Хотя лишь немногие могли похвастаться тем, что видели мадам Жу собственными глазами, именно она, уверяла меня Карла, служила главной приманкой для всех, кто посещал ее так называемый Дворец. Клиентами ее были богатые люди: крупные бизнесмены, политики, гангстеры. Дворец предлагал им девушек-иностранок – индийские девушки никогда не работали здесь, – а также разнообразные хитроумные средства удовлетворения их самых необузданных сексуальных фантазий. Дикие и невообразимые развлечения, изобретенные самой мадам Жу, обсуждались шепотом по всему городу, но благодаря влиятельным покровителям и крупным взяткам Дворец мог не бояться ни облав, ни даже сколько-нибудь пристального внимания со стороны полиции. В Бомбее было немало надежных заведений, предоставлявших аналогичные услуги, но ни одно из них не пользовалось такой популярностью, как Дворец, потому что в нем находилась мадам Жу. Мужчин влекли сюда не столько профессиональное мастерство и привлекательность девушек, сколько недоступная тайна – невидимая красота самой мадам.
Говорили, что она русская, но этот факт, как и все остальные подробности личной жизни мадам Жу, проверить было невозможно. Все считали ее русской, потому что это был самый упорный из слухов. Точно известно было лишь то, что она появилась в Нью-Дели в шестидесятые годы, которые в этом городе были не менее бурными, чем в большинстве западных столиц. Новая половина города праздновала свое тридцатилетие, а старая – трехсотлетие. Большинство источников сходилось на том, что мадам Жу в то время было двадцать девять лет. Существовала легенда, согласно которой она была любовницей одного из офицеров КГБ, решившего использовать ее редкую красоту для вербовки крупных деятелей Индийского национального конгресса. Партия конгресса руководила Индией в те годы и не имела соперников ни в одном из избирательных округов. Многие преданные сторонники партии – и даже ее враги – полагали, что конгресс будет править Индией не меньше сотни лет. Поэтому прибрать к рукам партийных деятелей значило прибрать к рукам Индию.
В слухах, касавшихся пребывания мадам Жу в Дели, фигурировали скандалы, самоубийства и устранение политических противников. По словам Карлы, ей приходилось слышать уйму противоречивых версий одного и того же события от разных людей, и в результате она стала подозревать, что правда, какой бы она ни была, их не интересует. Мадам Жу превратилась в некий собирательный образ – ее жизнь и ее личность обросли всевозможными измышлениями сплетников и их собственными навязчивыми идеями. Одни говорили о колоссальном состоянии, вложенном в драгоценности, которые она держит в пыльном мешке, другие авторитетно заявляли о ее пристрастии к наркотикам, третьи шушукались о сатанинских обрядах и каннибализме.
– О ней говорят самые невероятные вещи, и многие из них, я думаю, просто выдумки, но в итоге остается главное: она опасна, – поделилась со мной Карла. – Хитра и опасна.
– Угу.
– Я не шучу. Ты не должен ее недооценивать. Когда она переехала шесть лет назад из Дели в Бомбей, за ней потянулся шлейф трупов. В ее Дворце в Дели были обнаружены два человека с перерезанным горлом – инспектор полиции и другая, не менее важная персона. Следствие зашло в тупик, когда один из свидетелей обвинения бесследно исчез, а другой был найден повесившимся на пороге своего дома. Не прошло и полугода после открытия ее заведения в Бомбее, как неподалеку от него произошло еще одно убийство, и очень многие связывали его с мадам Жу. Но она насобирала столько компрометирующего материала на самых разных людей – включая тех, что на самом верху, – что ее предпочитают не трогать. Она может делать почти все, что ей вздумается, потому что знает: ей все сойдет с рук. Так что если ты не хочешь с ней связываться, то у тебя еще есть время отказаться.
Мы сидели в одном из летающих по всему Бомбею «шмелей» – желтом с черным такси-«фиате» – и пробивались в южном направлении сквозь транспортный затор на Стальном базаре. Между автомобилями и автобусами лавировали сотни деревянных повозок, в загруженном виде превосходящих по своим габаритам любой автомобиль. В каждую из них было впряжено по шесть босоногих индийцев. На центральных улицах Стального базара было сосредоточено бесчисленное множество маленьких и не очень маленьких магазинов, торговавших разнообразной металлической утварью – от керосиновых плиток до кухонных раковин, – а также всевозможной продукцией из чугуна и листового металла, необходимой строителям и декораторам. Магазины выставляли на обозрение множество отполированных до блеска изделий, расположив их так искусно и оригинально, что туристы, как правило, не могли удержаться от того, чтобы не запечатлеть их на фотопленке. Позади этого гламурного коммерческого фасада прятались закоулки, где рабочие производили всю эту заманчивую красоту в черных от копоти печах, получая за это не доллары, а центы.
Окна машины были открыты, но мы не ощущали никакого ветерка, медленно продвигаясь по закупоренной транспортом и пышущей жаром городской артерии. По дороге мы заехали к Карле домой, где я сменил свои джинсы и футболку на черные брюки строгого покроя, накрахмаленную белую рубашку и выходные туфли. Вдобавок и галстук повязал.
– Больше всего в данный момент мне хочется скинуть с себя эти тряпки, – проворчал я.
– Они тебе не нравятся? – спросила Карла со зловредным блеском в глазах.
– Ужасное ощущение. Все чешется сверху донизу.
– Ты привыкнешь к ним.
– Надеюсь, мы не разобьемся. Страшно даже представить, как будет выглядеть мой труп в этом облачении.
– Одежда смотрится на тебе очень хорошо.
– Поскорей бы уж все это закончилось.
– Сколько капризов из-за костюма! – промурлыкала она, изогнув губы в ухмылке. Ее акцент ужасно мне нравился и казался самым интересным в мире, он придавал каждому ее слову какую-то закругленную звонкость, от которой меня прямо в дрожь бросало. Речь ее была по-итальянски музыкальной, пронизанной американским юмором и мироощущением, по форме немецкой, а по окраске индийской. – Такая разборчивость говорит о суетности и чрезмерном тщеславии, знаешь ли.
