Он танцевал с красивой женщиной.
Он понятия не имел, который час, как долго он просидел в «Колорадо-холле» или сколько уже развлекался в бальном зале. Время утратило для него значение.
У него сохранились смутные воспоминания: он слушал, как мужчина, который когда-то был популярным комиком на радио, а потом звездой эстрады на юном еще в ту пору телевидении, очень долго и смешно рассказывал анекдот о кровосмешении у сиамских близнецов; на его глазах дама в полупрозрачных шароварах и лифе с горным хрусталем исполнила медленный и замысловатый стриптиз под грохот музыкального автомата (впрочем, оказалось, что это мелодия Дэвида Роуза из фильма «Стриптизерша»); вместе с еще двумя мужчинами он пересек вестибюль, причем оба его новых товарища были одеты по моде, предшествовавшей двадцатым годам, но это не помешало всем троим весело распевать о заплатке на трусиках Рози О’Грейди. Кажется, еще он помнил, как выглянул через двустворчатые двери наружу и увидел ряды японских фонариков, развешанных изящной дугой вдоль изгиба подъездной дорожки, – они сияли мягкими пастельными тонами, как неброские драгоценные камни. Лампочка в стеклянной сфере над входом тоже была включена. Вокруг нее порхали десятки ночных насекомых, и какая-то протестующая часть его существа, еще сохранившая, видимо, последние проблески трезвости, пыталась сказать ему, что уже шесть утра и на дворе декабрь. Но нет. Время отменили.
(Против безумия протесты на дно ложатся / слой за слоем…)
Чья это строка? Какого-то поэта, которого он читал студентом? Или студента, обещавшего стать большим поэтом, а теперь торгующего стиральными машинами в Восо, штат Висконсин, или работающего страховым агентом в Индианаполисе? А может, это его собственное сочинение? Впрочем, какая теперь разница?
(Средь звездного неба до Марса с Земли / летит бутерброд и бутылка шабли…)
Он беспомощно захихикал.
– Что тебя насмешило? Как это мило!
И он снова оказался в бальном зале. Горела люстра, и под звуки послевоенного оркестра кружились в танце пары, некоторые в маскарадных костюмах, другие в обычных вечерних нарядах… Вот только какая кончилась война? Разве теперь разберешь?
Нет, разумеется. Сейчас он был уверен только в одном: он танцевал с красивой женщиной.
Высокая, с каштановыми волосами, в облегающем платье из белого сатина, она нежно прижималась к нему грудью. Ее белая рука переплелась с его рукой. На ней была узкая, покрытая блестками полумаска кошки, а зачесанные набок волосы сверкающим каскадом ниспадали в узкое пространство между их почти соприкасавшимися плечами. Несмотря на пышную юбку, он порой чувствовал прикосновение ее бедра к своей ноге и постепенно пришел к твердому убеждению, что под платьем у нее ничего не было,
(так я лучше чувствую твое возбуждение, дорогой)
и у него действительно возникла эрекция. Если это смущало ее, она прекрасно умела скрывать свои чувства. Наоборот, прижималась к нему еще теснее.
– А если ничего не насмешило, разве это уже и не мило? – спросил он и снова захихикал.
– Ты мне нравишься, – прошептала она, а Джек подумал, что от нее неспроста исходит аромат лилий, цветов таинственных, прячущихся в поросших мхом расселинах, где царят тени, а солнце – редкий гость.
– Ты мне тоже нравишься.
– Мы могли бы подняться наверх, если хочешь. Предполагается, что я здесь с Харри, но он даже не заметит. Уж так ему нравится издеваться над беднягой Роджером.
Танец закончился. Раздались негромкие аплодисменты, а оркестр почти без перерыва заиграл «Настроение индиго» Дюка Эллингтона.
Джек посмотрел поверх ее обнаженного плеча и увидел Дервента, стоявшего у столика с охлажденными напитками. Девушка в саронге не отходила от него. Белое поле скатерти покрывали ведерки со льдом и бутылками шампанского, и Дервент как раз держал в руке только что откупоренную пенящуюся бутылку. Перед ним и девушкой в саронге быстро собралась группа смеющейся, развлекающейся публики. Роджер неуклюже ползал на четвереньках. Он волочил за собой вялый собачий хвост и лаял.
– Голос, мальчик! Голос! – командовал Дервент.
– Гав! Тяф! – отозвался Роджер. Все захлопали в ладоши. Некоторые мужчины сопроводили его лай одобрительным свистом.
