Слово «мафия» зародилось на Сицилии и означает «хвастовство». И если вы спросите любого профессионала, живущего за счет преступлений, он скажет вам, что именно тщеславие и хвастовство нас в конце концов и губят. По-видимому, невозможно нарушить закон и не похвастаться этим кому-нибудь. По-видимому, невозможно жить вне закона и нисколько не гордиться этим. Без сомнения, последние месяцы существования старой мафии, того братства, которое Кадербхай создал, возглавлял и направлял, были насыщены тщеславием и хвастовством. И если быть предельно честным, то каждый из тех, кто обитал в нашем углу бомбейского криминального подполья, вынужден был бы признать, что это были последние месяцы, когда мы могли гордиться тем, что мы гангстеры.
Кадер-хана не было в живых уже почти два года, но основанный им совет мафии в своей повседневной деятельности по-прежнему руководствовался его принципами и его заповедями. Кадер ненавидел героин, не имел с ним дела и запрещал торговать им на подвластной ему территории, делая исключение лишь для наркоманов, безнадежно увязших в нем. Неменьшее отвращение вызывала у него проституция. Он считал, что она унижает женщин, развращает мужчин и разрушает общество. Сфера его влияния охватывала площадь в несколько квадратных километров со всеми находившимися на ней улицами, парками и строениями. Всякий, кто пытался в пределах этих владений промышлять проституцией или порнографией сколько-нибудь серьезно и открыто, рисковал понести заслуженное наказание. И новый совет, возглавляемый Салманом Мустаном, придерживался этих правил.
Номинальным главой мафии был старый Собхан Махмуд, но его одолевали болезни. За два года, прошедшие со смерти Кадера, он перенес два сердечных приступа и частично утратил способность двигаться и говорить. Было решено переселить его в особняк Кадера на побережье в Версове – тот самый, где я под присмотром Назира слезал с иглы. Совет обеспечил ему лучший медицинский уход, о нем заботились также его родные и слуги.
Назир занимался воспитанием племянника Кадера, юного Тарика, постепенно подготавливая его, с одобрения большинства членов совета, к роли главы мафии. Но пока что, несмотря на его происхождение, не по годам развитые ум и характер и необычайно серьезные манеры, – никто так не напоминал мне Халеда, как Тарик, с его суровой, сдержанной страстностью, – он был все-таки слишком мал, чтобы участвовать в заседаниях совета или даже присутствовать на них. Вместо этого Назир давал ему разнообразные поручения, и, выполняя их, мальчик постепенно знакомился с миром, которым ему, возможно, придется в будущем руководить. Так что фактически Салман Мустан возглавлял совет Кадербхая и всю мафию, был новым ханом. А Салман, по общему признанию, был предан Кадербхаю душой и телом. Он правил империей так, словно седовласый император был еще жив и ежедневно наставлял и направлял его при личных встречах.
Большинство членов мафии поддерживали Салмана безоговорочно. Они понимали принципы, на которых покоилась их деятельность, и ценили их. В нашем районе города слова «гунда» и «гангстер» не были оскорблением. Его жители знали, что наша мафия вычищает с улиц героин и распутство лучше всякой полиции. Полицейские все-таки не были застрахованы от подкупа. И Салман со своими мафиози также подкупал их – тех же копов, которым только что сунули взятку сутенеры или наркодельцы, – чтобы они не замечали, как наши парни расшибают о кирпичную стенку неуемного торговца героином или дробят пальцы распространителя порнографии кухонной толкушкой.
Старики одобрительно кивали, сравнивая относительное спокойствие на улицах нашего района с тем хаосом, который царил у соседей. Дети с восторгом взирали на молодых гангстеров, избирая того или иного в качестве любимого героя. Рестораны и бары сердечно приветствовали Салмана с друзьями как людей, помогающих поддерживать порядок и относительную пристойность в их заведениях. А количество доносчиков, добровольно работавших с полицией, – верный показатель популярности у населения или, наоборот, его недовольства – было здесь ниже, чем в любом другом месте неспокойного Бомбея. Мы были горды, мы придерживались строгих принципов и были почти такими людьми чести, какими себя считали.
И все же в наших рядах встречались ворчуны, слышались порой жалобы, а заседания совета иногда переходили в яростные споры относительно будущего мафии. Другие группировки наживались на торговле героином. Героиновые короли разъезжали по улицам в импортных автомобилях, щеголяли в самых дорогих и эксклюзивных заведениях сшитой на заказ модной одеждой и новинками электронной музыкальной аппаратуры. Что хуже, они использовали свои неистощимые доходы, взращенные на маковых полях, для вовлечения все новых и новых людей в свои махинации – наемников, которые защищали их интересы самыми грязными и жестокими средствами. Постепенно эти банды расширяли сферы своего влияния в ходе разборок с конкурентами, оставлявших после себя немало крутых парней убитыми и еще больше – раненными, а полицейские воскуряли фимиам в храмах по всему городу, благодаря Бога за то, что им удалось уцелеть.
Неменьшую прибыль приносил возникший недавно бездонный рынок махровой порнографии – импортных видеофильмов. Многие соперничающие с нами группировки на вырученные за порнографию деньги заводили целые арсеналы оружия – важнейший критерий могущества любого криминального сообщества. Некоторые из людей Салмана Мустана, завидуя богатству, накопленному этими группировками, и опасаясь их усиления и расширения сферы влияния, уговаривали его изменить принципы, которыми он руководствовался. И громче всех в этом хоре недовольных звучал голос Санджая, самого старого и самого близкого друга Салмана.
– Тебе надо встретиться с Чухой, – настойчиво произнес Санджай, когда мы вчетвером – Салман, Фарид, Санджай и я – сидели в маленьком кафе на Маулана-Азад-роуд, откуда, как мираж в пустыне, виднелась яркая зелень ипподрома Махалакшми[162].