– Я не разборчив, я просто терпеть не могу любые тряпки.
– Наоборот, ты очень любишь их, придаешь одежде слишком большое значение.
– Здрасте! У меня всей одежды-то – одна пара джинсов, пара ботинок, одна рубашка, две футболки и две набедренные повязки. Весь мой гардероб умещается на одном гвозде в моей хижине.
– Вот-вот. Ты придаешь одежде такое большое значение, что не можешь носить ничего, кроме нескольких вещей, которые кажутся тебе единственно достойными.
Я поворочал шеей в тесном неудобном воротнике.
– Вряд ли можно назвать эти вещи достойными, Карла. Кстати, почему это у тебя дома столько мужской одежды? Гораздо больше, чем у меня.
– Два последних парня, жившие со мной, позабыли в спешке.
– Так спешили, что даже одежду оставили?
– Да.
– Куда же, интересно, они так торопились?
– Один из них скрывался от полиции. Он нарушил столько законов, что вряд ли хочет, чтобы я рассказывала об этом.
– Ты его выгнала?
– Нет, – ответила она ровным тоном, в котором, однако, сквозило такое сожаление, что я не стал больше расспрашивать ее о нем.
– А другой? – спросил я.
– Тебе незачем это знать.
Мне очень хотелось это знать, но она решительно отвернулась, уставившись в окно, и было ясно, что настаивать бесполезно. Я слышал, что Карла жила когда-то с неким Ахмедом, афганцем. Подробностей мне не рассказывали, и я решил, что Карла рассталась с ним несколько лет назад. Весь последний год, с тех пор как мы познакомились, она жила одна, и только сейчас я понял, что мое впечатление о ней сложилось под влиянием этого факта. Вопреки ее заявлению, что она не любит одиночества, я считал ее одной из тех женщин, кто никогда не живет вместе с другими людьми – самое большее, позволяет остаться у нее на ночь.
Я смотрел на ее повернутый ко мне затылок, на кусочек профиля, на едва заметную грудь под зеленой шалью и на длинные тонкие пальцы, молитвенно сложенные на коленях, и не мог вообразить ее живущей с кем-либо. Завтрак вдвоем, голые спины, ванно-туалетные шумы, дрязги, домашние хлопоты полусемейной жизни – все это было не для нее. Мне легче было представить в такой обстановке ее приятеля Ахмеда, которого я в жизни не видел, а она в моем воображении всегда была одна и самодостаточна.
Минут пять мы сидели в молчании, только счетчик водителя отбивал свой ритм. Оранжевый флажок на приборной доске говорил о том, что водитель, подобно многим в Бомбее, родом из Уттар-Прадеша, большого густонаселенного штата на северо-востоке Индии. Мы медленно ползли в потоке транспорта, что позволяло ему сколько угодно разглядывать нас в зеркальце заднего вида. Он был явно заинтригован. Карла дала ему указания на беглом хинди, в подробностях объяснив, как подъехать ко Дворцу. Мы были иностранцами, но вели себя как местные. Он решил испытать нас.
– Гребаная толкучка! – пробормотал он на уличном хинди под нос себе самому, но глаза его при этом внимательно следили за нами. – У этого сраного города сегодня настоящий запор!
– Может, двадцать рупий послужат хорошим слабительным? – откликнулась Карла на таком же хинди. – У тебя что, почасовая оплата, приятель? Ты не можешь двигаться поживее?
– Слушаюсь, мисс! – в восторге откликнулся водитель по-английски и стал энергично протискиваться сквозь скопление транспорта.
– Так что же все-таки случилось с ним? – спросил я.
– С кем?
– С парнем, с которым ты жила и который не нарушал законов.
– Он умер, если тебе так уж надо это знать, – процедила сквозь зубы.
– А… от чего?
– Говорят, что отравился.
– Говорят?
– Да, говорят, – вздохнула она и принялась разглядывать толпу на улице.
Мы помолчали несколько секунд, на большее меня не хватило.
– А… кому из них принадлежал прикид, что на мне? Нарушителю законов или умершему?
– Умершему.
– Ясно…
– Я купила костюм, чтобы похоронить его в нем.
– Вот блин!
– В чем дело? – резко повернулась она ко мне, нахмурившись.
– Да ни в чем, только не забудь потом дать мне адрес твоей химчистки.
– Я не хоронила приятеля в нем. Он не понадобился.
– Понятно…
– Я же сказала, тут нет ничего интересного для тебя.
– Да-да, конечно, – пробормотал я, чувствуя в глубине души эгоистическое облегчение оттого, что ее бывшего любовника больше не существует и он мне не помеха. Я был тогда еще молод и не понимал, что умершие любовники как раз и являются самыми опасными соперниками. – Не хочу показаться слишком капризным, Карла, но согласись, когда едешь на довольно опасное дело в похоронном одеянии умершего человека, то невольно начинаешь мандражировать.
– Ты слишком суеверен.
– Да нет.
– Да да.
– Я не суеверен!
– Разумеется, ты суеверен! – сказала она, впервые улыбнувшись мне с тех пор, как мы взяли такси. – Все люди суеверны.
– Не хочу спорить с тобой. Это может принести неудачу.
– Вот-вот, – засмеялась она. – Не волнуйся, все пройдет как надо. Смотри, вот твои визитные карточки. Мадам Жу коллекционирует их и обязательно попросит карточку у тебя. И будет хранить ее на тот случай, если ты ей вдруг понадобишься. Но если до этого дойдет, то выяснится, что ты давно уже вернулся в Америку.
Карточки были изготовлены из жемчужно-белой бумаги на тканевой основе, на них плавным курсивом была сделана черная выпуклая надпись. Она гласила, что Гилберт Паркер служит вторым секретарем посольства Соединенных Штатов Америки.
– Гилберт! – пробурчал я.
– Да, а что?
– Мало того что в случае аварии я погибну в этом идиотском костюме, так люди к тому же будут думать, что меня звали Гилберт! Это уж совсем ни в какие ворота не лезет.