– А теперь служить! Служить, песик!
Роджер принял соответствующую позу, присев на корточки. Маска на его лице скалилась в непрерывном рыке. Под ней можно было видеть глаза Роджера, горевшие каким-то сумасшедшим усталым весельем. Он вытянул руки перед собой, болтая кистями.
– Гав! Тяф!
Дервент перевернул бутылку, и шампанское пенной ниагарой устремилось внутрь подставленной маски. Роджер, захлебываясь, пытался глотать, и все опять принялись аплодировать. Некоторые женщины просто зашлись в истеричном смехе.
– Харри – это нечто, правда? – спросила Джека партнерша, снова прижимаясь к нему. – С этим трудно не согласиться. Он ведь бисексуал. А бедный Роджер – голубой. Однажды он провел с Харри несколько дней на Кубе… с тех пор прошло уже немало месяцев. И теперь таскается за ним повсюду, как этот его собачий хвостик.
Она хихикнула, и тонкий аромат лилий усилился.
– Но Харри никогда не возвращается за добавкой… По крайней мере к мужчинам. Роджер просто с ума сходит по нему. Вот Харри и сказал Роджеру, что если тот явится на маскарад в костюме дворняжки, маленькой, невзрачной собачонки, то он, возможно, передумает. И Роджер оказался настолько глуп, что…
Оркестр смолк. Раздались аплодисменты. Музыканты стали складывать инструменты, чтобы устроить небольшой перерыв.
– Прости меня, дорогуша, – вдруг сказала она, – но я должна кое-что… Дарла! Дарла, девочка моя сладкая! Где же ты была все это время?
И она отошла от него, быстро скрывшись в жующей и пьющей толпе гостей. А он лишь тупо посмотрел ей вслед, гадая, как они вообще сошлись в танце. Момента знакомства он не помнил. События казались разрозненными. Сначала здесь, потом там, затем повсюду. Голова у него шла кругом. Он улавливал запах лилий и можжевельника. У стола с шампанским Дервент держал над головой Роджера маленький треугольный сандвич и, к величайшему удовольствию праздных зрителей, пытался заставить человека-пса совершить обратное сальто. Собачья маска вздернулась вверх. Серебристые бока вздувались и опадали от тяжкого дыхания. Внезапно Роджер все-таки прыгнул, откинув голову и стараясь кувыркнуться в воздухе. Но прыжку не хватило ни высоты, ни энергии; он неловко приземлился на спину, сильно ударившись головой об пол. Из-под маски донесся глухой стон.
Дервент первым захлопал в ладоши.
– Еще попытка, песик! Еще одна попытка!
Толпа зевак подхватила его слова, скандируя:
– Еще раз! Еще раз!
А Джек отошел в сторону, чувствуя легкий приступ дурноты. И почти упал, натолкнувшись на тележку с бутылками спиртного, которую толкал перед собой узколобый мужчина в белом пиджаке обслуживающего персонала. Нога Джека задела нижнюю хромированную полку тележки, заставив бутылки и сифоны наверху мелодично зазвенеть.
– Прошу прощения, – хрипло извинился Джек. У него внезапно возникло чувство, что он заперт в четырех стенах – своего рода клаустрофобия, – и ему захотелось выйти наружу. Он соскучился по прежнему «Оверлуку»… Без всех этих незваных гостей. А ведь они даже не отдали ему должное как человеку, который открыл для них путь; он оставался всего лишь одним из десятков тысяч статистов, собачкой, исполнявшей трюки по их командам.
– Вам не за что извиняться, – отозвался человек в белом пиджаке. Вежливая, безукоризненная фраза в устах человека с лицом грубого мужлана прозвучала сюрреалистично. – Выпьете что-нибудь?
– Да, мартини.
За спиной раздался новый взрыв смеха. Теперь Роджер пытался провыть мелодию «Дома на ранчо». А кто-то даже уселся за кабинетный рояль «Стейнвей», чтобы подыграть.
– Будьте любезны, сэр, возьмите.
У него в руке оказался холодный бокал. Джек с благодарностью влил в себя его содержимое, чувствуя, как джин глушит робкие ростки трезвости.
– Как вам напиток, сэр?
– Превосходный.
– Благодарю вас, сэр. – И тележка продолжила движение.
Внезапно Джек протянул руку и тронул мужчину за плечо:
– Что вам угодно, сэр?