Чухой, или Крысой, звали Ашока Чандрашекара, одного из влиятельных главарей мафии Валидлаллы.
– Я встречался с ублюдком, йаар, – вздохнул Салман. – Я вижусь с ним регулярно. Всякий раз, когда один из его парней посягает на нашу территорию, я встречаюсь с Чухой, чтобы уладить недоразумение. И когда кто-нибудь из наших парней вступает в драку с его людьми и задает им трепку, я тоже встречаюсь с ним. И тогда, когда он предлагает нам присоединиться к их мафии. Я слишком часто встречаюсь с Чухой, в том-то и беда.
Территория, опекаемая Валидлаллой, соседствовала с нашей. Отношения между нашими группировками были в целом уважительными, но далеко не сердечными. Валид, глава их мафии, был близким другом Кадербхая и вместе с ним основал существовавшую до сих пор систему мафиозных советов. Хотя, подобно Кадеру, Валид не переносил героина и порнографии, со временем ему пришлось начать торговать ими, однако он всеми силами старался избегать конфликтов с советом Салмана. Чуха, правая рука Валида, был крайне амбициозен и тяготился необходимостью подчиняться старому мафиози. Именно его амбиции приводили к спорам и даже стычкам между нами и вынуждали Салмана встречаться с Чухой на обедах, устраивавшихся в сугубо формальной обстановке на нейтральной территории – в люксе какого-нибудь пятизвездочного отеля.
– Но ты не беседовал с ним по душам, с глазу на глаз, насчет того, как нам сообща зашибить побольше бабок. Если бы ты обсудил это с ним, братишка, то увидел бы, что он говорит дельные вещи. Он наживает кроры на гараде. А этим ханурикам его только давай и давай. Ему доставляют его караванами, блин. А уж порнофильмы – это просто золотая жила, поверь мне. Это смертельный номер, йаар. Он делает по пятьсот копий каждого фильма и продает каждую по пятьсот рупий. Это два с половиной лака[163], Салман, только на одном фильме! Если бы можно было делать такие же деньги на убийствах, демографическая проблема в Индии была бы решена за какой-нибудь месяц! Ты просто обязан поговорить с ним об этом, братишка.
– Он мне не нравится, – заявил Салман. – Я не доверяю ему. Я думаю, в самое ближайшее время мне придется разделаться с этим подонком раз и навсегда. Это вряд ли будет подходящим началом для совместного бизнеса, на?
– Если до этого дойдет, я пристрелю его для тебя, братишка, со всем моим удовольствием. Но перед тем как прикончить его, мы можем вместе с ним сделать неплохие деньги.
– Я так не считаю.
Санджай оглядел собравшихся в поисках единомышленников и обратился за поддержкой ко мне:
– А ты что скажешь, Лин?
– Это не в моей компетенции, Санджу, – улыбнулся я в ответ на его озабоченный взгляд. – Такие вопросы решает совет.
– Именно поэтому я и спрашиваю тебя, Линбаба. Ты можешь выступить как независимый эксперт. Ты знаешь Чуху и знаешь, сколько денег в этом героиновом бизнесе. У него очень здравые идеи насчет денег, ты так не считаешь?
– Аррей, не спрашивай его! – вмешался Фарид. – Разве что ты хочешь услышать правду.
– Нет, пусть скажет, – настаивал Санджай. Глаза его разгорелись. Он любил меня и знал, что я люблю его тоже. – Скажи мне правду, Лин. Что ты думаешь о Чухе?
Я взглянул на Салмана, и он кивнул мне, как это мог бы сделать Кадер.
– Я думаю, что подонки вроде Чухи – это позор для всего криминального сообщества, – сказал я.
Салман и Фарид поперхнулись и, смеясь, полезли за платками, чтобы вытереть пролитый чай.
– Хорошо, – сказал Санджай, нахмурившись, но глаза его по-прежнему блестели. – Что именно тебе не нравится в нем?
Я опять посмотрел на Салмана. Тот ухмыльнулся мне, приподняв брови и воздев руки в жесте, означающем «я пас».
– Чуха вымогатель, – ответил я. – А я не люблю вымогателей.
– Что ты хочешь сказать?
– Он нападает на тех, кто не может дать ему отпор, и обирает их. У нас дома таких типов называют вымогателями, потому что они наживаются за счет беззащитных людей.
Санджай оглянулся на Фарида и Салмана с откровенным недоумением.
– Не вижу в этом ничего особенного, – заявил он.
– Я понимаю, что ты не видишь, как и большинство людей. И это нормально. Я не жду, что все будут думать так же, как я. Очень многие существуют таким образом. Я понимаю это, но это не значит, что это мне нравится. Мне встречались такие типы в тюрьме. Раз или два они хотели было обчистить меня, но напоролись на мой нож, и больше уже никто ко мне не приставал. В тюрьме такие вещи становятся известны очень быстро. Если попытаешься наехать на этого парня, получишь дырку в животе. Так что меня оставили в покое. И я презирал их за это. Если бы они не спасовали передо мной, я по-прежнему проделывал бы в них дырки, но с бо`льшим уважением. Спросите здешнего официанта Сантоша, какого он мнения о Чухе. Тот завалился сюда с дружками на прошлой неделе и при расчете зажилил пятьдесят баксов.
На бомбейском жаргоне «баксом» называли не только доллары, но и рупии. Я знал, что Санджай обычно дает как раз пятьдесят баксов официантам и водителям такси в виде чаевых.
– Этот парень купается в золоте, если верить его словам, и при этом не стесняется нагреть честного трудягу, – сказал я. – Я не могу уважать его после этого. Да и ты, Санджай, в глубине души, я думаю, тоже. Я не собираюсь ничего предпринимать в связи с этим. Это не мое дело. Чуха наживается за счет того, что обирает людей, это понятно. Но если он попытается проделать это со мной, я пущу в ход нож, и сделаю это с удовольствием.
