В 18… году у витрины торговца картинами на улице Сент-Онорэ остановился студент. В витрине была выставлена картина Мане «Шартрский собор». В те времена работами Мане восхищались лишь немногие любители живописи, но у студента был хороший вкус: прекрасная картина привела его в восторг. Он чуть не каждый день приходил к этой лавке – взглянуть на картину. Наконец он решился войти в магазин – узнать цену.
– Что ж, – ответил продавец, – картина уже давно висит здесь. За две тысячи франков я, пожалуй, уступлю ее вам.
Студент не располагал такой суммой, но его семья, жившая в провинции, была не лишена достатка. Когда он уезжал в Париж, дядя сказал ему: «Я знаю, какую жизнь ведут молодые люди в столице. Если тебе дозарезу понадобятся деньги, напиши мне». Студент просил торговца не продавать картину в течение недели и написал дяде.
У нашего героя была в Париже любовница. Будучи замужем за человеком намного старше ее, она томилась скукой. Была она немного вульгарна, довольно глупа, но очень хороша собой. В тот самый вечер, когда студент справлялся о цене «Собора», любовница сказала ему:
– Завтра я жду к себе в гости подругу по пансиону. Она приедет из Тулона, чтобы повидаться со мной. Мужу нас развлекать некогда – вся надежда на вас.
Подруга приехала на следующий день и привезла с собой свою приятельницу. Несколько дней подряд студенту пришлось возить трех дам по Парижу. Он платил за все – за обеды, фиакр, театр – и довольно быстро истратил деньги, на которые должен был жить целый месяц. Он занял у приятеля и уже начал тревожиться, как быть дальше, когда пришло письмо от дядюшки. В нем было две тысячи франков. Студент вздохнул с облегчением. Он уплатил долги и сделал подарок любовнице. А «Собор» купил коллекционер, который спустя много лет передал свои картины в Лувр.
Сейчас тот студент – старый знаменитый писатель. Но сердце его осталось молодым. Он по-прежнему в восхищении застывает на месте при виде прекрасного пейзажа или красивой женщины. Часто, выйдя из дому, он встречает на улице пожилую даму, живущую по соседству. Эта дама – его бывшая любовница. Лицо ее заплыло жиром, под глазами, когда-то столь прекрасными, набухли мешки, над верхней губой торчат седые волоски. Она с трудом передвигается – видно, дряблые ноги плохо слушаются ее. Писатель раскланивается с ней и, не задерживаясь, спешит дальше, ему хорошо известен ее злобный нрав и неприятно вспоминать, что когда-то он любил ее.
Иногда он заходит в Лувр и поднимается в зал, где висит «Собор». Он долго смотрит на картину и вздыхает.
Между двумя стеклянными пластинками, скрепленными приклеенной по краям бумагой, суетилось и хлопотало целое племя крошечных коричневых уродцев. Продавец насыпал муравьям немного песку, и они прорыли в нем ходы, которые все сходились в одной точке. Там – в самой середине – почти неподвижно восседала крупная муравьиха. Это была Королева – муравьи почтительно кормили ее.
– С ними нет никаких хлопот, – сказал продавец. – Достаточно раз в месяц положить каплю меду вон в то отверстие… Одну-единственную каплю… А уж муравьи сами унесут мед и разделят между собой…
– Всего одну каплю в месяц? – удивилась молодая женщина. – Неужто хватит одной капли, чтобы прокормить весь этот народец?
На молодой женщине была большая шляпа из белой соломки и муслиновое платье в цветах, без рукавов. Продавец грустно посмотрел на нее.
– Одной капли вполне хватит, – повторил он.
– Как это мило! – воскликнула молодая женщина.
И купила прозрачный муравейник.
– Друг мой, вы еще не видели моих муравьев?
Белоснежная ручка с наманикюренными пальчиками держала стеклянный муравейник. Мужчина, сидевший рядом с молодой женщиной, залюбовался ее склоненным затылком.
– Как с вами интересно, дорогая… Вы умеете вносить в жизнь новизну и разнообразие… Вчера вечером мы слушали Баха… Сегодня… наблюдаем за муравьями…
– Взгляните, дорогой! – сказала она с ребячливой порывистостью, которая – она это знала – ему так нравилась. – Видите вон ту громадную муравьиху? Это Королева… Работницы прислуживают ей… Я сама их кормлю… И поверите ли, милый, им хватает одной капли меду в месяц… Разве это не прелестно?
Прошла неделя – муравьи за это время успели надоесть и мужу, и любовнику. Молодая женщина сунула муравейник за зеркало, стоявшее на камине в ее комнате. В конце месяца она забыла положить в отверстие каплю меду. Муравьи умерли медленной голодной смертью. До самого конца они берегли немного меду для Королевы, и она погибла последней.