– Что поделать, некоторое время тебе придется побыть Гилбертом. Кстати, в посольстве действительно работает некий Гилберт Паркер, но его командировка в Бомбей заканчивается как раз сегодня. Именно поэтому мы его и выбрали. Так что тут комар носа не подточит. Но не думаю, что мадам Жу будет проверять твою личность. В крайнем случае позвонит в посольство по телефону, да и то вряд ли. Если она захочет связаться с тобой впоследствии, то сделает это через меня. В прошлом году у нее были неприятности с британским посольством, и это обошлось ей в круглую сумму. А несколько месяцев назад был скандал с одним немецким дипломатом. Ей пришлось подмазывать очень многих, чтобы замять это дело. Сотрудники посольств – единственные, кто может крупно насолить ей, так что она не будет слишком настырной. Просто держись с ней вежливо и твердо. И скажи пару фраз на хинди. Это будет выглядеть естественно и предупредит возможные подозрения по поводу твоего акцента. Кстати, это одна из причин, почему я выбрала для этой роли именно тебя. Ты очень неплохо поднатыркался говорить на хинди, прожив здесь всего год.
– Четырнадцать месяцев, – поправил я ее ревниво. – Два месяца после приезда, шесть месяцев в Прабакеровой деревне и почти шесть месяцев в трущобах. Всего четырнадцать.
– О, прошу прощения. Четырнадцать.
– Я думал, что мадам Жу ни с кем не встречается, – продолжал я болтать, надеясь прогнать какое-то растерянное, страдальческое выражение с ее лица. – Ты говорила, что она живет затворницей.
– Да, в целом так и есть, но тут все не так просто, – мягко объяснила Карла. Глаза ее затуманили какие-то воспоминания, и она с видимым усилием вернулась в наше такси. – Она живет на верхнем этаже, и там у нее есть все, что может ей понадобиться. Мадам Жу никогда не выходит из дому. Двое слуг покупают ей еду, одежду и все прочее. Во Дворце целый лабиринт скрытых коридоров и лестниц, и она может перемещаться по всему зданию, не попадаясь посетителям на глаза. А сама при этом имеет возможность наблюдать за ними через двусторонние зеркала и решетки вентиляционных отверстий. Она любит делать это. Иногда она даже разговаривает с людьми через эти экраны. Она видит собеседника, а он ее – нет.
– Так видел ее хоть один человек своими глазами?
– Ее фотограф.
– У нее свой фотограф?
– Да. Она снимается каждый месяц и иногда дарит фотографии посетителям в знак своей благосклонности.
– Все это довольно странно, – пробормотал я.
Я не испытывал особого интереса к личности мадам Жу, но хотел, чтобы Карла продолжала говорить. Я смотрел, как ее ярко-розовые губы, которые я целовал несколько дней назад, формируют слова, и это казалось мне высшим духовным самовыражением совершенной плоти. Если бы она читала газету с новостями месячной давности, я с таким же восхищением следил бы за ее лицом, ее глазами и губами.
– А почему она так себя ведет? – спросил я.
– Как именно?
– Почему она прячется от посетителей?
– Вряд ли кто-нибудь может дать тебе определенный ответ на этот вопрос. – Карла вытащила две сигареты «биди», раскурила их и протянула одну мне. Руки ее слегка дрожали. – Относительно этого, как и всего остального, связанного с мадам Жу, ходят самые разные и невероятные слухи. Некоторые говорят, что ее лицо было изуродовано в какой-то катастрофе. А фотографии якобы тщательно ретушируют, чтобы скрыть шрамы. Другие утверждают, что у нее проказа или какая-нибудь другая подобная болезнь. А один из моих друзей считает, что мадам Жу вообще не существует, что ее выдумали для того, чтобы скрыть имя истинного владельца заведения и то, что происходит за его стенами.
– А ты сама как считаешь?
– Я… я разговаривала с ней через решетку. Мне кажется, она настолько тщеславна, патологически тщеславна, что ненавидит саму себя за то, что стареет. Я думаю, она не может вынести мысль, что она несовершенна. Многие – просто удивительно, как много людей, – утверждают, что она была очень красива. На фотографиях ей можно дать лет двадцать семь – тридцать. Никаких морщин, никаких мешков под глазами. Каждый волосок на своем месте. Очевидно, она настолько влюблена в себя, что не может допустить, чтобы другие видели, как она выглядит на самом деле. Я думаю, она немножко тронулась от любви к самой себе, и, даже если она доживет до девяноста лет, на фотографиях ей будет по-прежнему тридцать.
– Откуда ты столько о ней знаешь? – спросил я. – Как ты с ней познакомилась?
– Я работаю посредником.
– Это мне мало что говорит.
– А сколько ты хочешь знать?
Ответить на этот вопрос можно было очень просто: «Я люблю тебя и хочу знать о тебе все», но в голосе ее слышалось раздражение, в глазах был холод, и я предпочел не настаивать.
– Я не хочу совать нос в твои дела, Карла. Я не знал, что это такая щекотливая тема. Мы знакомы уже больше года – хотя и не видимся постоянно, – и я ни разу не спрашивал тебя, чем ты занимаешься. По-моему, это не говорит о моем чрезмерном любопытстве.
– Я свожу людей, которые нужны друг другу, – ответила она, немного оттаяв. – И слежу за тем, чтобы люди получили за свои деньги то, что им требуется. Я должна также обеспечить, чтобы они были предрасположены к заключению сделок. Некоторые из них – довольно многие, кстати, – изъявляют желание посетить Дворец мадам Жу. Просто удивительно, какое любопытство она пробуждает в людях. Она опасна. И по-моему, совершенно ненормальна. Но люди готовы на все, лишь бы встретиться с ней.
– А почему, как ты думаешь?
Она устало вздохнула:
– Не знаю. Дело тут не только в сексе. Конечно, у нее работают самые красивые девушки в Бомбее и она обучает их самым изощренным трюкам, но люди стремились бы к ней, даже если бы у нее не было всех этих красоток. Не знаю почему. Я доставляла немало клиентов к мадам Жу, и некоторым даже удавалось поговорить с ней через экран, как и мне, но все равно не понимаю. Они покидают Дворец с таким видом, будто были на аудиенции у Жанны д’Арк. Она их вдохновляет. Но меня – нисколько. Меня всегда бросало в дрожь от нее.