Последовало молчание. Санджай поджал губы, развел руками и обменялся взглядом с Салманом и Фаридом. Все трое расхохотались.
– Ты сам напросился! – смеялся Фарид.
– Ладно-ладно. Я зря спросил его, признаю. Лин – парень со сдвигом, и понятия у него сдвинутые. Он даже поперся вместе с Кадером в Афганистан! Не было смысла спрашивать этого чокнутого. Ты устроил эту «клинику» в джхопадпатти и не поимел с нее ни одной рупии. Напомни мне об этом, братишка, если мне вдруг захочется посоветоваться с тобой насчет организации какого-нибудь выгодного дела.
– И еще одно соображение, – продолжал я невозмутимо.
– О Бхагван! – воскликнул Санджай. – У него есть еще какие-то соображения!
– Если ты вспомнишь наш девиз, то, может быть, поймешь, о чем я толкую.
– Девиз? Какой еще, на хрен, девиз? – возмутился Санджай, вызвав еще один взрыв смеха у Салмана и Фарида.
– Ты знаешь, о чем я говорю. Валидлалла действует под девизом «Пахили шахад, таб джулм», то есть «Сначала подмазать, потом наехать», – думаю, основную идею я перевел правильно. Не это ли они повторяют друг другу все время?
– Ну да, это их любимая присказка.
– А какой девиз у нас, девиз Кадера?
Все трое посмотрели друг на друга и улыбнулись.
– «Сатч аур химмат», – произнес я, – «Правда и храбрость». Я знаю, многим нравится девиз Чухи. Они считают его мудрым и остроумным. Звучит круто. А мне нравится девиз Кадера.
На улице затарахтел мотоцикл. Выглянув из окна, я увидел, что возле кафе остановился Абдулла. Он помахал мне. Пора было уходить.
Я говорил то, что думал, то, что считал правильным. Но в глубине души я понимал, что доводы Санджая хотя и неправильнее моих, но сильнее. То, что происходило с Валидлаллой под нажимом Чухи, ожидало в будущем и другие группировки, и мы все понимали это. Валид формально еще возглавлял мафию, носившую его имя, но он был стар и болен. Он передал значительную часть своих полномочий молодому преемнику, и заправлял всем фактически Чуха. Чуха был ловок и агрессивен, он каждый месяц отвоевывал новые территории с помощью грубой силы или давления. Если Салман не пойдет на объединение с Валидлаллой, то рост влияния этой мафии рано или поздно обязательно приведет к открытому конфликту, к войне.
Я, конечно, надеялся, что победит Салман, но понимал, что в случае нашей победы нам достанется их территория вместе с их героином, проституцией и порнографией и мы неизбежно займемся этим. Слишком много денег в этом было. А лишние деньги похожи на политическую партию: они приносят столько же зла, сколько и добра, дают чрезмерную власть горстке людей, и чем больше ты с ними соприкасаешься, тем больше вымазываешься в грязи. Возможно, Салману удалось бы избежать столкновения с Чухой, а в случае столкновения он мог победить Чуху и стать им. «Судьба всегда предлагает тебе два альтернативных варианта, – сказал однажды Джордж Скорпион, – тот, который тебе следовало бы выбрать, и тот, который ты выбираешь».
– Но все это лишь разговоры, – бросил я, поднимаясь. – Я с вами, как бы все это ни обернулось. Увидимся позже.
Я вышел на улицу, а Санджай кричал мне вслед под общий смех:
– Баинчуд![164] Ганду! Наговорил кучу гадостей и смылся. Вернись немедленно!
Абдулла ударил ногой по педали стартера.
– Не терпится на тренировку? – спросил я, садясь позади него. – Расслабься. К чему торопиться? Я все равно побью тебя.
Вот уже девять месяцев мы тренировались в маленьком, темном, пропахшем пóтом спортзале возле Ворот Элефанты на причале Балларда. Этот спортзал был оборудован Хусейном, членом мафии Кадера, потерявшим руку в битве с бандой Сапны, и предназначался исключительно для гангстеров. В зале были грузы, штанги и скамейки, мат для дзюдо и боксерский ринг. Запах человеческого пота, как свежего, так и пропитавшего кожаные перчатки, пояса и даже муфты на штангах, был таким едким, что щипало глаза, и спортзал был единственным местом в этом районе, которое обходили стороной крысы и тараканы. Стены и деревянный пол были в пятнах крови, а тренирующаяся здесь молодежь получала за неделю такое количество всевозможных травм, с каким вряд ли приходится иметь дело бригаде «скорой помощи» в жаркую субботнюю ночь.
– В другой раз, – рассмеялся Абдулла через плечо, вливаясь в быстрый транспортный поток. – Сегодня мы не будем биться. Сегодня я хочу сделать тебе сюрприз. Очень хороший сюрприз.
– Ты меня пугаешь! – крикнул я в ответ. – Что еще за сюрприз?
– Помнишь, я возил тебя к доктору Хамиду? Это тоже был сюрприз для тебя.
– Ну да, помню.
– Сегодняшний сюрприз намного лучше.
– Да? Это меня все-таки не очень успокаивает. Ты не можешь подробнее?
– А помнишь, как я послал тебе медведя, чтобы ты обнялся с ним?
– Ну еще бы! Могу ли я забыть Кано?
– Ну так вот. Этот сюрприз гораздо лучше того.
– Знаешь, между доктором и медведем довольно мало общего, так что это ни о чем мне не говорит, братишка! – надсаживался я, перекрикивая рев двигателя.
– Ха! – воскликнул он, остановившись на перекрестке. – Вот что я тебе скажу. Это такой хороший сюрприз, что ты простишь меня за то, что мучился, когда думал, будто я умер.
– Я и так простил тебя, Абдулла.
– Ни фига ты не простил, братишка. Ты так меня мордуешь на боксе и карате, что все мои бесчисленные раны вопят.
