– Да, вот и подите доказывайте всевозможными способами отсутствие всего сверхъестественного, – бросая на стол номер журнала «Ребус», произнес Яков Иванович Груздев.
– А что? – односложно спросил Петр Иванович Нечипуренко.
– Да как же, представьте себе, уж сколько ни кричали, что спиритизм – гиль, шарлатанство… а все-таки… – Груздев задумался.
– Да в чем дело? Толком расскажите.
– Прочтите и узнаете. – Яков Иванович передал своему соседу номер «Ребуса».
Нечипуренко пошарил в кармане своего пиджака, затем схватился за боковой.
– Ах, шут тебя возьми, снова забыл очки дома, – произнес он с досадой.
– Ну, все равно, я вам расскажу так, своими словами, – начал Яков Иванович. – Дело в том, что в одном обществе от нечего делать принялись за верчение столов и требовали ответов.
Вот немного погодя стол и начинает стучать. Его спрашивают: «Кто ты?» Стол отвечает: «Помолитесь об Сергее».
– А кто такой Сергей? – заинтересовался Петр Иванович Нечипуренко.
– Брат хозяина, где происходил спиритический сеанс, – удовлетворил Груздев любопытство Петра Ивановича.
– Ну вот-с, хорошо; все общество, знавшее этого самого Сергея, невольно как-то вздрогнуло. Действительно, согласитесь, услышать подобную фразу, да еще и от стола, – не особенно приятно.
– Да, признаюсь, – согласился и Нечипуренко.
– Нет, но послушайте, добрейший Петр Иванович, что дальше будет. Не успел стол это произнести, как раздается звонок, и…
В эту минуту действительно раздался звонок в прихожей. Оба приятеля, как-то не вспрыгивая с мест, шарахнулись в стороны, замолкли и даже немного переменились в лицах.
– О, чтоб тебе! – В голосе Якова Ивановича слышались и досада, и вместе нотка спокойствия. Он поправил на своем носе черепаховые очки. – Да, вдруг звонок, и является рассыльный с телеграммой. Хозяин дрожащими руками распечатывает и читает: «Ваш брат Сергей скоропостижно умер».
Яков Иванович остановился и посмотрел через очки на своего друга.
– А, как вам нравится… Нет, чем вы объясните подобную вещь, Петр Иванович? – Груздев как-то нервно запахнул полу своего халата и переложил одну ногу на другую.
Наступило молчание. Петр Иванович машинально потихоньку барабанил по столу пальцами.
– Нет, чем вы объясните эту историю, Петр Иванович? – снова повторил Груздев.
– Эх, уж лучше вы и не говорите, – с досадой произнес Нечипуренко, – у нас, как только что не укладывается в рамки положительных наук, все гиль, все ерунда – известный ответ наших модников; а нет вникнуть, да не откидывать этого существования, а оставить его, попробовать объяснить… этого нет… да разве это единичный случай… Вот у нас тоже был вроде этого. Я, грешный человек, хотел себе хотя немного объяснить, обращался к нашему доктору; а тот в глаза смеется… даже досада взяла меня.
– Это вы, Петр Иванович, про что же?
Яков Иванович был охотник до всего сверхъестественного, и чем история была страннее – тем большее удовольствие ему доставляла. Неопределенный намек Нечипуренко подстрекнул его любопытство.
– Да про зелененький сюртучок, – ответил Петр Иванович.
Глазки Якова Ивановича заиграли в ожидании интересной истории про чертовщину.
– Как же, Яков Иванович, история знаменитая, не подлежащая, так сказать, никакому сомнению, – начал Нечипуренко. – Видите ли, – и рассказчик придвинулся ближе к Груздеву, – как и вам известно, я прямо из семинарии поступил в контору имения графа Л. Это, я так полагаю, будет тому лет двадцать семь или восемь, а то и все тридцать, о железных дорогах и помину еще не было. Только бац – бумага из Петербурга: «Приготовить дом для приезда графа». Ну, понятно, в экономии все закопошилось. Граф еще ни разу не бывал со смерти своего покойного родителя. Управляющий сейчас же выслал лошадей в уездный город, подставу оставил на постоялом дворе. Одним словом, приготовились к встрече. Ждать-пождать – нет графа. Что, думаем, за оказия: уж не раздумал ли приехать; помню, как теперь, управляющий даже хотел лошадей вести обратно. Да и в самом деле: чего даром корм травить зря. Но только граф приехал. Задержка вышла через болезнь.
Ну, в уездном городе, понятно, как следует встретили подобную персону: городничий и все такое.