– Она тебе не очень-то нравится?
– Гораздо хуже, Лин. Я ненавижу ее. Ненавижу настолько, что желаю ей смерти.
Тут наступила моя очередь уйти в себя. Обернувшись молчанием, как шарфом, я смотрел на живописную уличную суету, проплывавшую за окном мимо ее мягко очерченного профиля. По правде говоря, тайна мадам Жу не слишком волновала меня. В тот момент я интересовался ею постольку, поскольку должен был выполнить просьбу Карлы. Я любил эту прекрасную швейцарку, сидевшую рядом со мной, и она сама по себе представляла немалую тайну. И вот эта тайна меня действительно занимала. Меня интересовало, как она попала в Бомбей, каким боком соприкасалась с этой жуткой мадам Жу и почему никогда не рассказывала о себе. Но как бы ни хотелось мне знать о ней абсолютно все, я не мог приставать к ней с вопросами. Я не имел права требовать от нее полной откровенности, потому что не открывал ей собственных секретов. Я соврал ей, сказав, что я родом из Новой Зеландии и у меня нет близких. Даже моего настоящего имени она не знала. Я был влюблен в нее, но чувствовал себя связанным этой ложью по рукам и ногам. Она целовала меня, и это было прекрасно. Искренне и прекрасно. Но что означал этот поцелуй: начало чего-то или конец? Я всей душой надеялся, что дело, в связи с которым мы ехали в этом такси, сблизит нас, разобьет стену между нами, возведенную из секретов и обманов.
Я сознавал всю сложность задачи, которую мне предстояло выполнить, как и то, что наш обман может раскрыться и мне придется вызволять Лизу из Дворца силой. Я был готов к этому. Под рубашкой у меня был за поясом нож в кожаных ножнах, с длинным и острым лезвием. Вооруженный им, я мог справиться с двумя противниками. В тюрьме мне приходилось участвовать в поножовщине. Нож – старое и примитивное оружие, но в руках человека, который умеет с ним обращаться и не боится воткнуть его в своего ближнего, он уступает по эффективности в ближнем бою разве что пистолету. Сидя в такси, я без лишних эмоций внутренне готовился к схватке, прокручивая в уме целый кровавый боевик. Левая рука у меня должна быть свободной, чтобы иметь возможность вывести или вытащить Карлу с Лизой из Дворца, а правой я должен буду пробить нам путь сквозь любые заслоны. Я не испытывал страха. Я знал, что, если придется драться, я буду бить, резать и колоть не задумываясь.
Таксисту удалось наконец выбраться из пробки; нырнув под эстакаду, он увеличил скорость на более широких улицах. Ветерок принес нам благословенную прохладу, и наши взмокшие от пота волосы тут же высохли. Карла выбросила окурок «биди» в окно и стала рыться в своей лакированной кожаной сумке на длинном ремне. Наконец она вытащила пачку сигарет, концы которых были конусообразно скручены. Она раскурила одну из них.
– Мне надо встряхнуться, – сказала она, глубоко затянувшись.
Аромат свежего гашиша заполнил салон. Сделав несколько затяжек, она протянула сигарету мне.
– Думаешь, это поможет?
– Может быть, и нет.
Кашмирский гашиш был крепким. Он сразу начал оказывать действие, и я почувствовал, как расслабляются мышцы шеи, плеч и живота. Водитель демонстративно втянул носом воздух и пристроил свое зеркальце так, чтобы лучше видеть то, что происходит у него на заднем сиденье. Я отдал сигарету Карле. Она затянулась еще пару раз и предложила ее водителю.
– Чарас пита? – спросила она. – Вы курите чарас?
– Ха, мунта! – рассмеялся он, с радостью беря сигарету. – Еще бы! – Выкурив сигарету до половины, он вернул ее нам. – Ачха-а чарас! Высший класс! У меня есть американская музыка, диско. Классное американское диско. Вам понравится слушать.
Он вставил кассету в плеер и включил его на полную громкость. Через несколько секунд динамики у нас над головой оглушили нас песней «Следж систерз» «Мы одна семья». Карла радостно загудела. Водитель убрал звук и спросил, нравится ли нам музыка. Карла в ответ опять одобрительно прогудела и дала ему сигарету. Он вернул звук, доведя его до максимума. Мы курили и подпевали, а за окном проносились тысячелетия – от босоногих мальчишек на повозке, запряженной буйволами, до бизнесменов, выбирающих себе новый компьютер.
Подъехав ко Дворцу, водитель затормозил возле открытой чайной напротив и, ткнув в ее сторону большим пальцем, сказал Карле, что будет ждать ее в этом месте. Я достаточно хорошо изучил бомбейских таксистов и понимал, что предложение подождать продиктовано особым отношением водителя к Карле, а не желанием заработать лишнюю рупию. Она ему явно понравилась. Мне уже не в первый раз приходилось наблюдать, как быстро Карле удается околдовать людей. Конечно, она была молода и красива, но покорила водителя она прежде всего своим беглым хинди и тем, как именно она на нем говорила. В Германии таксист тоже был бы приятно удивлен тем, что иностранец говорит на его языке, и, возможно, даже сказал бы об этом. А может быть, и ничего не сказал бы. То же самое могло бы произойти во Франции, в Америке или Австралии. Но на индийца это производит неизгладимое впечатление, и, если ему вдобавок понравится в тебе еще что-то – твои глаза, улыбка или то, как ты реагируешь на подошедшего нищего, – ты сразу станешь для него своим человеком. Он будет готов из кожи вон вылезти, чтобы угодить тебе, пойдет на риск ради тебя, может даже совершить что-нибудь опасное и противозаконное. Если ты дашь ему адрес, не внушающий доверия, вроде этого Дворца, он будет ждать тебя – хотя бы для того, чтобы убедиться, что с тобой ничего не случилось. Ты можешь выйти спустя час и не обратить на него никакого внимания, а он улыбнется и уедет, вполне удовлетворенный. Подобное происходило со мной несколько раз в Бомбее, но никогда – в других городах. Это одна из пяти сотен причин, по которым я люблю индийцев, – если уж ты им понравился, они пойдут за тобой не задумываясь и до конца. Карла уплатила водителю за проезд, добавила чаевые и сказала, чтобы он не ждал нас. Но мы оба знали, что он будет ждать.