– Бонниве был всего пятью-шестью годами старше меня, – начал Мофра, – но он сделал такую блестящую, молниеносную карьеру, что я привык видеть в нем скорее покровителя, чем друга. Я был многим обязан ему. Когда его назначили министром общественных работ, он определил меня в свою канцелярию, а когда кабинет пал, мгновенно пристроил в префектуру.
Вернувшись к власти, он взял себе портфель министра колоний. В ту пору я был неплохо устроен в Париже и просил Бонниве оставить меня на этом месте. Мы по-прежнему были дружны и часто встречались в семейном кругу – то у него, то у меня дома. Бонниве обожал свою жену Нелли, женщину лет сорока, все еще миловидную и словно созданную для роли супруги министра. Я был женат уже десять лет, и, как вы знаете, мы с Мадлен жили душа в душу.
Как-то в начале июня супруги Бонниве пригласили нас пообедать в одном из ресторанов Булонского леса. Нас было шесть человек, мы очень мило провели время, и к полуночи нам еще не хотелось расходиться. Бонниве, который был в ударе, предложил отправиться на ярмарку в Нейи. Когда Бонниве сидит в министерском кресле, он любит разыгрывать Гарун-аль-Рашида и слышать, как толпа провожает его шепотом: «Глядите, Бонниве!»
Три немолодые супружеские пары, которые тщетно пытаются обрести в ребяческих забавах очарование далекого детства, являют взору довольно печальное зрелище. Мы выиграли в различных лотереях макароны, стеклянные кораблики и пряничных зверей. Потом мужская часть нашей компании сбивала в тире вращающиеся трубки и яичную скорлупу, которую подбрасывали вверх вялые струйки воды. Наконец мы добрались до ярмарочной железной дороги, рельсы которой, сделав два-три круга под открытым небом, исчезали в туннеле. Нелли Бонниве предложила прокатиться в поезде. Моей жене затея эта пришлась не очень по душе и сиденья показались недостаточно чистыми, но она не хотела нарушать компанию, и мы купили билеты. В толчее на платформе толпа нас разъединила, и мы с Нелли Бонниве оказались наедине в двухместном купе.
Маленький поезд мчался с большой скоростью, а зигзаги дорожного полотна были умышленно расположены так, чтобы пассажиры то и дело падали друг на друга. На первом же повороте Нелли Бонниве едва не очутилась в моих объятиях. В эту минуту поезд нырнул во мрак туннеля, и то, что совершилось в следующие несколько секунд, я сам не могу объяснить. Наши поступки иногда не подвластны контролю сознания. Как бы там ни было, я вдруг почувствовал, что Нелли полулежит у меня на коленях, и стал ее ласкать, как двадцатилетний солдат ласкает девчонку, которую привел на деревенскую ярмарку. Не сознавая, что делаю, я искал ее губы, и в тот момент, когда, не встретив сопротивления, я прижался к ним, вспыхнул свет. Словно по уговору, мы отпрянули в разные стороны и растерянно, в полном изумлении уставились друг на друга.
Помню, что я пытался разгадать выражение лица Нелли Бонниве. Она приводила в порядок прическу и молча, без улыбки глядела на меня. Наше взаимное замешательство длилось недолго. Поезд уже тормозил, и через минуту мы оказались на платформе, где нас ждали Бонниве, Мадлен и двое других наших спутников.
– Пожалуй, мы и впрямь уже стары для таких забав, – со скукой в голосе заметил Бонниве, – не пора ли по домам?
Мадлен его поддержала, мы добрались до Порт-Майо и тут расстались. Целуя руку Нелли, я пытался поймать ее взгляд. Она беспечно болтала с Мадлен и ушла, не подав мне никакого знака.
Я не мог уснуть. Неожиданное приключение нарушило безупречную размеренность моей жизни. Я никогда не был бабником, а с той поры, как женился на Мадлен, и подавно не испытывал к этому ни малейшей склонности. Я от всего сердца любил жену, и между нами царило полное взаимное доверие. К Бонниве я питал самые дружеские чувства и искреннюю признательность. Но несмотря на все это, словно какой-то бес подзуживал меня: мне хотелось поскорее увидеть Нелли и понять, что было в ее взгляде после той минуты самозабвения. Удивление? Гнев? Вы ведь знаете, какая самонадеянность таится в глубине души даже самого скромного мужчины. Мое воображение уже рисовало мне давнюю затаенную страсть, которая открылась внезапно, по прихоти случая. Рядом со мной на соседней постели мерно дышала во сне Мадлен.
На другой день в служебной суете мне некогда было вспоминать об удивительном происшествии. А на третий день меня позвали к телефону.