«А далеко еще до деревни?» – спрашивает граф городничего; тот – исправников заменяли городничие – всего, говорит, сорок верст будет. Граф сел в свой дормез[21] и поехал. Только что проехали верст двенадцать, граф возьми да и разнеможься. Кучер было тронул лошадей – не приказал, говорит, беспокойно ехать, так что только часа через три насилу приехали к станции, где дожидали подставные лошади.
Надо вам сказать, что управляющий оставил лошадей в новом постоялом дворе, выстроенном всего года два назад на графской земле. Этот постоялый двор снял у нас курский мещанин Никифор Зайцев – парень шустрый, дело знал, так что через год хорошо-таки обзавелся хозяйством.
Только что приехал граф к этому постоялому двору, сейчас выводят шестерик и хотят запрягать, а граф и говорит: «Нет, пусть лошади отдохнут; мне нездоровится, я переночую здесь», – вылез из кареты и прошел в чистую половину.
«Хорошо, – говорит, – принесите мою складную кровать, я останусь до утра здесь». Конечно, ослушаться приказания графа никто не посмел. Камердинер, живою рукою, соорудил ему постель, и граф, не пивши даже чая, расположился на покой.
Управляющий распорядился, чтобы никого из приезжих в постоялый не принимать, и даже расставил караульных, чтобы, Боже сохрани, кто не обеспокоил заболевшего важного владельца.
Все притихло, даже цепных собак отвели в хутор, чтобы не брехали ночью. Огней не зажигали. Известно, управляющий хотел выказать свое усердие перед хозяином.
Только, так немного спустя после вторых петухов, граф кличет к себе своего камердинера и приказывает ему лечь около него. Камердинер сейчас подушку под мышку, пальто в руку – и марш в чистую комнату к графу.
Почитай, снедать уже пора, когда проснулся граф и приказал запрягать.
«Вы, – говорит управляющему, – останьтесь здесь до моего возвращения, а я поеду в город». Сел и чуть не сломя голову теми же ходами да обратно. Приехал в город и прямо к городничему. «Так и так, – говорит, – ехал я в имение; в дороге заболел и остановился ночевать в постоялом дворе, выстроенном на моей земле. Только, – говорит, – успел напиться чаю, сон меня и начал клонить. Я лег, – говорит, – и, может, минут через пять соснул. Вдруг…»
Петр Иванович Нечипуренко покосился на печь, Яков Иванович, в свою очередь, подозрительно взглянул по тому же направлению, но тревога обоих оказалась ложною. Сытый кот хозяина, неслышно переступая своими бархатными лапами, вспрыгнул на близ стоявшее кресло и, поджав под себя передние ноги, препокойно улегся, по-видимому нисколько не интересуясь рассказом Петра Ивановича.
– «Вдруг, – продолжал Нечипуренко, – является ко мне молодой человек с перерезанным горлом, в зелененьком сюртучке с барашковой опушкой».
Яков Иванович Груздев, при последних словах Нечипуренки, нервно пересунулся на своем насиженном кресле. История для него начинала быть интересной.
– «Граф, – говорит, – похорони меня».
Граф открыл глаза; смотрит – нет ничего; перевернулся на другой бок и снова заснул… а зелененький сюртучок тут как тут и снова свое: «Граф, похорони меня».
Тут уж граф не выдержал, приподнялся на локоть… смотрит… Зелененький сюртучок, как живой, стоит перед ним.
«Где же ты находишься?» – спрашивает граф мертвеца.
«А вот, – отвечает зарезанный, – под этой печкой, целый год уже лежу без погребения». – После чего призрак снова исчез.
Долго ли, коротко ли, а зелененький сюртучок снова предстал.
«Граф, – говорит снова, – чего хочешь – того и проси от меня, только исполни, – говорит, – мою просьбу – похорони».
Ну, граф был не из трусливого десятка и отвечает:
«Ладно, – говорит, – я тебя похороню; но скажи, сколько мне осталось жить на свете?»
«Ты, – отвечает зелененький сюртучок, – непременно желаешь знать, изволь: от сегодняшнего дня тебе осталось жить всего десять лет». – И снова исчез.
Граф хотел заснуть – не тут-то было: и на один бок, и на другой – нет. Как вспомнит, что ему осталось всего десять лет жить, так мороз по коже и пойдет драть. Да уж зелененький сюртучок сжалился над ним, снова явился и говорит:
«Вот видишь, граф: ты потребовал от меня невозможного, – говорит, – этого не надо знать; проси чего-нибудь другого, а сколько тебе жить, я не знаю».