Дворец был внушительным трехэтажным сооружением с тремя фасадами. Окна, выходящие на улицу, были забраны узорной чугунной решеткой, выкованной в форме листьев аканта. Здание было старше большинства соседних и реставрировано в первозданном виде, с сохранением всех оригинальных архитектурных и декоративных деталей. На тяжелых каменных архитравах над дверями и окнами красовались высеченные пятиконечные звезды. Подобная тщательная отделка фасадов, некогда широко распространенная в городских постройках, ныне стала практически утерянным искусством. С правой стороны Дворца его огибала галерея; при оформлении углов каменщики превзошли самих себя, огранив каждый второй камень от земли до самой крыши по типу бриллианта. По всей ширине третьего этажа тянулся застекленный балкон, занавешенный бамбуковыми жалюзи. Стены здания были серыми, двери черными. К моему удивлению, дверь сама открылась, когда Карла прикоснулась к ней, и мы вошли.
Мы оказались в длинном прохладном коридоре. Здесь было темнее, чем на улице, мягкий свет исходил от светильников из рифленого стекла в форме лилий. Стены были оклеены обоями – редкий случай в Бомбее с его влажным климатом; на них повторялся цветочный орнамент в духе Уильяма Морриса[65], выполненный в оливково-зеленых и телесно-розовых тонах. Воздух был насыщен запахом цветов и благовоний; по обеим сторонам коридора виднелись закрытые двери, за которыми стояла могильная тишина, словно стены в комнатах были обиты войлоком.
У входа нас встретил высокий худой человек. Он стоял, опустив руки и сцепив их перед собой. Его тонкие темно-каштановые волосы были стянуты назад и заплетены в длинную косу, доходившую ему до бедер. Бледное лицо было безбровым, но зато ресницы были такими густыми, что я подумал, не накладные ли они. От углов рта к заостренному кончику подбородка тянулся узор в виде каких-то завитушек. На нем были черная шелковая курта-паджама и открытые пластиковые сандалии.
– Привет, Раджан, – поздоровалась с ним Карла ледяным тоном.
– Рам-Рам[66], мисс Карла, – ответил он традиционным индусским приветствием, которое у него прозвучало как ехидное шипение. – Мадам примет вас сразу же. Поднимайтесь прямо наверх. Вы знаете дорогу. Я принесу прохладительные напитки.
Он сделал шаг в сторону и жестом пригласил нас подняться по лестнице, начинавшейся в конце коридора. Пальцы его протянутой руки были испачканы хной. Таких длинных пальцев я не видел больше ни у кого. Проходя мимо него, я заметил, что узоры на его подбородке были вытатуированы.
– У Раджана страшноватый вид, – пробормотал я, когда мы с Карлой удалились на достаточное расстояние.
– Он один из двух камердинеров и телохранителей мадам Жу. Евнух, кастрат. И гораздо страшнее, чем кажется на первый взгляд, – прошептала она, несколько озадачив меня.
Мы поднялись на второй этаж по широкой лестнице с перилами и балясинами из тикового дерева; наши шаги заглушала толстая ковровая дорожка. На стенах висели портреты маслом и фотографии в рамках. У меня возникло ощущение, будто в доме есть и живые люди, прячущиеся, затаив дыхание, за закрытыми дверями, но они не давали о себе знать. Стояла глубокая тишина.
– Тихо как в склепе, – заметил я, когда мы остановились перед одной из дверей.
– Время сиесты, от двух до пяти. Но сейчас даже тише, чем обычно, потому что она ожидает тебя. Ты готов?
– Да, вроде бы. Готов.
– Тогда вперед.
Дважды постучав в дверь, она повернула ручку, и мы вошли в маленькое квадратное помещение. В нем не было ничего, кроме ковра на полу, кремовых кружевных занавесок на окнах и двух больших плоских подушек. Сквозь занавески в комнату проникал рассеянный предвечерний полусвет. Голые стены были выкрашены рыжевато-коричневой краской, в одной из них прямо над плинтусом была вмонтирована металлическая решетка размером примерно метр на метр. Мы опустились на подушки, стоя на коленях перед решеткой, как на исповеди.
– Я недовольна тобой, Карла, – произнес голос, заставивший меня вздрогнуть.
Я вгляделся в решетку, но помещение за нею не было освещено, и рассмотреть что-либо было невозможно. Мадам Жу была невидима в своем укрытии.
– А я не люблю, когда что-то вызывает мое недовольство, – продолжал голос.
– Довольство – это миф! – сердито бросила Карла. – Оно придумано для того, чтобы заставить нас покупать вещи.
Мадам Жу засмеялась. Это был булькающий смех человека с нездоровыми бронхами. Это был смех, который выискивал все смешное и убивал его на месте.
– Ах, Карла, Карла, мне тебя не хватает. Но ты избегаешь моего общества. Я уж и не помню, когда в последний раз видела тебя. Я все-таки думаю, что ты обвиняешь меня в том, что случилось с Ахмедом и Кристиной, хоть ты и уверяешь, что это не так. Могу ли я поверить, что ты не держишь на меня зла, когда ты пренебрегаешь мной так безжалостно? А теперь ты хочешь отобрать у меня мою любимицу.
– Это ее отец хочет взять ее, мадам, – ответила Карла уже более мягким тоном.
– Ну да, ну да, отец…
Она произнесла это слово так, будто это было смертельное оскорбление. Ее голос обдирал кожу, как терка. Чтобы приобрести такой голос, надо выкурить очень много сигарет и пыхтеть при этом самым злобным образом.
– Ваш напиток, мисс Карла, – раздался голос Раджана у меня над ухом, и я чуть не подскочил от неожиданности.
Он подкрался сзади абсолютно беззвучно. Раджан поставил поднос на пол между нами, и на секунду я заглянул в мерцающую черноту его глаз. Лицо его было бесстрастным, но в глазах явственно сквозила холодная и беспредельная ненависть. Я был озадачен и загипнотизирован этой ненавистью и испытывал непонятное смущение.
