На улице оказалось холоднее, чем я ожидал. Я весь дрожал, несмотря на то что Лале тепло прижималась к моей спине. На мне были футболка с длинным рукавом и брюки (мама сказала, что таможенный контроль лучше всего проходить именно в такой одежде), и я жалел, что не накинул толстовку. Все вещи потеплее остались у меня в чемодане.
Тегеран пах практически так же, как Портленд. Думаю, я подсознательно ожидал, что здесь отовсюду будет пахнуть рисом. (Справедливости ради скажу, что в большинстве персидских домов, даже в персидских только наполовину, как у нас, хотя бы чуть-чуть пахнет рисом басмати.) Но воздух Тегерана оказался обычным городским воздухом с дымной ноткой, и разве что аромат пропитанной дождем земли был в нем слабее, чем в Портленде.
Ночь пронзил крик, похожий на резкий визг назгулов[10]. Я чуть не уронил Лале.
– Э-э-э-эй-й-й-й!
Маму, моя настоящая бабушка из плоти и крови, с воплем неслась к нам навстречу. Она подлетела к маме, схватила ее за лицо, расцеловала в обе щеки (левая-правая-левая), а затем заключила ее в такое крепкое объятие, что, казалось, под ним смялся бы даже остов космического корабля.
Мама рассмеялась и впервые за семнадцать лет обняла свою мать.
Такой счастливой я ее никогда не видел.
В Тегеран Маму привез дядя Джамшид, и мы все погрузились в его серебристый кроссовер, чтобы отправиться в Йезд. Мама села рядом с ним на переднее сиденье и сразу стала болтать на фарси и угощаться tokhmeh из пакетика. Это жареные арбузные семечки, любимый снек всех Настоящих Персов на свете. Папа сел сзади, положив к себе на колени Лале, которая наконец заснула, но сначала позволила Маму и дяде Джамшиду затискать себя до полусмерти.
Рядом с ними втиснулись мы с Маму.
Фариба Бахрами оказалась женщиной небольшого роста (раньше я все время видел только ее голову и шею), но, когда она обвила меня руками, я почувствовал, будто все пятнадцать лет она копила эти объятья специально для меня. Бабушка всю дорогу обнимала меня одной рукой и прижимала к себе.
Я изучал ее руки. Никогда раньше я по-настоящему не видел рук моей бабушки.
У Маму были короткие ногти с красивым маникюром цвета граната. Ее духи пахли персиком. И какой же теплой она была. Она обнимала меня и прижималась ко мне, как будто беспокоилась, что я вылечу из окна автомобиля, если она не будет держать меня как можно крепче.
Может быть, за одну эту поездку она пыталась восполнить отсутствие объятий со мной длиною в жизнь.
Наверное, так и было.
– Расскажи о школе, маман.
– В школе все хорошо. Вроде.
Социально-политический климат школы Чейпел-Хилл, как мне показалось, был явлением слишком сложным, чтобы подробно обсуждать его с Маму в машине, особенно при том, что я не хотел рассказывать ей, что меня обзывают Чайным Даше и оставляют на моем велосипеде пару ярко-голубых резиновых яичек.
Я вообще не хотел когда-либо разговаривать с бабушкой о мужских яичках.
– У тебя много друзей? И девушка есть?
Уши сразу зажглись тревожным красным.
Настоящие Персы чрезвычайно интересуются репродуктивными возможностями своих потомков.
– Э… Не совсем, – ответил я. Красная тревога перебросилась на щеки.
«Не совсем» – самый безопасный вариант «нет», который я смог придумать.
Ужасно не хотел разочаровывать бабушку.
– Да? Почему? – Маму забавно приподнимала интонацию в конце слов, превращая их в вопросы. – Ты такой красивый, мой родной маман.
Не понимаю, как она могла такое говорить. Я был весь сальный и опухший после тридцатидвухчасовой дороги, и между моих бровей все еще зияла воронка самого крупного вулкана в Солнечной системе.
И кроме того. На меня никто не обращал внимания. Не то что на Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов типа Чипа Кузумано, который на самом деле был парнем симпатичным.