– Простите за излишнее любопытство, но… Как вас зовут?
Его собеседника вопрос, казалось, ничуть не удивил.
– Грейди, сэр. Меня зовут Делберт Грейди.
– Так, значит… То есть я хотел…
Бармен вежливо смотрел на него и ждал. Джек сделал новую попытку заговорить, хотя язык у него теперь заплетался и от выпитого, и от изумления, а потому каждое слово ворочалось во рту огромным кубиком льда.
– Разве вы не были здесь когда-то зимним смотрителем? Когда вы… Когда вы…
Но он никак не решался довести мысль до конца.
– Нет, сэр, здесь, вероятно, какая-то ошибка.
– Но ваша жена… Ваши дочери…
– Моя жена сейчас помогает на кухне, сэр. А девочки, конечно же, давно спят. Для них время уже слишком позднее.
– Но вы все-таки были здесь смотрителем. И вы… – Да произнеси же это наконец! – Вы их убили.
Лицо Грейди оставалось невозмутимо вежливым.
– Не припоминаю столь трагических событий в своей жизни, сэр.
Бокал Джека опустел. Грейди забрал его из безвольной руки и стал смешивать новый коктейль. На тележке стояло маленькое белое пластмассовое ведерко, полное оливок. Сейчас они почему-то напомнили Джеку крошечные отрубленные головы. Грейди ловко подцепил одну зубочисткой, бросил на дно бокала и протянул его Джеку.
– Но ведь…
– Зимний смотритель здесь вы, сэр, – сказал ему Грейди мягко. – И всегда им были. Мне ли не знать, сэр. Я же здесь испокон веков. А нас с вами нанял один управляющий в одно и то же время. Все в порядке, сэр?
Джек сделал большой глоток. У него кружилась голова.
– Мистер Уллман…
– Мне это имя незнакомо, сэр.
– Но ведь это он…
– Управляющий? – Грейди покачал головой. – Здесь только один управляющий, это сам отель, сэр. Никогда не поверю, что вы не догадались, кто на самом деле нанял вас.
– Нет, – ответил он окончательно севшим голосом. – Нет, я представления не имел…
– Я полагаю, вам следует уделить больше внимания своему сыну, мистер Торранс, сэр. Он все понял с самого начала, но не поспешил просветить вас. Довольно-таки дерзкое поведение с его стороны, если позволите, сэр. Более того, он пытался мешать вам буквально на каждом шагу. А ведь ему всего пять лет.
– Да, – ответил Джек, – так и было.
Сзади донесся новый всплеск громкого смеха.
– Это необходимо исправить, если вы простите мне излишнюю смелость. С ним нужно хорошенько потолковать, а возможно, и пойти на более строгие меры. Мои собственные дочки, сэр, поначалу невзлюбили «Оверлук». Одна из них дошла до того, что украла у меня коробок спичек и пыталась поджечь отель. Но я их наказал. Я наставил их на правильный путь самым жестким образом. А когда жена попыталась помешать мне исполнить свой долг, я и ее подверг определенным методам воздействия. – Он одарил Джека пустой, бессмысленной улыбкой. – Я нахожу этот факт весьма прискорбным, но женщины редко понимают, какова ответственность отцов в отношении своих детей. А ведь мужья и отцы несут на себе определенный груз ответственности, не правда ли, сэр?
– Да, – сказал Джек.
– Они не любили «Оверлук», как любил его я, – продолжал Грейди, начиная смешивать очередной коктейль. Серебристые пузырьки потянулись вверх от горлышка перевернутой бутылки джина. – И точно так же его не любят ваши жена и сын… По крайней мере в данный момент. Но они научатся любить его. Вам необходимо показать им, что они заблуждаются, мистер Торранс. Вы согласны со мной?
– Да, согласен.
Джек действительно все понимал. Он слишком распустил своих домочадцев. Мужья и отцы несут особую ответственность. Отец всегда прав. А они это не признавали. Само по себе это еще не было преступлением, но они не признавали его авторитет сознательно. Он никогда не был жестоким. Но он верил в необходимость наказаний. И если его жена и сын намеренно шли против его желаний, противились тому, что, как он знал, было ради их же блага, разве не становилось его прямым долгом…
– Больней, чем быть укушенным змеей, иметь неблагодарного ребенка[22], – сказал Грейди, подавая ему напиток. – Я уверен, что управляющий сумеет справиться с непослушанием вашего сына. А затем настанет черед и вашей супруги. Вы согласны со мной, сэр?
