Деньги воняют. Пачка новых ассигнаций пахнет чернилами, кислотой и хлоркой, как полицейский участок, где берут отпечатки пальцев. Старые деньги, пропитанные надеждами и желаниями, имеют затхлый запах, как у засушенных цветов, слишком долго пролежавших между страницами дешевого романа. Если держать в помещении большое количество старых и новых денег – миллионы рупий, дважды пересчитанных и увязанных в пачки резинками, – они начинают смердеть. «Я обожаю деньги, – сказал однажды Дидье, – но не переношу их запаха. Чем больше я им радуюсь, тем тщательнее приходится после этого мыть руки». В бухгалтерии, куда стекалась вся выручка нашей мафии от обмена валюты, – душной пещере в районе Форта, где жаркие лампы светили достаточно ярко, чтобы обнаружить любую фальшивую купюру, а вентиляторы над головой кружились достаточно медленно, чтобы не сдувать бумажки со стола, – деньги пахли, как вымоченные в поту и выпачканные в кладбищенской грязи ботинки могильщика.
Через несколько недель после встречи с Моденой я выскочил из бухгалтерии Раджубхая, раскидал по сторонам дежуривших на площадке охранников – это была наша излюбленная игра – и с облегчением вдохнул относительно свежий воздух лестничной клетки. Когда я начал спускаться по ступенькам, меня окликнули, и, обернувшись, я увидел в дверях Раджубхая, главного счетовода мафии Кадера, точнее, мафии Салмана. Упитанный, лысеющий и коротконогий Раджубхай был, как всегда, в набедренной повязке и белой фуфайке. Он наполовину высунулся из дверей, потому что никогда не покидал помещения, пока не опечатывал дверь около полуночи. В глубине комнаты у него был оборудован персональный туалет, в дверях которого было вмонтировано зеркало одностороннего вида, чтобы он мог наблюдать за тем, что происходит во время его отсутствия. Он был счетоводом по призванию, лучшим в мафии, и к бухгалтерским книгам его приковывало не только сознание своего долга. За пределами бухгалтерии он был замкнутым, подозрительным и раздражительным сморщенным старикашкой. Но стоило ему войти сюда, как он на глазах расцветал, полнел и наливался уверенностью в себе. Можно было подумать, что это помещение оказывает физическое воздействие на его психику и всю жизнедеятельность: пока хоть часть его тела находилась здесь, вблизи от денег, ему сообщалась живительная энергия.
– Линбаба! – крикнула мне верхняя половина Раджубхая. – Ты не забыл про свадьбу? Придешь?
– Да, конечно, – улыбнулся я ему.
Я сбежал по трем маршам лестницы, не забыв помутузить охранников на каждом этаже. В конце переулка я обменялся улыбками еще с двумя, наблюдавшими за входной дверью. Я был в хороших отношениях с большинством молодых гангстеров. В бомбейском преступном мире водились и другие иностранцы – некий ирландец в мафиозном совете Бандры; свободный художник из Штатов, восходящая звезда наркобизнеса; голландец, сотрудничавший с бандами Кхара, и другие, – но в мафии Салмана я был единственным горой. В то время национальная гордость возрастала как новая виноградная лоза на выжженной постколониальной земле, и это были последние годы, когда иностранцы, похожие внешне и по звучанию на англичан, вызывали какой-то интерес и симпатию.