Я пожал плечами и одновременно начал зевать. Растяжение времени, которое нам пришлось пережить, наконец начало сказываться и на мне.
– Ты устал, маман.
– Я в порядке.
– Почему бы тебе не поспать? До Йезда еще несколько часов. – Бабушка притянула меня так, чтобы я смог пристроить голову ей на плечо, и стала перебирать пальцами мои кудрявые волосы. – Как я счастлива, что вы приехали.
– И я. – Бабушкина рука была теплой, из-под ее пальцев по коже головы разбегались волны эйфории.
Она снова и снова целовала меня в макушку, пока та не стала совсем мокрой от слез, которые катились по бабушкиным щекам прямо мне в волосы.
Я, конечно, не был против.
– Я тебя люблю, родной.
Мамы моего отца не часто нам такое говорили. Не то чтобы они не любили нас с Лале. Просто они были исполнены чисто тевтонской сдержанности и вообще редко признавались в нежных чувствах.
Маму была не такой.
Для Фарибы Бахрами любовь была полем возможностей, а не бременем.
Я сглотнул образовавшийся в горле комок.
– Я люблю тебя, Маму.
Дорогу до Йезда я провел в полудреме. Я слишком устал, чтобы как следует заснуть, и, хотя Маму была мягкой и теплой, позу я принял не слишком комфортную. Поэтому я слегка подремывал и скользил по облакам фарси, которые обрывками долетали до меня с переднего сиденья кроссовера дяди Джамшида.
Это напомнило мне раннее детство, когда мама каждый вечер перед сном читала мне нараспев на фарси. Описать это чтение очень сложно. Мама растягивала голосом звуки, как ноты виолончели, зачитывая наизусть стихотворения Руми и Хафиза Ширази. Я не понимал, о чем они, но это было и неважно. Звуки очень успокаивали и умиротворяли.
Укладывать меня спать было маминым занятием, потому что, если это делал папа, я слишком перевозбуждался. Он обычно садился ко мне на кровать, подтыкал одеяло и начинал рассказывать историю, оставляя мне место для фантазии, которое я заполнял образами героев и чудовищ.
Сказки мы придумывали вместе.
Я многого из тех времен не помню. Не помню годы до моей Великой Депрессии. Доктор Хоуэлл говорит, что антидепрессанты иногда имеют такой эффект – притупляют память. Плюс я в то время и правда был совсем маленьким. Но я прекрасно помню Время Сказок с папой, потому что не могу забыть ту ночь, когда оно закончилось навсегда.
Это случилось примерно за полгода до того, как родилась Лале.
Папа зашел ко мне в комнату поправить одеяло. Поцеловал меня, сказал, что любит, и повернулся, чтобы уйти.
– Пап? А как же сказка? – скрипнул я.
У меня тогда был такой голос. Как скрипучий сыр.
Папа моргнул. Вздохнул.
– Не сегодня, Дарий.
И ушел. Просто вышел из моей спальни.
Я лежал и ждал, что ко мне сейчас зайдет мама и почитает стихи нараспев.
И после этого мы больше не придумывали сказок.
Я не понимал, почему папа перестал приходить. Не понимал, что я сделал не так.
– Ты ни в чем не виноват, – объясняла мама. – И сказки тебе рассказывать могу я.
Но это было совсем не то.
Ширин Келлнер – настоящий профи в чтении нараспев, но весьма посредственная рассказчица.
И какую бы сказку она мне ни рассказывала, я говорил себе и осознавал только одно: Стивен Келлнер больше не хочет рассказывать мне сказки.
– Просыпайся, Дариуш-джан. – Маму почесала мне голову, и у меня по шее побежали мурашки. – Мы на месте.
Я заморгал, щурясь на серое утро за окном, выпрямился и впервые взглянул на Йезд.
Честно говоря, несмотря на все картинки и фотографии, я все же ожидал, что Йезд будет выглядеть немного как место действия сказки про Аладдина: грязные улицы, усаженные пальмами; дворцы с куполами, сделанные из сверкающего алебастра; верблюды, везущие товары на базар к деревянным прилавкам под навесами из ткани цвета драгоценных камней.