Внезапно им овладела неуверенность.
– Я… То есть… Они ведь могут просто уехать… Я хочу сказать, что управляющему нужен только я сам, верно? Так и должно быть. Потому что…
Почему? Казалось бы, здесь все было ясно, но внезапно Джек начал путаться. Его несчастный мозг окончательно поплыл.
– Фу, плохая собака! – говорил Дервент в перерывах между громким смехом гостей. – Мерзкая собачонка наделала лужу на ковре!
– Вы наверняка знаете, – сказал Грейди, доверительно склоняясь к Джеку поверх своей тележки, – что ваш сын пытается привлечь сюда постороннюю силу. Ваш сын обладает весьма выдающимися способностями, которые наш управляющий мог бы использовать для дальнейшего усовершенствования «Оверлука», если угодно, для его дальнейшего процветания. Но увы, ваш сын пытается обратить свой незаурядный талант против нас. И делает это умышленно и злонамеренно, мистер Торранс.
– Постороннюю силу? – тупо переспросил Джек.
Грейди кивнул.
– Кого же?
– Одного негра, – ответил Грейди. – Черномазого повара.
– Холлорана?
– Да, сэр, полагаю, что именно так его и зовут.
Позади них за еще одним взрывом смеха послышался жалобный, протестующий голос Роджера.
– Да! Да! Да! – начал скандировать Дервент. Остальные подхватили, но прежде чем Джек смог разобрать, чего они хотели от Роджера на этот раз, снова вступил оркестр, заиграв «Улицы смокингов» – вещь из репертуара Глена Миллера, где много медоточивого саксофона, но маловато души для соула.
(Соул? Ведь его тогда еще не придумали. Или придумали?)
(Негр… черномазый повар.)
Джек открыл рот, чтобы заговорить, сам не зная, что сейчас скажет. Получилось следующее:
– Я слышал, что вы даже не окончили среднюю школу. Но у вас речь образованного человека.
– Это правда, я распрощался с организованными формами просвещения на достаточно ранней стадии, сэр. Но наш управляющий проявляет к своим подчиненным особое внимание. Он считает, что это приносит отдачу. Ведь в конечном счете образование всегда себя оправдывает, согласны, сэр?
– Согласен, – рассеянно ответил Джек.
– Вот вы, например, проявили незаурядное рвение в изучении истории отеля «Оверлук». Очень мудро с вашей стороны, сэр. Очень благородно. И потому в подвале был оставлен некий альбом, чтобы вы легко смогли его там найти…
– Кто его оставил? – нетерпеливо спросил Джек.
– Управляющий, разумеется. Если вы пожелаете, в ваше распоряжение могут быть предоставлены некоторые другие материалы…
– Да-да! Они мне очень нужны. – Он старался не выдать своего волнения, но нисколько в этом не преуспел.
– Вы – ученый от Бога, – сказал Грейди. – Вам важно изучить вопрос досконально. Докопаться до всех источников информации.
Он склонил узколобую голову, отвернул лацкан своего белого пиджака и пальцами стер невидимое пятнышко.
– Щедрость нашего управляющего поистине не знает пределов, – продолжал Грейди. – Она безгранична. Посмотрите хотя бы на меня – недоучку, который восьми классов не закончил. И подумайте, каких высот в структуре «Оверлука» мог бы достигнуть человек вашего масштаба. Со временем… вероятно… максимальных.
– В самом деле? – прошептал Джек.
– Но это решать вашему сыну, не так ли? – спросил Грейди, чуть заметно вскинув густые, неопрятные брови. Его утонченная мимика тоже странным образом диссонировала с внешностью.
– Дэнни? – Джек хмуро посмотрел на Грейди. – Разумеется, нет. Я не позволю своему сыну влиять на решения, касающиеся моей будущей карьеры. Вот уж вздор! За кого вы меня принимаете?
– За преданного нам человека, – с большой теплотой сказал Грейди. – Вероятно, я не совсем верно выразился, сэр. Правильнее было бы поставить ваше будущее здесь в зависимость от того, насколько решительно вы сумеете справиться с несговорчивостью вашего сына.
– Все свои решения принимаю только я сам, – прошептал Джек.
– Но вам придется разобраться с ним.
– Значит, придется.
– И достаточно жестко.
– Я это сделаю.