Это было неправдой, я обращался с ним осторожнее, чем он со мной. Хотя Абдулла быстро входил в норму, он так и не восстановил полностью сверхъестественные силу и ловкость, какими обладал до того, как его изрешетили пули полицейских. Когда он перед тренировкой снимал рубашку, было такое впечатление, что его кожу прижигали каленым железом или драли когтями дикие звери, так что я старался бить очень аккуратно. Но ему я в этом ни за что не признался бы.
– Ну ладно, – рассмеялся я, – если ты так ставишь вопрос, будем считать, что я не простил тебя!
– А после этого сюрприза ты простишь меня уже окончательно! – крикнул он. – Но хватит гадать о сюрпризе, скажи мне лучше, что ответил Салман Санджаю насчет этого ублюдка Чухи?
– Откуда ты знаешь, что мы говорили о Чухе?
– Во-первых, это было видно по лицу Салмана, а во-вторых, Санджай сказал мне сегодня утром, что хочет еще раз попытаться уговорить Салмана войти в союз с Чухой. Так вот я и спрашиваю, что Салман ему ответил?
– Ты и сам это знаешь, – ответил я спокойно, так как мы опять остановились на перекрестке.
– Да? Нушкур Алла.
– Ты так ненавидишь Чуху?
– Нет, я не ненавижу Чуху, – ответил он, трогаясь с места вместе с остальным транспортом. – Я просто хочу убить его.
Мы помолчали, вдыхая теплый ветер и наблюдая за развитием чернорыночных отношений на знакомых нам улицах. Сотни мелких и крупных сделок и афер совершались вокруг ежеминутно. Все они тоже были нам знакомы.
Когда мы застряли в пробке позади большого автобуса, я заметил на тротуаре Таджа Раджа, карманника, промышлявшего обычно возле Ворот в Индию. Много лет назад на него напали с мачете и чудом не снесли ему голову. После этого он говорил скрипучим шепотом, а голова его была так сильно свернута на сторону, что перевешивала всякий раз, когда он мотал ею, и он с трудом удерживал равновесие. Он работал в паре со своим другом Индрой, разыгрывая воровской трюк со столкновением и падением. Индра, прозванный Стихоплетом, почти все свои фразы рифмовал как стихотворные строфы. Получалось это у него здорово, и первые несколько строк всегда поражали слушателей своей красотой, но затем он неизменно сбивался на такую похабщину, что даже видавшие виды мужчины ёжились. Рассказывали, что однажды Индра вызвался читать стихи по микрофону во время празднества на Колабском рынке и спустя пару минут рынок был пуст, даже торговцы сбежали. Полицейские тоже растерялись, и, лишь когда Стихоплет остановился на минуту, чтобы перевести дух, они спохватились и прогнали его. Я был знаком с ними обоими и хорошо относился к ним, но старался держаться от них подальше. Автобус наконец с урчанием ожил и медленно тронулся с места, и в этот момент я увидел, как Индра, притворяясь слепым – не идеально, надо сказать, ему случалось исполнять это и получше, – налетел на иностранца, а Тадж Радж, изображая заботливого прохожего, помог им обоим удержаться на ногах, а туристу также – освободиться от отягощавшего его карман кошелька.
– А почему ты этого хочешь? – спросил я Абдуллу, когда нам удалось отцепиться от автобуса.
– Чего?
– Убить Чуху.
– Я знаю, что он встречался со шпионами из Ирана – якобы решал какие-то денежные дела. Санджай говорит, это был просто бизнес. Но я думаю, не только бизнес. Я думаю, что он в заговоре с ними против мафии Кадера, против нас. Поэтому я и хочу его убить, Лин.
– Понятно, – отозвался я, радуясь, что мой бесшабашный иранский друг разделяет мое недоверие к Чухе, но тревожась за него. – Только не делай ничего без меня, ладно?
Он лишь повернул чуть-чуть голову в мою сторону, продемонстрировав белые зубы в ухмылке.
– Я серьезно, Абдулла. Обещай мне!
– Тхик хайн, братишка! Ладно! – крикнул он мне в ответ. – Я позову тебя, когда придет время.
Он остановился около кофейни «Стрэнд», где я любил завтракать, и повел меня в направлении Колабского рынка.
– Тоже мне сюрприз! – бросил я. – Я тут бываю почти каждый день.
– Я знаю, – отозвался он, загадочно ухмыляясь. – И не я один.
– Это еще как понять?
– Скоро поймешь, братишка. А вот и твои друзья.
Около бакалейного прилавка на мешках, набитых чечевицей, восседали Викрам Патель и оба зодиакальных Джорджа, распивая чай из стаканов.
– Привет, старик! – крикнул мне Викрам. – Тащи мешок, устраивайся как дома.
Мы с Абдуллой обменялись со всей троицей рукопожатиями и сели на мешки. Джордж Скорпион дал знак разносчику чая принести нам еще два стакана. Мне часто приходилось работать с паспортами по ночам, так как Кришна и Виллу, с их растущими семьями и целым выводком детей, старались чередовать свои смены, чтобы пообщаться хоть немного со своими родными в дневное время. Кроме того, я выполнял и ряд других заданий Салмана и его совета, так что в «Леопольд» я заглядывал редко. Поэтому я старался как можно чаще встречаться с Викрамом и Джорджами на Колабском рынке, куда Викрам заходил почти ежедневно после ланча с Летти, благо его дом был в двух шагах. Он держал меня в курсе всех основных событий – у Дидье новый любовник, а Ранджит, новый бойфренд Карлы, пользуется все большей популярностью в кругу наших знакомых, – в то время как Джорджи рассказывали мне о том, что происходит на улицах Колабы.
– Мы тебя сегодня уж и не ждали, – заметил Викрам.
– Абдулла вызвался подвезти меня, но мы все время застревали в пробках. Правда, это оказалось не без пользы – я смог посмотреть из первых рядов партера представление, разыгранное Таджем Раджем и Индрой с одним из туристов.