Никаких верблюдов видно не было, хотя скорее всего Толстячок Болджер утверждал бы сейчас обратное. Я даже не знал, что «наездник верблюдов» – это оскорбительное название мусульман, пока он меня так не обозвал. Трент Болджер не отличается особенной креативностью, но весьма основателен и последователен, а также достаточно внимателен, чтобы не попасться в руки блюстителей политики нулевой толерантности школы Чейпел-Хилл в отношении оскорбительных выпадов на почве расизма и этнической принадлежности.
Улицы в районе, где жила Маму, ничем особо не отличались от улиц, к которым я привык дома. Скучный серый асфальт.
Дома тоже были похожи, только отделаны они были кирпичом светлых оттенков, а не гладкой бесшовной обшивкой. В некоторых при входе красовались резные деревянные двойные двери с металлическими дверными молотками тонкой работы. Они немного напоминали двери в норы хоббитов, разве что круглыми не были.
Дядя Джамшид остановил кроссовер у белого дома, который выглядел примерно так же, как соседские. Он был одноэтажный, перед входной дверью располагалась неширокая лужайка, засеянная редкой неухоженной травой.
Кактусов нигде не было: еще один недосмотр со стороны Толстячка Болджера. Я потом проверил и узнал, что кактусы на самом деле родом с обоих американских континентов.
Дядя Джамшид припарковал кроссовер в тени гигантского грецкого ореха, который нависал над улицей и подсовывал корни прямо под покрытый трещинами тротуар.
– Ага[11] Эстивен, – сказал дядя Джамшид. Он произнес папино имя с начальным призвуком «э», и именно так его называют многие Настоящие Персы. В фарси слово не может начинаться с двух согласных. Нужно обязательно поставить перед ними гласный звук (или не перед, а между ними, поэтому некоторые называли отца «Ситивен»).
– Просыпайся, ага Эстивен.
Его голос звучал как щелчок кнута, он всегда улыбался, изогнув брови озорными арками. У дяди на лице были две отдельные брови (ни единого волоска, соединяющего их), и это внушало мне огромную надежду, потому что я всегда волновался, что у меня однажды отрастет Персидская Монобровь.
Дядя Джамшид начал выгружать наши вещи из багажника. Я стряхнул с себя сон и выскользнул из кроссовера вслед за Маму, пока папа пытался разбудить Лале.
– Давай я тебе помогу, даи́.
– Нет! Заходи в дом. Я все занесу, Дариуш-джан.
У нас было много чемоданов, а у дяди Джамшида всего две руки. Естественно, я предложил ему помощь, но он был генетически предрасположен от нее отказаться.
Так в первый раз я официально столкнулся с явлением таарофа в Иране.
«Таароф» – слово на фарси, которое очень сложно перевести на другие языки. Это Главное Правило Этикета для иранцев, которое объединяет в себе гостеприимство, уважение и вежливость.
В теории таароф – демонстрация того, что другие значат для вас больше, чем вы сами. На практике это правило выражается так: когда кто-то приходит к вам в дом, вы обязаны предложить угощение; но поскольку ваш гость тоже должен следовать правилу таароф, он обязан отказаться; и тогда вы, хозяин, должны ответить ему еще одним таарофом и настоять на том, что вам это не доставляет никаких неудобств и гостю просто необходимо пройти за стол. И так далее, пока одна из сторон не окажется в полном тупике и наконец не сдастся.
Я никогда не мог понять сути этого правила. Оно совсем не входит в Кодекс Американского Этикета. Когда мама знакомилась с папиными родителями, ей предложили напиток, она вежливо отклонила это предложение – и на этом разговор о напитке закончился.
Маме и правда хотелось пить, но она не знала, как попросить.
Она еще тогда не была посвящена в Правила Американского Этикета.
Папа рассказывает эту историю снова и снова на День благодарения, и каждый год мама хохочет и утверждает, что убьет его, если он еще хоть один раз об этом вспомнит.
Вероятно, шутить – Главное Правило Американского Этикета.