– Человек, который не способен держать в узде членов своей семьи, едва ли может представлять интерес для нашего управляющего. Мужчина, который не в состоянии твердой рукой направить в нужное русло жизни своих близких, едва ли сумеет верно ориентировать вектор собственного существования, не говоря уже о том, чтобы занимать руководящие позиции в операции такого масштаба, как управление «Оверлуком». Ему…
– Я же сказал, что справлюсь с ним! – заорал вдруг Джек, вскипая от злости.
Оркестр как раз закончил предыдущий номер, но не успел начать новую мелодию. Крик в точности пришелся на эту паузу, и все разговоры за спиной внезапно смолкли. Джеку стало жарко. Возникло неуютное ощущение, что все глаза устремлены на него. Они закончили с Роджером, и теперь наступила его очередь. Прыгай! Служи! Притворись мертвым! Если будешь играть по нашим правилам, мы поможем тебе победить в этой игре. Ответственная должность. Только пожертвуй сыном – какая малость.
(…Теперь он таскается за ним повсюду, как этот его собачий хвостик…)
(Служить. Притворись мертвым. Покарай своего сына.)
– Советую пройти сюда, сэр, – услышал он голос Грейди. – Здесь вас ждет нечто интересное.
Общий разговор возобновился, делаясь то громче, то тише в соответствии со своим внутренним ритмом и отчасти подчиняясь ритму оркестра, который теперь заиграл свинговую версию «Билета на поезд» Леннона и Маккартни.
(Я слышал более удачное исполнение в супермаркете.)
Он глупо хихикнул. Посмотрел на свою левую руку и увидел в ней почти полный бокал, который опорожнил одним глотком.
Он стоял перед каминной полкой, причем в очаге потрескивали дрова, обдавая ноги теплом.
(камин?.. в августе?.. да… и нет… все времена слились в одно)
На полке между двумя резными фигурками слонов стояли часы, накрытые стеклянным колпаком. Они показывали без одной минуты двенадцать. Он смотрел на эти часы в полном недоумении. Быть может, Грейди хотел, чтобы он полюбовался на нечто другое? Джек повернулся, но Грейди уже исчез.
Не закончив «Билет на поезд», оркестр разразился громогласными трубными звуками и дробью ударных.
– Час настал! – провозгласил Хорас Дервент. – Полночь! Время снимать маски! Маски долой!
Джек хотел повернуться, чтобы посмотреть, чьи знаменитые лица прятались под блестками и яркими красками масок, но обнаружил, что не может оторвать взгляд от часов, чьи стрелки слились в одну вертикальную линию.
– Маски прочь! Маски долой! – гремели вокруг голоса.
А часы между тем начали чуть слышный перезвон. По стальному рельсу под циферблатом слева и справа выехали две фигурки. Джек завороженно наблюдал за ними, совершенно забыв о том, что сейчас все снимают с себя маски. Часовой механизм застрекотал. Вращались отливающие теплой медью шестерни. Качался взад-вперед маятник.
Одна из фигурок представляла собой мужчину, приподнявшегося на цыпочки и державшего в руках нечто вроде дубинки. Второй фигуркой был маленький мальчик с дурацким колпаком на голове. Обе блестели, выполненные с фантастической точностью. Поперек колпака мальчика шли выгравированные буквы: «ДУРАЧИНА».
Фигурки встали по двум концам стального стержня. Где-то внутри зазвенели пластины, выдавая звуки известного вальса Штрауса. И в голове Джека в такт принялись звучать безумные слова рекламы: Еда для собак, гав-гав, гав-гав, еда для собак, гав-гав, гав-гав…
Стальной молоток в руках заводного папаши опустился на голову мальчика. Заводной сыночек упал на колени. Молоток поднимался и опускался, поднимался и опускался. Выставленные мальчиком руки не спасали от ударов. Он сначала упал на четвереньки, а потом и вовсе повалился навзничь. А молоток все вздымался и падал под легкие, тренькающие звуки мелодии Штрауса, и Джеку казалось, что он способен даже различить выражение лица мужчины, его гримасы и злобные ужимки, видеть артикуляцию рта, изрыгающего проклятия в сторону поникшей фигурки сына.
Неожиданно красное пятно расплылось на стеклянном куполе изнутри.
За ним – другое. Еще два растеклись рядом.