– Это твой американец, – произнесла мадам Жу, вернув меня к действительности.
– Да, мадам. Его зовут Гилберт Паркер. Он работник посольства, но здесь он, разумеется, неофициально.
– Разумеется. Отдайте Раджану вашу визитную карточку, мистер Паркер.
Это был приказ. Я вынул из кармана одну из карточек и вручил ее Раджану. Он взял ее двумя пальцами за края, словно боялся подцепить какую-нибудь заразу, попятился из комнаты и закрыл за собой дверь.
– Мистер Паркер, Карла не сообщила мне по телефону – вы давно в Бомбее? – спросила мадам Жу, перейдя на хинди.
– Не очень давно, мадам Жу.
– Вы говорите на хинди очень неплохо. Примите мои комплименты.
– Хинди прекрасный язык, – ответил я фразой, которую Прабакер в свое время заставил меня выучить наизусть. – Это язык музыки и поэзии.
– А также язык любви и денег, – захихикала она алчно. – Вы влюблены в кого-нибудь, мистер Паркер?
Я заранее пытался угадать, о чем она меня спросит, и продумал ответы, но этого вопроса я не ожидал. И, как назло, в данный момент это был самый щекотливый из всех возможных вопросов. Я взглянул на Карлу, но она опустила взгляд на свои руки, и помощи от нее ждать не приходилось. Трудно было сказать, что именно имела в виду мадам Жу. Она даже не спросила, женат я или холост, состою с кем-нибудь в связи или, может быть, помолвлен.
– Влюблен? – переспросил я, и на хинди это слово прозвучало как какое-то магическое заклинание.
– Да. Я имею в виду романтическую любовь, когда вашему сердцу грезится женское лицо, а душе – ее тело. Любовь, мистер Паркер. Испытываете ли вы такую любовь?
– Да.
Не знаю, почему я так ответил. Вероятно, сказалось ощущение, что я исповедуюсь на коленях перед этой решеткой.
– Это очень печально, дорогой мой мистер Паркер. И влюблены вы, конечно, в Карлу. Именно поэтому она уговорила вас выполнить ее маленькую просьбу.
– Уверяю вас…
– Нет, это я вас уверяю, мистер Паркер. Конечно, возможно, что отец Лизы и вправду чахнет по своей дочери и может задействовать кое-какие рычаги. Но я абсолютно уверена, что это Карла уговорила вас ввязаться в это дело. Я знаю мою дорогую Карлу и ее методы. Не стройте иллюзий насчет того, что она тоже полюбит вас и сдержит хоть одно из данных вам обещаний. Ничего, кроме горя, эта любовь вам не принесет. Она никогда не полюбит вас. Я говорю вам это по-дружески, мистер Паркер, в виде маленького одолжения.
– Не хочу показаться грубым, – пробормотал я, сжав зубы, – но мы пришли сюда для того, чтобы поговорить о Лизе Картер.
– Да, конечно. Но если я отпущу свою Лизу с вами, где она будет жить?
– Я… я не знаю этого точно.
– Вы не знаете?
– Нет. Я…
– Она будет жить… – начала Карла.
– Заткнись, Карла! – рявкнула мадам Жу. – Я спрашиваю Паркера.
– Где она будет жить, я не знаю, – ответил я твердо. – Полагаю, она сама решит.
Последовала долгая пауза. Мне становилось все труднее говорить на хинди. Я чувствовал себя крайне неуверенно. Она задала мне три вопроса, и на два из них я не смог дать внятного ответа. Карла, мой гид в этом противоестественном мире, казалось, заблудилась в нем так же, как и я. Мадам Жу грубо прикрикнула на нее, велев заткнуться, и Карла проглотила это со смирением, какого я никогда не видел в ней и даже не подозревал, что такое возможно. Взяв стакан, я отпил из него нимбу пани[67]. В охлажденный лаймовый сок было добавлено что-то острое, напоминающее по вкусу красный перец. За решеткой шевельнулась какая-то тень, послышался шепот. Я подумал, не Раджан ли там с нею. Разобрать что-либо было невозможно.
Наконец мадам заговорила:
– Вы можете взять Лизу с собой, мистер Влюбленный Паркер. Но если она решит вернуться сюда, больше я ее уже не отпущу, так и знайте. Если она вернется, то останется здесь навсегда и всякое вмешательство с вашей стороны будет крайне нежелательно. Разумеется, вы можете приходить ко мне в качестве гостя, когда пожелаете, и получить редкое удовольствие. Я буду рада видеть, как вы… отдыхаете. Не исключено, что вы вспомните мое приглашение, когда Карла отделается от вас. А пока усвойте: если Лиза вернется, она будет моей. Этот вопрос закрыт раз и навсегда.
– Да-да, я понимаю. Благодарю вас, мадам.
Я чувствовал огромное облегчение. Эта аудиенция измотала меня вконец. Но мы победили. Подругу Карлы отпускали с нами.
Мадам Жу начала что-то быстро говорить уже на другом языке – похоже, на немецком. Он звучал резко и угрожающе, но тогда я совсем не знал немецкого, и, возможно, смысл слов был не таким грубым, как их звучание. Карла время от времени отвечала «ja» или «natürlich nicht»[68], но этим ее участие в разговоре практически исчерпывалось. Стоя на коленях, она покачивалась из стороны в сторону; руки ее были сложены, глаза закрыты. И неожиданно она заплакала. Слезы стекали с ее ресниц одна за другой, как бусинки на четках. Некоторые женщины плачут легко, их слезы напоминают капли благоуханного дождя, случившегося в солнечную погоду, а лицо после этого выглядит чисто вымытым, ясным и чуть ли не сияющим. Другие же плачут трудно и мучительно, теряя при этом всю свою красоту. Карла была одной из таких женщин. Она страдала, лицо ее скривилось от боли.