– Пожалуйста, – сказал я. – Я хочу помочь.
– Не нужно. – Как и Маму, дядя Джамшид забавно заканчивал фразы – подкручивая интонацию вверх. – Ты устал. И ты мой гость.
Оба этих утверждения теоретически были верны, но правда теряла актуальность, когда речь шла о таарофе.
– Э…
Мне на помощь пришла мама.
– Джамшид. – Она наклонилась, чтобы забрать у папы тело Лале, пребывавшее в совершенно беспамятном состоянии. Когда сестра спала, она во многом напоминала тряпичную куклу. – Позволь Дариушу тебе помочь.
Папа разогнулся, выбравшись с заднего сиденья кроссовера, пока дядя Джамшид спорил с мамой на фарси. Такой красивый и поэтичный язык теперь звучал грубо и резко, как клингонский, особенно когда подключилась Маму и спор перерос в трехстороннее противостояние.
Лале все еще повисала у мамы на руках. Не представляю, как ей удавалось спать в этой перепалке.
Папа зевнул и начал делать круговые движения туловищем, чтобы размяться. Он подмигнул мне и указал подбородком на маму.
Я пожал плечами и прошептал: «Таароф». Папа кивнул.
Уже не в первый раз мы с отцом стали свидетелями матча по «таарофингу», в котором сами ничего не смыслили.
Мы могли бы давно занести весь багаж в дом за время, которое они потратили на то, чтобы позволить нам это сделать.
Наконец мама одержала победу в этом споре, и дядя Джамшид протянул мне сумку Лале на колесиках.
– Спасибо, Дариуш-джан.
– Не за что.
Чемодан Лале был вдвое тяжелее моего, потому что в него мама насовала всего, что хотела привезти с собой из Америки.
Это были не только подарки для наших родственников. Когда мама объявила, что мы едем в Иран, ей начали звонить все персидские семьи, живущие в долине Уилламетт, и спрашивать, не может ли она отвезти кое-что в Иран их родственникам или, наоборот, привезти что-то с собой из Ирана.
После нашего отъезда домой задачу по распределению всего, что привезла мама, взяла на себя Маму. Это были самые разные вещи: определенная марка шампуня, кремы для лица или даже анальгетики вроде «Тайленола», которые, очевидно, в Иране не продавались.
Я схватил свой чемодан, повесил на выдвижную ручку сумку «Келлнер & Ньютон» и пошел за Маму к дому.
– А где Бабу?
– В постели. – Переступив порог дома, Маму понизила голос: – Хотел поехать с нами в аэропорт, но слишком устал. Он сейчас много спит.
У меня в животе что-то затрепетало.
Знакомство с Маму (настоящее живое знакомство), когда рядом с ней нет Бабу, казалось чем-то неправильным, как когда в конце серии тебя ожидает открытая развязка.
Мне не терпелось познакомиться с дедушкой, но я немного этого боялся.
Это нормально.
Правда ведь?
Свет пока не включали, и узкие окна не пропускали внутрь утреннее солнце. Когда же это произошло, его лучи осветили висящие в воздухе пылинки и фотографии на стене.
Фотографий было много. Некоторые располагались в рамках, по одной или группами, но еще больше держались на скотче или бельевых прищепках или просто торчали из любого уголка, способного их удержать. Я хотел повнимательнее их рассмотреть, эту Картинную Галерею Семьи Бахрами, но вместо этого скинул кеды на коврике в прихожей и последовал за Маму по коридору, который тянулся вдоль всей длины дома. Она остановилась у последней комнаты справа.
– Такая тебе подойдет?
– Конечно.
– Она с уборной. – Бабушка указала на дверь в углу.
– Ага.
Мама предупреждала меня о том, что представляют собой персидские уборные.
– Ты голоден, родной?
– Нет, не сказал бы. – И я не солгал. Понять, хочу ли я есть, было теперь невозможно. Путешествие сквозь пространственно-временной континуум, после которого меня едва не подвергли Санкционированным Государством Пыткам в лапах Сотрудника Таможни Номер Два, лишило меня всех ориентиров и притупило все чувства.