– Он уже не тот, что раньше, наш Тадж Радж, – заметил Близнец, выговорив это имя с типичным южнолондонским акцентом. – Не хватает прежнего проворства. Нет той реакции, что была до этого злополучного события. И это естественно, не правда ли? После того как у тебя чуть не отхватили голову, она уже не может так быстро соображать.
– И в связи с этим, – прервал его Скорпион с благочестивой торжественностью, которая была хорошо нам известна и заранее вызывала панику, – нам всем следует склонить голову и вознести молитву. – Он наклонил голову, подавая пример.
Мы в отчаянии переглянулись. Спасения не было. Разбегаться было слишком рано, и Скорпион понимал это. Он не оставил нам выхода.
– Господь Всемогущий! – возопил Скорпион.
– О Господи! – вздохнул Близнец.
– И ты, Госпожа Богоматерь! – продолжал Скорпион. – Мы нижайше склоняемся перед вашим бесконечным небесным духом инь и ян и просим выслушать молитву пяти душ, которые вы ниспослали на землю, вселив временно в тела Скорпиона, Близнеца, Абдуллы, Викрама и Лина.
– Почему «временно»? – шепотом спросил у меня Викрам.
Я лишь пожал плечами.
– Пожалуйста, помоги нам, Господи! – распевал Скорпион, закрыв глаза и приподняв лицо, так что оно было обращено прямо к балкону четвертого этажа, где находился салон Виджая Премнатха, занимавшегося окраской волос и протыканием ушей. – Будь добр, наставь нас на путь истинный и не дай совершить ошибку. И начни, если Ты не возражаешь, с помощи в том маленьком деле, которое мы с Близнецом хотим провернуть сегодня вечером с бельгийской супружеской четой. Мне нет нужды рассказывать вам, Господин наш и Госпожа, как нелегко и опасно в Бомбее обеспечить клиента высококачественным кокаином. Но благодаря вашему благоволению нам удалось добыть десять граммов «снега» высшего класса, и если вы позволите мне выразить свое профессиональное восхищение – это был поистине ловкий трюк с вашей стороны, учитывая неблагоприятные погодные условия. Мы с Близнецом могли бы с толком потратить комиссионные с этой нынешней сделки и молимся, чтобы нас не ограбили, не побили, не искалечили и не убили, – если только все это не входит в ваши планы. Так что, Господи, пожалуйста, освети нам путь и наполни наши сердца любовью. Засим позволь нам временно откланяться, но мы будем, как всегда, на связи. Аминь.
– Аминь! – повторил Близнец, радуясь, что молитва оказалась намного короче обычных обращений Скорпиона к Небесам.
– Аминь! – повторил Викрам, утирая слезу кулаком.
– Астагфирулла, – пробормотал Абдулла. – Прости меня, Аллах.
– Как насчет того, чтобы перекусить? – жизнерадостно предложил Близнец. – Нет ничего лучше религиозной прелюдии, чтобы настроиться подобающим образом на плотские утехи, не правда ли?
В этот момент Абдулла наклонился к моему уху.
– Посмотри вон туда, только очень медленно! – проговорил он. – Видишь, вон там, за лотком с орехами, на углу? Это твой сюрприз, братишка. Видишь его?
Я увидел пригнувшуюся в тени навеса фигуру, наблюдавшую за нами.
– Он появляется здесь каждый день, – прошептал Абдулла. – И не только здесь, но и в других местах, где ты бываешь. Он следит за тобой. Следит и ждет.
– Викрам! – пробормотал я, желая получить еще чье-нибудь подтверждение того, что я увидел. – Посмотри! Вон там, на углу!
– На что посмотреть?
Заметив, что оказался в центре внимания, прячущийся человек попятился и пустился наутек, сильно прихрамывая, – похоже, у него была повреждена вся левая сторона тела.
– Ты видел его?
– Нет! Кого? – растерянно откликнулся Викрам, встав рядом со мной и вглядываясь в указанном мною направлении.
– Это Модена! – закричал я, бросаясь вдогонку за хромающим испанцем.
Я не оглядывался на Викрама, Абдуллу и зодиакальных Джорджей. Я не обратил внимания на оклик Викрама. Я не задумывался о том, что я делаю и почему преследую человека. У меня в голове была только одна мысль, один образ и одно слово. Модена…
Бежал он довольно быстро и к тому же хорошо знал эти места. Я нырял вслед за ним в замаскированные двери и едва заметные щели между зданиями, думая о том, что вряд ли во всем Бомбее найдется другой иностранец, помимо меня, который знает этот район так же хорошо, как Модена. Да и не многие индийцы могли сравниться в этом с ним – разве что жулики, воры и наркоманы. Он кидался в проломы в каменных стенах, проделанные для перехода с одной улицы на другую. Он внезапно исчезал за кирпичной оградой, которая оказывалась разрисованным холстом. Он сокращал путь, бросаясь под арки, где были устроены импровизированные торговые лотки, и пробирался сквозь лабиринты сушившихся на веревках разноцветных сари.
Но в конце концов он допустил промах. Он свернул в проулок, где жили бездомные и изгнанные из квартир многодетные семейства. Я знал это место. Около сотни мужчин, женщин и детей устроили себе жилище в этом закутке между двумя зданиями. Над головой они соорудили нечто вроде чердака, где по очереди спали, а все остальное время проводили внизу, в темном узком коридоре. Модена пробирался между группами стоящих и сидящих людей, кухонными плитками, душевыми кабинками и разостланными одеялами, на которых играли в карты. Затем, в конце этого коридора-проулка, он по ошибке выбрал тупик, окруженный высокими глухими стенами. В конце его, за углом одного из зданий, был еще один боковой тупичок, наглухо перекрытый сверху. Здесь была кромешная тьма, и мы пользовались иногда этим тупиком для совершения сделок с наркоторговцами, которым не доверяли, поскольку выход отсюда был только один. Я завернул за угол, отставая от него всего на несколько шагов, и остановился, переводя дыхание и вглядываясь в темноту. Я не видел его, но знал, что он здесь.