За решеткой продолжал звучать прокуренный голос, выхаркивающий свистящие и шипящие звуки и скрипящие слова. Карла качалась и рыдала в полном молчании. Она открыла рот, но, не издав ни звука, снова закрыла его. Капелька пота стекла с ее виска по щеке. Еще несколько капель появились на верхней губе и растворились в слезах. Затем внезапно наступила тишина, за решеткой не ощущалось никаких признаков человеческого присутствия. Собрав всю свою волю и сжав зубы с такой силой, что ее челюсти побелели, а все тело задрожало, Карла провела руками по лицу и прекратила плакать.
Она сидела совершенно неподвижно. Затем она протянула руку и коснулась меня. Рука ее легла на мое бедро и стала мягко и равномерно поглаживать его – так нежно, как будто успокаивала испуганное животное. Она неотрывно глядела мне в глаза, но я не мог понять, то ли она хочет сообщить мне что-то, то ли спрашивает. Она дышала глубоко и быстро, глаза ее в полутемной комнате казались почти черными.
Я был в полной растерянности. Не понимая немецкого, я не имел представления, о чем говорил голос за решеткой. Я хотел бы утешить Карлу, но я не знал, по какой причине она плакала, и к тому же за нами, по всей вероятности, следили. Я встал и помог подняться ей. На один момент она приникла головой к моей груди. Я положил руки ей на плечи, чтобы она успокоилась и обрела твердость духа. В этот момент дверь открылась и вошел Раджан.
– Она готова! – прошипел он.
Карла поправила брюки на коленях, подобрала свою сумочку и прошла мимо меня к дверям.
– Пошли, аудиенция окончена, – сказала она.
Мой взгляд задержался на вмятинах, оставленных ее коленями на парчовой подушке. Я чувствовал себя уставшим, был рассержен и сбит с толку. Повернувшись, я увидел, что Карла и Раджан с нетерпением ждут меня в дверях. Идя вслед за ними по коридору, я чувствовал, как во мне с каждым шагом нарастают гнев и возмущение.
Раджан подвел нас к комнате в самом конце коридора. Дверь была открыта. Комнату украшали большие киноафиши: Лорен Бэколл в сцене из «Иметь и не иметь», Пьер Анджели в фильме «Кто-то там наверху любит меня» и Шон Янг[69] в «Бегущем по лезвию бритвы». На большой кровати в центре комнаты сидела молодая, очень красивая женщина с густыми и длинными белокурыми волосами, которые сворачивались спиралью в пышные локоны. Ее глаза, расставленные необыкновенно широко, были небесно-голубого цвета, кожа – безупречно-розовой, губы были накрашены темно-красной помадой. У ее ног, обутых в золоченые туфельки, лежали наготове чемодан и косметичка.
– Что-то вы, на хрен, очень долго. Я уж прямо извелась тут. – Она говорила низким и звучным голосом с калифорнийским акцентом.
– Гилберту надо было переодеться, – ответила Карла, к которой вернулась ее обычная уверенность. – Ну и на улицах пробки… К чему тебе эти подробности?
– Гилберт? – Ее нос презрительно сморщился.
– Это долго объяснять, – ответил я без улыбки. – Вы готовы?
– Я не знаю, – ответила она, глядя на Карлу.
– Вы не знаете?
– А пошел-ка ты знаешь куда, приятель? – взорвалась она, накинувшись на меня с такой яростью, что я не заметил, как она напугана. – И вообще, какое тебе дело до всего этого?
В нас таится особая разновидность гнева, которую мы приберегаем для тех, кто огрызается, когда мы хотим сделать им добро. Именно эта разновидность начала нарастать во мне, и я сжал челюсти, чтобы не выпустить ее наружу.
– Так вы идете или нет?
– Она согласна? – спросила Лиза у Карлы.
Обе женщины посмотрели на Раджана, а затем на зеркало, висевшее на стене. По выражению их лиц я догадался, что мадам Жу подсматривает за нами и подслушивает.
– Да-да. Она сказала, что вы можете идти с нами, – ответил я ей, надеясь, что она не станет критиковать мой несовершенный американский акцент.
– Это правда? Без обмана?
– Без обмана, – сказала Карла.
Девушка быстро встала и схватила свои вещи:
– Чего же тогда мы ждем? Двигаем отсюда, ко всем чертям, пока эта… не передумала.
Когда мы выходили на улицу, Раджан сунул мне в руку большой запечатанный конверт. Он опять посмотрел мне в глаза долгим взглядом, исполненным непонятной злобы, и закрыл за нами дверь. Я догнал Карлу и, взяв за плечи, повернул к себе:
– Что все это значит?
– Что ты имеешь в виду? – спросила она, пытаясь улыбнуться. – У нас получилось. Мы вытащили Лизу оттуда.
– Я не об этом. Я насчет тех игр, в которые играла мадам Жу с тобой и со мной, а также твоих рыданий. Что это значит?
Она взглянула на Лизу, которая стояла в нетерпении, прикрыв глаза рукой от солнца, хотя оно в этот час было не таким уж и ярким, а затем перевела усталый и недоуменный взгляд на меня:
– Неужели так уж необходимо говорить об этом прямо здесь, на улице?
– Никакой необходимости! – ответила Лиза за меня.
– Я не с вами разговариваю! – огрызнулся я, не спуская глаз с Карлы.
– Со мной ты здесь тоже разговаривать не будешь, – твердо заявила она. – Не здесь и не сейчас. Пошли.
– Что это все значит? – не унимался я.
– Ты переволновался, Лин.
– Переволновался?! – чуть ли не заорал я, доказывая, что она права.
Я злился на то, что она так мало рассказала мне и так плохо подготовила к этой встрече. Я был обижен, что она не доверяет мне настолько, чтобы раскрыть всю правду.
– Это смешно! – воскликнул я. – Это поистине смешно!
– Кто этот безмозглый червяк? – спросила Лиза.
– Заткнись, Лиза! – бросила Карла точно так же, как только что мадам Жу ей самой.
И реакция Лизы была такой же, как у Карлы, – она покорно умолкла и замкнулась в себе.
– Я не могу говорить об этом здесь, Лин, – сказала Карла, глядя на меня с невольной досадой и разочарованием.
Редко бывают взгляды, которые колют больнее, чем тот, каким она меня наградила. Прохожие останавливались, открыто глазея на нас и прислушиваясь.