– Вас спрашивают из министерства колоний, – сказал голос в трубке. – Ждите у телефона. С вами будет говорить министр. Минутку.
У меня упало сердце. Бонниве никогда не звонил мне сам. Все приглашения и ответы на них обычно передавались через жен. Не было никаких сомнений, что на сей раз речь идет об этом дурацком приключении на железной дороге.
– Алло! – услышал я вдруг голос Бонниве. – Это вы, Мофра? Вы не можете сию же минуту приехать ко мне в министерство?.. Да, безотлагательно… Я объясню вам при личной встрече. Хорошо, жду!
Я повесил трубку… Итак, Нелли принадлежит к той гнусной породе женщин, которые сначала искушают мужчин (я могу поклясться, что она сама в тот вечер упала в мои объятия), а потом жалуются мужьям: «Знаешь, ты напрасно так веришь Бернару… Он совсем не такой преданный друг, как ты полагаешь!..» О, мерзкие твари!
Пока я искал такси, чтобы ехать к Бонниве, я неотступно думал, что меня ждет. Дуэль? Я ничего не имел против, по крайней мере это самое простое решение вопроса, но со времени войны никто на дуэли не дерется. Скорее всего Бонниве станет осыпать меня упреками и даст понять, что между нами все кончено. А это конец не только очень ценной для меня дружбы, но и, без сомнения, конец моей карьеры, потому что Бонниве – человек весьма влиятельный. Все прочат ему в недалеком будущем пост премьера… А как я смогу объяснить этот непонятный разрыв моей жене?
Такие мрачные мысли и даже еще похуже теснились в моем мозгу, пока я ехал в министерство. Дело дошло до того, что я начал понимать несчастных, которые, не имея мужества вынести свое отчаянное положение, ищут выхода в самоубийстве.
Мне пришлось некоторое время подождать в приемной, заполненной посетителями и секретарями. Мое сердце учащенно билось. Я пытался сосредоточиться на фреске, изображающей аннамитов, занятых сбором урожая. Наконец секретарь назвал мое имя. Я встал. Передо мной была дверь кабинета министра. Как быть – дать ему высказаться или предвосхитить его упреки чистосердечной исповедью?
Бонниве поднялся мне навстречу и крепко пожал руку. Я был ошарашен его сердечностью. Должно быть, у него хватило ума понять, насколько случайным и неумышленным было нелепое происшествие.
– Прежде всего, – сказал Бонниве, – извините, что я так срочно вызвал вас, но сейчас вы сами поймете, что решение надо принимать немедленно. Дело в следующем… Мы с Нелли в будущем месяце должны совершить длительную поездку по Западной Африке… Я еду с целью инспекции, она – ради туризма и новых впечатлений. Я решил взять с собой не только министерских служащих, но и нескольких журналистов, ибо пора наконец французам познакомиться со своими владениями… Собственно говоря, я не собирался приглашать вас в эту поездку, так как вы не чиновник нашего министерства, не журналист и к тому же у вас свои служебные обязанности. Но вчера вечером Нелли сказала мне, что наше путешествие по времени почти совпадает с вашим отпуском, а ей гораздо приятнее и интереснее проводить досуг с вами и вашей женой, чем с нашими официальными спутниками. Вот она и подумала, не соблазнит ли вас редкая возможность увидеть Западную Африку при таких благоприятных обстоятельствах… Словом, если вы согласны, мы включим вас в список участников поездки… Но ответ мне нужен немедленно, потому что моя канцелярия заканчивает составление маршрута и списков.
Я поблагодарил его и попросил несколько часов отсрочки, чтобы посоветоваться с женой. Вначале я едва не согласился. Но, оставшись наедине с собой, я вдруг представил себе всю неловкость и низость этой полулюбовной интрижки, которую придется вести на глазах проницательной Мадлен, да еще будучи гостем Бонниве. Нелли была весьма привлекательна, но я ее строго осуждал. За завтраком я рассказал Мадлен о предложении Бонниве, разумеется, не обмолвившись ни словом о его причинах, и мы вместе стали обдумывать, как бы нам повежливее от него отказаться. Мадлен без труда сочинила какие-то давние обязательства, и мы в Африку не поехали.
Я знаю, что с тех самых пор Нелли Бонниве отзывается обо мне не только с иронией, но даже с некоторой неприязнью. Наш друг Ламбер-Леклерк как-то упомянул обо мне как о возможном кандидате на пост префекта департамента Сены. Она скорчила презрительную гримаску.
– Мофра! – сказала она. – Упаси бог! Он очень мил, но совершенно лишен инициативы. Он сам не знает, чего хочет.
– Нелли права, – отозвался Бонниве.
И я не получил префектуры.