– Модена, – произнес я тихо в пространство, – это Лин. Не бойся, я… я просто хочу поговорить с тобой. Я положу сумку и раскурю пару сигарет, для тебя и для меня, ладно?
Я медленно положил сумку на землю, готовый к тому, что он попытается проскочить мимо меня, и достал две сигареты «биди» из пачки в кармане рубашки. Зажав их между третьим и четвертым пальцем толстыми концами внутрь, как делали все бедняки, я достал спички и поджег одну из них. Пока пламя плясало на концах сигарет, я вгляделся в глубину тупичка и увидел его. Он забился в самый темный угол. Когда спичка потухла, я протянул вперед руку с зажженной сигаретой. Прошла секунда, две, три, и я почувствовал, как его пальцы с удивительной осторожностью коснулись моих и взяли сигарету.
Мы курили молча, и в слабом красноватом свете сигареты я наконец смог хоть как-то разглядеть его лицо. Это был жуткий гротеск. Маурицио так его изрезал и искромсал, что на него страшно было смотреть. Я заметил насмешливую улыбку, появившуюся в глазах Модены, когда он увидел ужас в моих. Сколько раз, подумал я, видел он этот ужас в глазах окружающих – эту белую безграничную жуть, которую они испытывали, представляя себя на его месте, его страдания в своей душе? Сколько раз он видел людей, содрогающихся, как я, и невольно отшатывающихся от его шрамов, как от открытых заразных гнойников? Сколько раз люди спрашивали себя: «Что же он сделал, чтобы понести такое наказание?»
Стилет Маурицио разрезал кожу под обоими глазами, и от нижних век вниз тянулись длинные клиновидные шрамы, словно отталкивающие издевательские следы, оставленные слезами. Раны на нижних веках, не зажившие до конца, зияли, как красные вместилища агонии, и открывали все глазное яблоко. Крылья носа и перегородка были рассечены до кости. Кожа на крыльях наросла неровными складками, в центре же разрез был слишком глубоким, и здесь осталась дыра, которая расширялась с каждым выдохом, как у свиного пятачка. Множество шрамов виднелось также вокруг глаз, на щеках и на лбу, образуя в совокупности рисунок, похожий на растопыренную человеческую пятерню. Можно было подумать, что Маурицио задался целью содрать всю кожу с этого лица. Под одеждой также наверняка было на что посмотреть: Модена с трудом двигал левой рукой и ногой, словно локтевой, плечевой и коленный суставы закаменели вокруг так и не закрывшихся ран.
Он был чудовищно изувечен, с такой расчетливой жестокостью, что я буквально онемел, не находя слов. С удивлением я увидел, что рот не был поврежден, и подивился прихоти судьбы, оставившей столь прекрасно вылепленные чувственные губы нетронутыми, но затем вспомнил, что Маурицио заткнул ему рот кляпом, лишь время от времени вынимая его, когда требовал ответа на свои вопросы. И эти гладкие безупречные губы, затягивавшиеся сигаретой, казались мне самой страшной раной из всех.
Мы в молчании докурили сигареты до конца. Тем временем глаза мои привыкли к темноте, и я обратил внимание на то, каким маленьким он стал, как скрючили его травмы на левой стороне тела. Я нависал над ним как башня. Подняв сумку, я сделал шаг назад, к свету, и кивком пригласил его за собой.
– Гарам чай пио? – спросил я. – Выпьем горячего чая?
– Тхик хайн, – ответил он. – Давай.
Миновав проулок с бездомными, мы нашли чайную, куда заходили между сменами рабочие с соседней мукомольни и пекарни. Несколько мужчин, сидевших на скамейке, подвинулись, освобождая нам место. Они были с ног до головы покрыты мукой и выглядели не то как отдыхающие призраки, не то как ожившие гипсовые статуи. Их глаза, испытывавшие постоянное раздражение из-за муки, были красными, как угли под печами, в которых они выпекали хлеб. Влажные рты, тянувшие чай с блюдец, напоминали черных пиявок, шевелящихся на фоне мертвенной белизны. Они уставились на нас с обычным для индийцев откровенным любопытством, но стоило Модене поднять зияющие раны своих глаз, как они отводили взгляд.
– Зря я побежал от тебя, – тихо произнес он, разглядывая свои руки, сложенные на коленях.
Я ждал, что он скажет что-нибудь еще, но он плотно сомкнул губы в полугримасе и громко дышал расширяющейся носовой дырой.
– У тебя… все в порядке? – спросил я, когда нам подали чай.
– Джарур, – ответил он, слегка улыбнувшись. – Конечно. А у тебя?
Я решил, что он иронизирует, и сердито посмотрел на него.
– Я не хотел тебя обидеть, – улыбнулся он.
Улыбка его выглядела очень странно – идеальная в изгибе губ, она деформировалась на безжизненных щеках и, оттягивая кожу вниз, обнажала страдание, скопившееся в углублениях нижних век.
– Я спрашиваю всерьез, потому что могу тебе помочь, если надо, – сказал он. – У меня есть деньги. Я ношу с собой десять тысяч рупий.
– Что-что?
– Я ношу с собой…
– Да-да, я понял тебя. – Хотя он говорил тихо, я посмотрел на мукомолов, боясь, как бы они не услышали его. – А почему ты следил за мной на рынке?
– Я часто слежу за тобой, почти каждый день. Я слежу также за Карлой, Лизой и Викрамом.
– Зачем?
– Чтобы через вас найти ее.
– Кого?
– Уллу. Когда она вернется. Она ведь не знает, где меня искать. Я больше не хожу в «Леопольд» и другие места, где мы вместе бывали. Она будет спрашивать обо мне у кого-нибудь из вас. И тогда я ее увижу, и мы будем вместе.
