пыльную землю двора. Дышал он легко, оставался спокоен, равнодушно глядя, как Лошадник кое-как встает на колени, поддерживая сломанную руку.
Шон и сам не понял, что именно заставило его вдруг сорваться, что привело к бешеному выбросу злости. Возможно, его спровоцировало первое движение этого человека, попытавшегося удрать, а может быть, всплеск эмоций вызвала выпивка, обострившая отчаянное чувство утраты и связанное с ним горькое чувство крушения надежд.
Шону внезапно показалось, что перед ним на земле лежит источник всех его бед, что именно этот человек отнял у него Руфь.
– У-у-у, сволочь! – зарычал он.
Тот почувствовал перемену настроения Шона, с трудом поднялся на ноги и отчаянно завертел головой, ища, куда бы поскорей скрыться.
– Грязный подонок! – пронзительно выкрикнул Шон, удивляясь силе этого нового для него чувства.
Впервые в жизни Шон жаждал убить человека. С искаженным от злости лицом он медленно приближался к Лошаднику, сжимая и разжимая кулаки и выкрикивая теперь уже какие-то бессмысленные, нечленораздельные звуки.
Во дворе воцарилась полная тишина. Зеваки попрятались в тени, от происходящего на их глазах у них кровь стыла в жилах.
Враг Шона тоже застыл на месте, только голова его с открытым ртом вертелась на шее, но ни единого звука не вылетало изо рта – и Шон подошел к нему, раскачиваясь, как поднявшаяся над землей кобра.
В последний момент противник попытался убежать, но ноги отяжелели от страха и отказывались подчиняться. Шон с размаху нанес ему удар в грудь, прозвучавший как удар топора по стволу дерева.
Бедняга рухнул на землю. Шон уселся верхом ему на грудь, бессвязно что-то крича, и в криках его можно было разобрать одно-единственное слово: имя женщины, которую он любил. В своем безумии он ощущал, как лицо человека крушится под его кулаками, как брызги теплой крови падают ему на щеки и на руки, и слышал крики из толпы:
– Он убьет его!
– Стащите его!
– Ради Христа, помогите – он силен, как чертов бык! Это же зверь, а не человек!
Чьи-то руки схватили его; кто-то сзади на сгибе локтя зажал ему шею, а другой ударил бутылкой по голове. На него навалились толпой, зажали со всех сторон, так что не пошевелиться.
Двое сидели у него на спине, с дюжину повисли у него на руках и ногах. Несмотря на это, Шон сумел встать.
– Хватайте его за ноги, валите на землю!
– Вали его, ребята! Вали его!
Судорожным рывком Шон жестко ударил повисших на его руках друг о друга, и те выпустили его.
Он рванулся и освободил правую ногу, а те, кто вцепился в левую, сами рассыпались в разные стороны. Потом стряхнул со спины еще двоих. Теперь он стоял один, грудь его тяжело поднималась и опускалась, от удара бутылкой по лицу текли струйки крови, впитываясь в бороду.
– Нужно ружье! – крикнул кто-то.
– Под стойкой лежит дробовик!
Но ни один не двинулся с места. Все стояли, окружив кольцом Шона, который яростно озирался, сверкая глазами на сплошь залитом кровью лице.
– Ты же убил его! – крикнул кто-то, и в голосе его прозвучала нотка осуждения.
Эти слова пробили стену безумия и достигли сознания; тело Шона слегка расслабилось, и он попытался ладонью стереть с лица кровь. Все сразу заметили в нем перемену.
– Остынь, парень. Драка есть драка, чего не позабавиться, но убийство – ну его к черту.
– Успокойся. Давай-ка лучше посмотрим, что ты с ним сделал.
Шон посмотрел на лежащего, смутился и вдруг испугался. Этот человек мертв, он был в этом уверен.
– Боже мой! – прошептал он и попятился, то и дело протирая глаза и размазывая по лицу кровь.
– Он первый вытащил нож. Не беспокойся, парень, у тебя есть свидетели.
Настроение толпы тоже изменилось.
– Нет… – пробормотал Шон.
Они ничего не понимают. В первый раз в жизни он употребил свою силу во зло, использовал для бесцельного убийства. Он хотел убить человека просто так, для удовольствия, убить, как убивает свою жертву леопард.
И вдруг его противник пошевелился, повернул голову, согнул и снова выпрямил ногу. Надежда затрепетала в груди Шона.
– Живой!
– Позовите врача!
Шон боязливо приблизился и встал перед ним на колени, развязав узел шарфа на своей шее, вытер им окровавленный рот и ноздри избитого.
– Ничего, оклемается – док поставит его на ноги.
Явился врач – сухощавый, немногословный человек, жующий табак. В желтом свете лампы «летучая мышь» он осмотрел и ощупал лежащего. Остальные окружили его, заглядывая через плечи. Врач наконец встал:
– Хорошо. Можно переносить. Тащите его ко мне в кабинет.
Он посмотрел на Шона:
– Это вы его так отделали?
Шон кивнул.
– Дайте знать, если и я начну вам надоедать.
– Я не хотел… так получилось.
– Неужели?
Врач выпустил в пыль длинную струю желтой от табака слюны.
– Давайте посмотрим, что у вас с головой.
Пригнув голову Шона к себе, он раздвинул пропитанные кровью черные волосы:
– Повреждена вена. Зашивать нет необходимости. Промойте и смажьте йодом.
– А за того, док, сколько с меня? – спросил Шон.
– Платите вы? – Доктор вопросительно посмотрел на него.
– Да.
– Сломана челюсть, сломана ключица, сотни две швов, несколько дней постельного режима из-за сотрясения мозга, – считал он вслух. – Ну, скажем… две гинеи.
Шон дал ему пять:
– Вы уж позаботьтесь о нем, док.
– Это моя работа.
Доктор отправился вслед за людьми, которые понесли Лошадника со двора.
– Думаю, вам надо выпить, мистер. Я угощаю, – предложил кто-то.
Победителей любят все.
– Да, – ответил Шон. – Мне надо выпить.
И Шон выпил. И повторил, и еще раз выпил.
Когда в полночь за ним пришел Мбежане, зулусу пришлось немало потрудиться, чтобы помочь Шону залезть на спину своей лошади. На полпути к лагерю Шон выскользнул из седла и грохнулся на дорогу, и тогда Мбежане погрузил его бесчувственное тело поперек лошади: голова и руки висели с левого бока, ноги болтались с правого.
– Очень может быть, завтра ты будешь весьма сожалеть об этом, – недовольно ворчал Мбежане, сгружая его возле костра и заворачивая, в сапогах и окровавленного, в одеяло.
И он оказался прав.