– Слушай, я же вижу, что за всем этим кроется гораздо больше, чем ты мне рассказывала. Что связывает тебя с этой мадам? Откуда она знает о нас с тобой? Предполагалось, что я сотрудник посольства, а она вдруг принялась болтать о том, что я влюблен в тебя. Не понимаю. И кто эти Ахмед и Кристина? Что с ними случилось? Что она имела в виду? То ты держишься независимо и уверенно, то вдруг рассыпаешься на части, когда эта психованная мадам начинает безостановочно молоть что-то на немецком или не знаю каком.
– Это был швейцарский вариант немецкого, – процедила она сквозь зубы, начиная злиться.
– Швейцарский, китайский – какая разница? Я хочу знать, что происходит. Я хочу помочь тебе. Но для этого я должен знать… ну, на чем я стою.
К зевакам присоединились еще несколько человек. Трое парней, обняв друг друга за плечи, таращились на нас с наглым любопытством. В пяти метрах от нас возле своей машины стоял водитель такси, доставивший нас сюда. Он наблюдал за нами, улыбаясь и обмахиваясь носовым платком. Он был гораздо выше ростом, чем я думал; его худая фигура была облачена в белую рубашку и брюки. Карла посмотрела на него через плечо. Водитель промокнул усы своим красным платком, затем обвязал его наподобие шарфа вокруг шеи. Он улыбнулся Карле, сверкнув крепкими белыми зубами.
– Ты стоишь на тротуаре прямо перед Дворцом, – сказала Карла сердито и печально. В данный момент она была сильнее меня, и я почти ненавидел ее за это. – А я сажусь в это такси. А куда я еду – это не твое дело.
Она направилась к автомобилю. Когда они садились, я услышал, как Лиза спросила:
– Где ты откопала этого кретина?
Водитель приветствовал их радостным покачиванием головы. Проезжая мимо меня, они смеялись; до меня долетели слова песни «Автострада любви»[70]. Мое распаленное воображение на миг нарисовало мне картину, на которой вся троица развлекалась в обнаженном виде. Я понимал, что это смешно, но червячок ревности у меня в мозгу не унимался и стал дергать за нить времени и судьбы, связывающую меня с Карлой. Тут я вспомнил, что оставил у Карлы в квартире свою одежду и ботинки.
– Эй! – крикнул я вдогонку удаляющемуся такси. – А моя одежда? Карла!
– Мистер Лин?
Рядом со мной стоял какой-то человек. Лицо его казалось смутно знакомым, но я не мог вспомнить, кто это такой.
– Да. В чем дело?
– Абдель Кадер хочет видеть вас, мистер Лин.
Имя Кадера встряхнуло мою память. Это был Назир, шофер Кадербхая. Неподалеку был припаркован белый автомобиль.
– А откуда вы… Как вы здесь оказались?
– Он просил вас приехать сразу. Я отвезу вас. – Он указал на автомобиль и сделал два шага в его сторону, ожидая, что я последую за ним.
– Вряд ли я смогу, Назир. У меня был тяжелый день. Скажите Кадербхаю, что я…
– Он сказал, чтобы вы приехали сразу, – угрюмо прервал меня Назир.
По его виду можно было подумать, что он намерен в случае чего затащить меня в свой автомобиль силой. Я в тот момент был так сердит и растерян, что и в самом деле готов был вступить с ним в драку. «Может, так оно будет и лучше, – подумал я, – сцеплюсь с ним сейчас и разделаюсь со всем этим раз и навсегда». Но Назир, страдальчески скривившись, проговорил с необычной для него любезностью:
– Кадербхай сказал «приезжайте, пожалуйста». Да, именно так. Он сказал: «Пожалуйста, приезжайте, мистер Лин».
Слово «пожалуйста» звучало в устах Назира фальшиво. Было ясно, что, с его точки зрения, господин Абдель Кадер-хан просто отдает приказания, которые немедленно всеми исполняются. Но ему велели передать это мне как просьбу, а не как команду, и он, очевидно, выучил только что произнесенную английскую фразу наизусть. Я представил себе, как он едет по городу, повторяя про себя фразу и испытывая при этом такое отвращение, словно это отрывок из молитвы, обращенной к чужому богу. Но как бы он ни относился к этим словам, на меня они оказали свое действие, и на его лице выразилось облегчение, когда я улыбнулся, сдаваясь.
– Хорошо, Назир, – вздохнул я. – Едем к Кадербхаю.
Он начал открывать заднюю дверцу автомобиля, но я предпочел сесть спереди. Как только мы отъехали, он включил радио на полную громкость – возможно, для того, чтобы не разговаривать со мной. Конверт, который мне вручил Раджан, был все еще у меня в руках. Я осмотрел его. Величиной с небольшой журнал, он был изготовлен из дорогой розовой бумаги. Надписан он не был. Я надорвал конверт и вытащил черно-белую фотографию. На ней я увидел полуосвещенную комнату, набитую безделушками и украшениями разных эпох и культур. Посреди этого сознающего свою ценность нагромождения в кресле, напоминающем трон, сидела женщина в необычайно длинном вечернем платье, ниспадающем на пол и полностью скрывающем ее ноги. Одна ее рука покоилась на ручке кресла, другой она не то царственно помахивала кому-то, не то небрежным жестом просила кого-то удалиться. У нее была изысканная прическа; темные волосы завивались локонами с обеих сторон круглого и полноватого лица. Миндалевидные глаза смотрели прямо в камеру с несколько невротическим испугом и возмущением. Рот у нее был крошечный, упрямо надутые губы подтягивали к себе кожу слабого подбородка.
И это красивая женщина? Мне так не казалось. А уж то, что было написано на этом лице, и подавно не могло внушить расположения: высокомерие, злоба, испуг, испорченность, эгоизм. Фотография со всей несомненностью демонстрировала эти черты характера и намекала, что имеются и худшие. Но было и еще кое-что на фотографии, даже более отталкивающее и пугающее, чем неприятное лицо, – надпись, сделанная красными печатными буквами по нижнему краю: ТЕПЕРЬ МАДАМ ЖУ ДОВОЛЬНА.