Он говорил с таким спокойствием и такой уверенностью, что это лишь подчеркивало абсурдность его слов. Как можно было верить, что Улла, которая оставила его, истекающего кровью, умирать, вернется к нему из Германии? И даже если она вернется, что, кроме ужаса, она испытает при виде его изуродованного лица, превратившегося в маску скорби?
– Улла… уехала в Германию, Модена.
– Я знаю, – улыбнулся он. – Я рад за нее.
– Она не вернется.
– О нет, – ответил он спокойно. – Она вернется. Она любит меня и приедет ко мне.
– Почему… – начал было я, но замолчал. – Чем ты занимаешься?
– У меня есть работа. Хорошая работа, хорошо платят. Мы работаем на пару с моим другом Рамешем. Я познакомился с ним, когда… после того, как это случилось со мной. Он ухаживал за мной. Мы с ним ходим в дома к богатым людям, когда у них рождается сын. Я надеваю свой костюм.
Он произнес последнее слово с нажимом и с такой кривой ухмылкой, что оно прозвучало зловеще. У меня даже волоски зашевелились на руках.
– Костюм? – переспросил я хрипло.
– Да. Я прицепляю длинный хвост и заостренные уши, на шею надеваю ожерелье из маленьких черепов. Я изображаю демона, злого духа. А Рамеш одевается как святой человек, садху, и прогоняет меня из дома. Но я крадусь обратно и притворяюсь, что хочу украсть младенца. Женщины в ужасе кричат, Рамеш опять прогоняет меня, я опять возвращаюсь, и так до тех пор, пока он окончательно не побеждает меня. Я делаю вид, что умираю, и убегаю. Люди платят неплохие деньги за это представление.
– Никогда не слышал о таком обычае.
– Мы с Рамешем сами это придумали. После того как мы выступили впервые и нам заплатили, другие тоже захотели, чтобы их малыша навсегда избавили от злого духа. Мы столько зарабатываем, что я даже снял квартиру – не купил, конечно, но заплатил за год вперед. Она маленькая, но уютная, в ней есть все, что нужно. Нам с Уллой будет в ней хорошо. Из окна видно морские волны. Улла очень любит море. Она всегда хотела жить рядом с морем.
Я глядел на Модену, пораженный не только его словами, но и тем, что он вообще говорил. Он был одним из самых неразговорчивых людей, каких я знал. Раньше мы с ним регулярно встречались в «Леопольде», и он неделями не произносил ни слова. А новый Модена, изуродованный и воскресший из мертвых, был говоруном. Правда, мне пришлось загнать его в темный угол, чтобы вызвать на разговор, но, нарушив молчание, он сразу стал удивительно болтлив. Слушая его и пытаясь приспособиться к этому деформированному и разговорчивому варианту Модены, я обратил внимание на особую мелодичность, которую придавал испанский акцент его речи, смешивавшей хинди с английским и создававшей какой-то новый гибрид, его собственный язык. Убаюканный его голосом, я спросил себя, не в этом ли разгадка таинственной связи между Уллой и Моденой. Возможно, они часами говорили друг с другом наедине и музыка слов объединяла их.
Модена неожиданно прервал чаепитие. Он встал, расплатился и вышел на улицу, где остановился, поджидая меня.
– Мне пора идти, – сказал он, нервно озираясь, затем поднял глаза на меня. – Рамеш караулит Уллу у «Президента». Это ее любимый отель, и когда она вернется, то обязательно остановится в нем. Она любит весь этот район, Бэк-Бей. А сегодня утром был самолет «Люфтганзы» из Германии. Возможно, она прилетела на нем.
– Ты после каждого рейса проверяешь, не приехала ли она?
– Да, но сам не захожу в отель. – Он поднял руку, словно собирался коснуться лица, но не коснулся, а пригладил короткие седеющие волосы. – Рамеш заходит вместо меня и смотрит, не остановилась ли у них Улла Фолькенберг. Когда-нибудь он увидит ее имя в списке. Она обязательно остановится там.
Он хотел уйти, но я помешал ему, положив руку ему на плечо:
– Слушай, Модена, не убегай больше от меня, ладно? Если тебе что-то понадобится, если я смогу что-нибудь для тебя сделать, дай мне знать. Договорились?
– Я не буду больше от тебя убегать, – произнес он торжественно. – Сегодня я убежал просто по привычке. Я всегда убегаю. А тебя я не боюсь. Ты мой друг.
Он отвернулся от меня, но я опять остановил его и, наклонившись к его уху, прошептал:
– Модена, не говори никому, что ты таскаешь с собой столько денег.
– Я никому и не говорил, кроме тебя, – заверил он меня со своей гримасой-улыбкой. – Даже Рамеш не знает. Он не знает даже, что у меня есть квартира. Он думает, что я трачу деньги, которые мы зарабатываем, на наркотики. А я не балуюсь наркотиками, Лин, ты знаешь. Никогда не баловался. Но пускай он так думает, я не пытаюсь его переубедить. А ты – другое дело, Лин. Ты мой друг. Тебе я могу сказать правду. Тебе я доверяю. Как я могу не доверять человеку, который убил самого дьявола.
– Какого дьявола?
– Я говорю о Маурицио, моем кровном враге.
– Но я не убивал Маурицио, – сказал я, глядя в красные пещеры его глаз.
Он заговорщически ухмыльнулся. При этом клиновидные шрамы потянули его нижние веки вниз, и зияющие провалы его глаз выглядели в слабом свете фонарей так жутко, что я едва не отшатнулся, когда он положил руку мне на грудь.
– Не беспокойся, Лин. Я никому не выдам этот секрет. Я рад, что ты убил его. И не только из-за себя. Я хорошо знал его. Я был его лучшим другом – единственным другом. Если бы он остался жить после того, что сделал со мной, – это значило бы, что нет предела злу. Человек губит свою душу, когда достигает предела зла. Я наблюдал за ним, когда он пытал меня и когда уходил в тот раз, и я знал, что он потерял свою душу. Он заплатил своей душой за то, что совершил… что делал со мной.