А потом красная жидкость полилась на внутреннюю поверхность стекла подобием жуткого кровавого ливня, скрывая все, что там происходило, и в алый цвет стали вкрапливаться крошечные фрагменты, которые могли быть только кусочками человеческой плоти, кости, мозга. Но молоток продолжал подниматься и опускаться, потому что часовой механизм не останавливался – шестеренки, колесики и пружинки этого хитроумного прибора продолжали безотказно работать.
– Снимайте маски! Снимайте! – кричал Дервент где-то сзади, а где-то по-человечески тоскливо завыла собака.
(Но часы не могут кровоточить не могут кровоточить)
Купол был весь покрыт кровью. Он мог видеть в кровавом месиве клочья волос, но ничего больше, слава Богу, он не мог видеть ничего больше и все равно ожидал, что его сейчас стошнит, потому что удары молотка продолжались, они слышались сквозь стекло, как и мелодия «Голубого Дуная». Однако молоток падал теперь не с игрушечным треском механического орудия, стучавшего по игрушечной механической головке. Это были сочные, мягкие удары настоящего молотка, сминавшего податливую, губчатую плоть. Врезавшегося в останки тела, которое когда-то было…
– МАСКИ ПРОЧЬ!
(…Красная смерть властвовала повсюду!)
С отчаянным пронзительным воплем он отвернулся от часов, вытянув перед собой руки, заплетаясь в собственных деревянных ногах, умоляя их остановиться, забрать его самого, Дэнни, Уэнди, завладеть всем миром, но только остановиться, оставить ему последнюю каплю разума, последний лучик света…
Бальный зал был абсолютно пуст.
Стулья с паучьими ножками лежали перевернутыми на столах, покрытых защитной полиэтиленовой пленкой. Красный ковер с вкраплениями золотистых нитей снова укрывал танцпол, предохраняя полированную поверхность из дорогих сортов дерева. На эстраде для оркестра не было ничего, кроме разобранной микрофонной стойки и старой пыльной гитары без струн, небрежно прислоненной к стене. Холодный утренний свет – зимний свет – тускло пробивался через высокие окна.
У него все еще шла кругом голова, он чувствовал себя пьяным, но стоило ему взглянуть на каминную полку, как опьянение улетучилось. Там по-прежнему стояли статуэтки из слоновой кости и… часы. Через холодный полутемный холл он дошаркал до ресторана. Ступней зацепился за ножку стола и растянулся во весь рост, с шумом опрокинув стол набок. При этом больно ударился носом об пол, и началось кровотечение. Он поднялся, хлюпая кровью в носу и пытаясь утереть ее тыльной стороной ладони. Через зал ресторана прошел ко входу в «Колорадо-холл» и с такой силой распахнул дверцы в форме крыльев летучей мыши, что они с треском врезались в стены.
Здесь тоже не было ни души… однако бар полнился бутылками. Все-таки есть Бог на свете! Стекло и серебристые края этикеток мягко отсвечивали в полумраке.
Ему вспомнилось, как однажды (теперь уже очень давно) его рассердило, что за барными полками не было зеркал. А теперь он этому радовался. Была охота смотреть на очередного развязавшего алкаша! Расквашенный нос, выпростанная рубашка, растрепанные волосы, заросшие щетиной щеки.
(Вот что бывает, когда суешь в осиное гнездо всю руку.)
Им вдруг овладело чувство безнадежного, отчаянного одиночества. Он вскрикнул от жалости к самому себе, и ему искренне захотелось умереть. Жена и сын сидели наверху, запершись от него на замок. Остальные куда-то подевались. Веселье закончилось.
Он рванулся к барной стойке.
– Ллойд! Где тебя черти носят? – заорал он.
Ответа не последовало. В этой
(камере)
тесной комнате не получалось даже эха, чтобы возникла иллюзия другого голоса.
– Грейди!
Тишина. Только ряды бутылок по стойке «смирно».
(Апорт. Притворись мертвым. Голос. Притворись мертвым. Сидеть. Притворись мертвым.)
– А ну вас к дьяволу! Сам справлюсь.
Почти перебравшись через стойку бара, он потерял равновесие и упал, ударившись головой об пол. С трудом сумел ненадолго встать на четвереньки, повел округлившимися глазами, исторгая изо рта нечто нечленораздельное, а потом повалился навзничь, повернув голову набок, и заснул, дыша хрипло и тяжело.
За стенами отеля ветер стонал еще яростнее, наметая все более и более высокие сугробы. Было 8.30 утра…