– Ты уверен? Без проблем организую.
Так случился мой второй таароф в Иране, и на этот раз мамы, которая могла бы мне помочь, рядом не оказалось.
– Ну да. Я уверен. Если можно, я принял бы душ. А потом, наверное, еще вздремнул.
– Хорошо. Полотенца в шкафу.
– Спасибо.
Маму обняла меня, поцеловала в обе щеки и поспешила на помощь в укладывании Лале.
Я оставил чемодан Лале в коридоре, втащил собственный в комнату и закрыл дверь.
Комната была примерно вполовину меньше моей спальни дома: двуспальная кровать с оливково-зеленым покрывалом и подходящие по цвету зеленые занавески, прикрывающие маленькое круглое окошко над ней. В углу – небольшой деревянный письменный стол, на стене над ним снова фотографии. Я узнал на них дядю Джамшида и дядю Сохейла, их детей, но среди людей на фото было много незнакомцев. Несколько очень старых черно-белых кадров времен детства и юности Маму.
Один из них был мне знаком: фото Маму с ее родителями. Маму на нем столько же, сколько мне сейчас. Длинные прямые волосы, спадающие на грудь. Она не улыбается, но кажется, что вот-вот это сделает.
У мамы такая же фотография висит в рамке в гостиной, на стене, соседствующей с кухней и Дверью-Турболифтом. Это единственное фото моих прабабушки и прадеда (со стороны Маму), которое есть у нас в архиве.
Я стянул футболку через голову. Она была вся липкая и пахла несвежим после долгого путешествия. Лицо было настолько жирным, что, казалось, вот-вот стечет на пол. Мне срочно нужно в душ.
Однако еще сильнее я хотел в туалет.
Я заглянул в уборную. Идеальная фарфоровая чаша, вмонтированная прямо в пол, а вокруг – абстрактная мозаика из розовой плитки.
Мама предупреждала о том, какие у Маму в доме туалеты. В Иране, особенно в старых домах, принято присаживаться на корточки, чтобы сходить в туалет, а не садиться на унитаз, как мы привыкли. Считается, что это более полезная для здоровья практика.
Я надеялся, что мышцы ног в самый ответственный момент меня не подведут. Фактически же я нарезал круги вокруг фарфоровой чаши, изучая ее, как воин-клингон оценивающе осматривает врага. Я не знал точно, как ею воспользоваться так, чтобы не залить все вокруг.
Но в туалет мне действительно очень хотелось.
Я принял душ, натянул какие-то шорты и уже было достал лекарства, но потом решил, что приму их, когда проснусь, за завтраком.
В комнате было слишком душно. Совсем не влажно при этом, и я чувствовал, как молекулы воздуха трутся о кожу лица, которое я только что тщательно вымыл. В углу я заметил квадратный вентилятор, вытащил его на середину комнаты и включил. Он немного пожужжал, а потом на какой-то краткий момент мне было видение, что он сейчас потерпит крушение с непоправимыми последствиями и взорвется, превратившись в бесформенное облако дыма и горку деталей, но вентилятор постепенно стал набирать обороты.
Однако он не мог стоять на месте. Он трясся, гремел по полу и, пританцовывая, приближался ко мне.
Я поставил вентилятор под таким углом, чтобы он двигался в противоположную от меня сторону. Но к тому времени, как я снял штаны и откинул простыни, вентилятор протанцевал по кругу и теперь снова располагался ко мне лицом, неумолимо двигаясь к кровати с треском и дребезжанием.
Этот вентилятор был самим злом.
Я оттащил Танцующий Вентилятор на середину комнаты и подпер своим чемоданом, чтобы удержать его на месте. Вентилятор зловеще загрохотал и запрыгал туда-сюда на своих резиновых ножках. Чемодан частично блокировал воздушный поток, но по крайней мере я мог быть уверен, что этот монстр не подкрадется ко мне, пока я сплю.
Я юркнул в кровать и отвернулся лицом к стене, но при этом чувствовал присутствие вентилятора.
Он на меня смотрел. Ждал, пока я утрачу бдительность.
Глубоко деморализующее ощущение.