На следующее утро Маму пригласила Сухраба и его маму на завтрак. Лале воспользовалась возможностью просветить Сухраба насчет «Звездного пути: Следующее поколение», она ж теперь была самопровозглашенным экспертом.
Пока Лале отвлекала Сухраба, я налил стакан воды и выпил свои таблетки.
Не знаю, почему мне не хотелось, чтобы он это видел. В конце концов, он видел даже мою крайнюю плоть. И в любом случае знал о моей депрессии.
Но все же мне была неприятна мысль, что он увидит, как я принимаю лекарства.
Почему-то это мне казалось чем-то более интимным, чем видеть друг друга голыми.
Это нормально.
Правда ведь?
– Заканчивай завтрак, Лале-джан, – сказала Маму. – И дай Сухрабу поесть. Нам уже пора.
Мы собирались осмотреть Доулетабад.
Доулетабад – одно из самых распространенных названий мест в Иране. Как Спрингфилд в США: в каждой провинции есть свой Доулетабад.
В Йезде Доулетабад – это сад, не отдельный город (по крайней мере, насколько я могу судить), и он известен своим ландшафтом и особняком с огромным бадгиром.
Взрослые шли впереди, Лале сидела на шее у папы, а мы с Сухрабом шагали чуть позади и по-дружески молчали.
Одна из причин, по которой мне так нравился Сухраб, заключалась как раз в этом: нам не обязательно было разговаривать, чтобы радоваться компании друг друга. Мы просто шли и наслаждались утром в Йезде. Иногда наши взгляды сталкивались, и тогда мы улыбались, щурились или даже смеялись в голос.
Светило солнце, но в воздухе все еще ощущалось прохладное дыхание ночи. Надо было бы мне надеть толстовку, а я вместо этого выбрал лонгслив, а сверху натянул свою футболку национальной сборной Ирана по футболу.
Она мне очень нравилась.
В ней я чувствовал себя настоящим персом.
Над нами щебетали птицы.
Я чихнул.
– Afiat basheh[23], – сказал Сухраб.
– Спасибо. – Я снова чихнул. – Извини. Далеко еще?
– Не очень. Ближе к Пятничной мечети.
– Ясно.
– Дариуш. Когда мы с тобой еще в футбол пойдем играть?
Я закусил губу и уставился на свои кеды. Они покрывались слоем пыли.
Во мне не было уверенности, что я перенесу еще один эпизод унижения на почве пениса в душевой.
Но Сухраб сказал:
– Нам не обязательно играть с Али-Резой или Хуссейном, если ты не хочешь. Можем пойти на другое поле.
Вот что еще мне нравилось в Сухрабе: он знал, о чем я думаю, и мне не обязательно было все проговаривать вслух.
И третье его качество, которое мне импонировало: он всегда давал мне время обдумать ответ.
Если забыть про унижение на почве пениса, мне на самом деле понравилось играть в соккер/неамериканский футбол с Сухрабом. А играть только вдвоем мы не могли. Если, конечно, хотели сражаться за одну команду.
Я всегда хотел быть с Сухрабом в одной команде.
– Я не против, – ответил я наконец. – Мы можем поиграть с другими ребятами.
– Уверен? Я им не позволю больше тебя дразнить. Обещаю.
– Уверен, – сказал я. – Пойдем в любое время.
Сухраб сощурился.
– Давай сегодня. Когда вернемся. Идет?
– Идет.
– У тебя очень здорово получается, Дариуш. Тебе нужно отстаивать честь школы. Когда вернешься в Америку.
Я представил себе, как бегаю по полю в экипировке школьной команды Чейпел-Хилл. Вперед, громилы!
– Можно попробовать.
Вдоль дорожек в саду Доулетабад были посажены ели и кипарисы. Мы гуляли в пестрой тени, наслаждаясь влажным туманом, порождаемым бурлящими фонтанами. Дорожка с одной стороны была вымощена щебенкой, с другой – сверкающими на солнце белыми плитками ромбовидной формы.
Там было так спокойно.
– Отец любил сюда приходить, – сказал Сухраб.
Мне нравилось, что он без страха и стеснения разговаривал со мной о своем отце.
– Тебе можно его навещать?
Сухраб пожевал щеку и ничего не ответил.
– Извини.
– Все в порядке, Дариуш.
Он сел на край фонтана, и я примостился рядом, нарочно задев его плечом.
В английском языке есть выражение, которое дословно переводится «срослись бедрами». Так говорят о тех, кто очень крепко связан, другими словами, не разлей вода. Не знаю уж, почему говорят именно так. Мы же с Сухрабом срослись плечами.
Я не торопил его с ответом.
– Сначала мы его навещали. Первые несколько лет. Раз в месяц.
Фонтан бурлил.
Ветер шелестел кронами деревьев.
– Там все было плохо?
– Не то чтобы. Его держали здесь, в Йезде. Тюрьма не самая лучшая, но по крайней мере он был рядом.
Челюсть Сухраба дрогнула.
Я снова дотронулся до его плеча своим, скорее чтобы подбодрить.
Но потом он продолжил:
– Четыре года назад его перевели.
– Да?
– В тюрьму Эвин. Знаешь, что это за тюрьма?
Я мотнул головой.
– Страшное место. В Тегеране. И его посадили… – Сухраб смотрел на ветки, укрывавшие нас тенью. – Его никому нельзя видеть. Даже другим заключенным.
– Одиночная камера?
– Да.
– Ой, – вырвалось у меня.
Сухраб вздохнул.
Я хотел разрядить обстановку, но не знал как.
У Сухраба была Проблема по Отцовской Части.
Видимо, у меня такая проблема тоже была, но она меркла по сравнению с тем, что испытывал Сухраб.
Может быть, все персидские мальчики обречены иметь Проблемы с Отцами.
А что, если это и входит в понятие «быть персидским мальчиком»?
– Мне очень жаль, Сухраб.
Я положил руку ему на плечо, и он сделал глубокий и медленный выдох.
– Что, если я его больше никогда не увижу? – прошептал он.
Я сжал его плечо, а потом потянулся к нему второй рукой, и получилось, что я обнял Сухраба.
Сухраб закусил губу, моргнул и выделил несколько капель гормона стресса.
Всего парочку.
– Увидишь, – сказал я.
Сухраб вытер лицо тыльной стороной ладони.
Я чувствовал себя таким бесполезным.
Сухрабу было больно, и я ничего не мог с этим поделать. Кроме того, чтобы сидеть рядом и быть его другом.
А может, и этого достаточно. Потому что Сухраб знал, что плакать в моем присутствии не стыдно. Знал, что я не стану обесценивать его чувства.
Со мной он чувствовал себя в безопасности.
Может быть, это нравилось мне в Сухрабе больше всего остального.
Через минуту он откашлялся, встряхнул головой и поднялся на ноги.
– Пойдем, Дариуш, – сказал он. – Я еще кое-что хотел тебе показать.