Граф еще раз пообещал похоронить его с честью, после чего вскоре заснул, а утром, вместо того чтобы ехать к себе в имение, повернул обратно в город и поднял там всех на ноги.
Не прошло, может, и четырех часов, смотрим, графский дормез снова подкатил к постоялому двору, а за ним следом городничий и становой с понятыми.
«Позвать, – говорит граф, – сюда хозяина постоялого двора», – и прямо прошел в ту комнату, где ночевал.
Тот сейчас, понятно, явился и стал около дверей.
«Что у тебя, – спрашивает уж городничий, – под печкой?»
«Ничево-с, – отвечает, – нет-с».
А сам так и заколотился, как осиновый лист.
«А если ничего нет, вот мы сейчас узнаем. Эй, понятые, – позвал граф, – ломайте печку!»
Зайцев – не позволять. Говорит, что он выстроил дом по контракту на девять лет, а продержал всего два с половиной; ну, известно, парень не хотел допускать ломать печь, так как у него душа была нечиста.
«Ломайте, – приказывает граф, – постоялый двор мой, на моей земле выстроен; захочу, – говорит, – камня на камне не оставлю».
Зайцев снова – не допускать; ну, с ним-то долго не церемонились. Схватили раба Божия, скрутили ему руки назад и привязали к колодезному столбу.
Понятые начали разбирать печку. Граф сам распоряжался работой. Только дошли до фундамента, граф приказывает ломать поосторожнее. Только что копнули немного… глядь, что-то зелененькое показалось… Граф и городничий переглянулись между собою и даже в лице переменились; немного погодя тело убитого молодого человека совершенно отрыли. Как описывал городничему граф, в каком виде он являлся ему ночью, так и оказалось.
Принялись сейчас же за Зайцева. Тот видит, что скрыть преступления нельзя, – признался во всем.
А дело было так. Снизу, из Херсона, Таганрога и Ростова, всякую зиму хозяева лесопилен отправляли в Россию своих приказчиков нанимать пильщиков. Эти приказчики заключали условия, давали задатки, так что у них, когда отправлялись за наймом, бывало денег по несколько тысяч рублей. Вот один из таких-то лесопильных приказчиков, едучи нанимать народ, и остановился на ночлег на постоялом дворе Зайцева; тот его прикончил, денежки забрал, а труп, чтобы никто не нашел, возьми и закопай у себя под печкой. Вот этот-то несчастный мучился без погребения и обратился к графу с просьбой похоронить его.
– А что же потом было? – спросил с волнением в голосе Яков Иванович, не проронивший ни одного слова из рассказанной загадочной истории.
– Многое, Яков Иванович, многое, – уж грустно начал Петр Иванович Нечипуренко. – Как теперь помню, граф приехал в имение и сейчас же приказал сделать богатый гроб. Отец Василий, деревенский священник, по желанию графа, захватил певчих, – а я тогда был регентом; хор, скажу вам, не хвастаясь, был очень хороший: не стыдно хоть бы и в соборе городском петь, – в полном своем составе провожал тело убитого вплоть до деревни, где с честью и предали его земле в графском парке, близ церкви.
Ну, эта история наделала переполоху везде. Все о ней говорили, и граф сам об ней рассказывал.
Приехали из Петербурга к нам многие господа. Граф выписал туда и жену с дочерью, ребенком лет семи-восьми. Пробыли, надо так полагать, вплоть до филипповок и всей компанией снова уехали в столицу.
Прошел год; прошел другой; об зелененьком сюртучке стали уж забывать; разве только в день годовщины похорон, по приказанию графа, велено служить панихиду.
Граф был здоров и в своей семейной жизни очень счастлив; да и по службе ему страсть как повезло. Еще, собственно, он был молодым человеком, а уж важный какой-то пост занимал.
Ну-с, время шло да шло. Графиня с дочерью, сделавшейся уж настоящей невестой и притом красавицей, уехали за границу, кажется в Италию, а граф остался один в Петербурге.
Вот-с в одно утро графиня присылает мужу портрет дочери, какой-то знаменитой работы, и пишет ему, что молодая графиня просит поместить этот портрет на стене у своей кровати. Его там и повесили.
Наступил десятый год со дня похорон зелененького сюртучка. Граф уже совершенно и забыл про него; но первый друг и товарищ графа – забыл, право, его фамилию – еще тогда, приехавши в деревню, возьми и запиши предсказание о прожитии графом десяти лет.