– Нет необходимости говорить об этом, Модена.
– Да нет, теперь об этом можно говорить. Маурицио боялся. Он всегда чего-нибудь боялся. Всю свою жизнь он провел в страхе перед… всем. И он был жестоким. Жестокость давала ему силу. Я видел много могущественных людей в своей жизни, и все они боялись и были жестоки, так что я знаю. Эта… смесь давала им силу над другими. А я не боялся и не был жестоким. И у меня не было силы. Я… знаешь, это было похоже на мое чувство к Улле – я был влюблен в силу Маурицио. А когда он покинул ту комнату и зашла Улла, я увидел страх в ее глазах. Он вселил в нее свой страх. Она была так напугана, увидев, что он сделал со мной, что просто убежала и оставила меня там. И когда я смотрел, как она уходит и закрывает за собой дверь…
Он запнулся и проглотил комок в горле; его полные губы дрожали. Я хотел остановить его, избавить от этого тяжкого воспоминания – и, может быть, избавить также себя самого. Но когда я открыл рот, Модена еще сильнее прижал руку к моей груди, запрещая мне говорить, и опять посмотрел мне в глаза:
– Тогда я впервые стал ненавидеть Маурицио. Мы, в Испании, стараемся избегать ненависти, потому что если возненавидим кого-нибудь, то всей душой и уже никогда не прощаем. А Маурицио я возненавидел и пожелал ему смерти, проклял его. Не за то, что он сделал со мной, а за то, что он сделал с Уллой и что мог сделать в будущем, не имея души. Так что не беспокойся, Лин. Я никому не скажу, что это ты. Я очень рад, я очень благодарен тебе за то, что ты убил его.
Мой внутренний голос настаивал, что я должен сказать ему, как это произошло на самом деле. Он имел право узнать правду. И я к тому же хотел сказать это ему, какое-то чувство, которое я и сам не вполне понимал, – возможно, остатки гнева на Уллу или зависть к тому, что Модена так верит в нее, – побуждало меня выкрикнуть ему правду, встряхнуть его, причинить боль. Но я не мог этого сделать. Я не мог ни говорить, ни двигаться. И когда его глаза покраснели, когда в них стали медленно закипать слезы, излившиеся по желобам шрамов под его глазами, я лишь кивнул ему, не отводя взгляда, и ничего не сказал. Модена в ответ тоже медленно наклонил голову. Он, скорее всего, неправильно понял меня. А может быть, я неправильно понял его. Этого я никогда не узнаю.
«Молчание может ранить так же сильно, как удар плетью», – написал поэт Садик-хан. Но иногда оно может быть единственным способом высказать правду. Глядя, как Модена, прихрамывая, удаляется от меня, я знал, что минута молчания, когда его рука лежала у меня на груди, а его растерзанные плачущие глаза глядели прямо в мои, останется для нас обоих более ценной и, несмотря на недопонимание, более истинной, чем холодная, равнодушная правда каждого из нас поодиночке.
«И может быть, он прав, – думал я. – Может быть, его воспоминания об Улле и Маурицио – это как раз и есть истина». Без сомнения, он справился с болью, которую они ему причинили, куда лучше, чем я в свое время. Когда мой брак распался, оставив меня наедине с предательством и горечью, я стал искать спасения в наркотиках. Мне была невыносима мысль, что любовь погибла, а счастье так внезапно сгорело, оставив после себя лишь пепел отчаяния. Я пустил свою жизнь под откос, прихватив с собой множество невинных людей. А Модена трудился, копил деньги и ждал, когда любовь вернется. Я шел обратно, к Абдулле и другим друзьям, думая об этом – о том, как жил Модена после того, что с ним сделали, – и понял истину, которую, подобно Модене, должен был понимать с самого начала. И ведь это было очень просто, так просто, что понадобилось встряхнуть меня, показав такую большую боль, какую испытывал Модена, чтобы я прозрел. Он смог справиться с этой болью, потому что знал, что и сам отчасти виноват в случившемся. Я же вплоть до этого момента не хотел брать на себя ответственность за распад моей семьи и за ту боль, которую он вызвал. Поэтому я не мог справиться с ней.
Но теперь, окунувшись в пеструю шумную суету рынка, я смог сделать это. Я признал свою вину и почувствовал, как мое сердце раскрывается навстречу миру, освобожденное от груза страха, обиды и недоверия к себе. Я протиснулся между лотками, где велась оживленная торговля, и, подойдя к Абдулле, Викраму и Джорджам, я улыбался. Я ответил на их вопросы о Модене и поблагодарил Абдуллу за сюрприз. Он был прав – после этого я действительно простил ему все. И хотя я не мог найти слов, чтобы объяснить ему происшедшую во мне перемену, я думаю, он почувствовал, что я улыбаюсь ему уже по-другому и что это объясняется тем ощущением покоя, которое родилось во мне в этот день и начало медленно расти.
Покров прошлого скроен из обрезков наших чувств и прошит нитями, которые не всегда разглядишь. Чаще всего лучшее, что мы можем сделать, – завернуться в него, прикрыв себя, или тащить его за собой в нашем стремлении вперед. Но все имеет свою причину и свое назначение. Зарождение каждой жизни, каждой любви, каждого действия, чувства и мысли имеет свои основания и призвано сыграть определенную роль. И порой мы понимаем их. Иногда мы видим прошлое очень ясно, и связи между отдельными его частями предстают перед нами так четко, что каждый шов, скрепляющий их, приобретает смысл, и мы читаем послание, зашифрованное в нем. В любой жизни, как бы полно или, наоборот, убого она ни была прожита, нет ничего мудрее неудачи и нет ничего яснее печали. Страдание и поражение – наши враги, которых мы боимся и ненавидим, – добавляют нам капельку мудрости и потому имеют право на существование.