Вот настал и этот день. Приезжает к графу этот самый его друг и зовет с собой в театр. Наш граф согласился, и они поехали. В театре он познакомился с каким-то посланником и после представления пригласил некоторых знакомых к себе пить чай. Этот посланник тоже поехал.
Ну, слово за слово, посланник начинает расспрашивать об семействе; граф говорит, что жена с дочерью должны скоро возвратиться из-за границы. А кто-то из бывших возьми да и скажи, что у графа дочь – красавица-невеста. Этот посланник пожелал видеть ее портрет. Граф сейчас же согласился и сам пошел в спальню дочери, не доверяя никому снять со стены редкую работу.
Только что вышел граф из гостиной, а друг его вынул часы и смотрит.
«Ну, слава Богу, – говорит, – миновало».
«Что такое?» – спрашивают.
«А то, – говорит, – что сегодняшний день – знаменательный в жизни моего друга; ему десять лет назад сказано было, что в этот день он должен умереть, а теперь, – говорит, – уже четверть первого».
Только что успел он сказать эти слова, вдруг звонок.
Петр Иванович остановился, как будто прислушиваясь, не позвонит ли кто в самом деле. Яков Иванович с замиранием сердца ждал окончания рассказа и не сводил глаз с темной части отворенных в прихожую дверей.
– Договаривайте скорее, Петр Иванович, не томите, – нервно понукал Груздев.
– Звонок. Невольно все вздрогнули. Через минуту входит лакей и докладывает, что графа желает видеть какой-то господин в зелененьком сюртучке.
– О Господи! – почти простонал Яков Иванович.
– Не успел лакей доложить, как из спальни графини раздался крик графа: «Помогите, помогите!» Все бросились туда.
Петр Иванович не договорил. Чья-то тень очень медленно прошла в темной передней.
Яков Иванович как взглянул, так, что называется, со всех четырех ног сорвался с кресла и в ужасе шарахнулся к окну. Штора оборвалась, с громом упала на стол, прикрыла собой свечу с тяжелым металлическим абажуром, тот перевернулся, свеча потухла. Испуганный, спавший на стуле кот как сумасшедший прыгнул наугад и прямо угодил на грудь Якова Ивановича.
Яков Иванович, ничего не разбирая в темноте, нарвался на обезумевшего Петра Ивановича, и пошло писать. Они схватились, потеряв от страха всякое благоразумие. Петр Иванович, в простоте душевной, в эту минуту был убежден, что охватывавшие его холодные руки принадлежат не кому иному, как самому зелененькому сюртучку. Яков Иванович еще меньше сомневался в том же самом. Он положительно ощущал даже мех, которым, по рассказу Петра Ивановича, был обшит зелененький сюртучок мертвеца. В довершение ужаса в абсолютной темноте, царившей в комнате, где до сих пор раздавалось лишь во время борьбы сопение двух друзей, неожиданно присоединился дикий, необыкновенный рев испуганного кота, которому, вероятно, в этой суматохе кто-нибудь из двух друзей наступил на лапу и отдавил хвост. Оба почтенные друга недалеко были от обморока, но в передней показался свет, и через минуту в дверях показалась со свечою в руках кухарка Фекла, освещая интересную картину: оба друга не выпускали один другого, причем рука Петра Ивановича душила мнимого мертвеца, а Яков Иванович, опершись и отодвинув далеко назад и несколько в сторону свою ногу, причем наступил на хвост здоровенного кота, оравшего во все свое кошачье горло, запустил всю свою пятерню пальцев в волосы Петра Ивановича, напрягая все мускулы, чтобы вырваться от того, принятого им не за кого иного, как за настоящий зелененький сюртучок. Фекла разрешила недоразумение.
Через полчаса оба друга успокоились и даже смеялись.
Петр Иванович докончил рассказ. Оказалось, что граф, желая снять со стены портрет, нечаянно поджег кружевной полог и моментально задохнулся.
Петр Иванович Нечипуренко собрался домой.
– Нет уж, Петр Иванович, ночуйте сегодня у меня, – нисколько не скрывая своей трусости, просил Груздев.
Петр Иванович наружно храбрился и даже подсмеивался над этим чувством своего друга; но в душе очень остался доволен приглашением Якова Ивановича и с удовольствием согласился исполнить эту просьбу.
Как после оказалось, виденная Яковом Ивановичем и наделавшая столько переполоху тень принадлежала солдату, бывшему в гостях у Феклы и потихоньку ушедшему восвояси.
1885