То, что Раджубхай пригласил меня на свадьбу дочери, было знаменательно: это означало, что я считаюсь в мафии своим. Я много месяцев работал в тесном контакте с Салманом, Санджаем, Фаридом, Раджубхаем и другими членами совета. Паспортный отдел, которым я руководил, давал половину всей нашей валютной выручки. Мои контакты с уличными дельцами также вносили немалый вклад в общую копилку в виде золота, наличных и прочих материальных благ. Через день мы с Салманом и Абдуллой боксировали в спортзале. Благодаря личному знакомству с Хасаном Обиквой я наладил прочные отношения с черным гетто. Эта связь была полезна – она привлекала к нам новых людей, расширяла рынки сбыта и увеличивала казну. По просьбе Назира я принял участие в переговорах с проживавшими в Бомбее афганскими беженцами. Мы заключили с ними соглашение о том, что племена, селившиеся на афгано-пакистанской границе и добившиеся относительной независимости, будут поставлять нам оружие. Я пользовался у друзей-гангстеров уважением и авторитетом и зарабатывал больше, чем мог потратить, однако лишь после того, как Раджубхай пригласил меня на свадьбу дочери, я мог сказать, что стал полноправным членом мафии. Он был одним из старейшин совета, и это приглашение служило чем-то вроде официального подтверждения, что я принят в узкий круг посвященных. Ты можешь работать с ними и на них и заслужить их высокую оценку, но одним из них ты становишься только тогда, когда тебя позвали к себе домой, чтобы ты мог поцеловать детишек.
Я пересек условную границу Форта и приближался к фонтану Флоры. Рядом со мной притормозило свободное такси, водитель энергично жестикулировал, приглашая меня. Я отмахнулся от него. Он продолжал медленно ехать рядом со мной и, не зная, что я говорю на хинди, высунулся из окна и разразился бранью в мой адрес:
– Эй, белая свинья, ты что, не видишь, что такси свободно? Что ты болтаешься по улицам в такую жару, как потерявшийся белый вонючий козел?
– Кай пайджеи тум? – спросил я на маратхи. – Чего тебе?
– Кай пайджеи? – переспросил он ошарашенно.
– Что с тобой? У тебя проблемы с языком? – продолжил я на бомбейском просторечном маратхи. – Ты не знаешь маратхи? Что ты делаешь тогда в нашем Бомбее? У тебя что, козлиные мозги в твоей свинячьей голове?
– Аррей! – ухмыльнулся он и перешел на английский: – Ты говоришь на маратхи, баба?
– Гора черра, кала ман. Белое лицо, темное сердце, – ответил я, похлопывая по соответствующим частям тела. Я перешел на хинди, использовав наиболее вежливую форму обращения, чтобы польстить ему. – Я белый снаружи, братишка, но внутри я индиец. Я просто гуляю в свое свободное время. Почему бы тебе не поискать иностранных туристов и не оставить бедных индийских долбогрёбов вроде меня в покое?
Расхохотавшись, таксист высунул руку из окна, дружески тряхнул мою и укатил.
Я продолжил свой путь по краю мостовой вдоль тротуара, где не было толкучки. Я глубоко дышал городским воздухом, пока запах бухгалтерии не выветрился из моих ноздрей. Я направлялся в «Леопольд», чтобы встретиться с Дидье. Мне хотелось пройтись по любимым местам. Работа на мафию забрасывала меня во все уголки и пригороды великого города: в Махалакшми и Малад, Коттон-Грин и Тхану, Санта-Крус и Андхери или в район озер, что по дороге к киногородку. Но полновластными хозяевами мы были лишь на длинном полуострове, который изгибался ятаганом вдоль залива от южного конца Марин-драйв до Центра мировой торговли. Именно этим полным жизни улицам, расположенным в пределах нескольких автобусных остановок от моря, я отдал свое сердце.
Зной выжигал из перегруженных мозгов все мысли, кроме тех, что прятались в самой глубине. Подобно многим бомбейцам, или мумбаитам, я тысячи раз ходил этим путем от фонтана Флоры до Козуэй и знал, где всегда дует прохладный бриз и где можно найти благодатную тень. Стоило мне побыть несколько секунд под прямыми лучами солнца, и я весь покрывался пóтом – неизбежная при дневной прогулке крестильная купель, – а в тени и на ветерке я через минуту высыхал.
Лавируя между двигавшимся по мостовой транспортом и кишевшими на тротуаре покупателями, я думал о своем будущем. Парадоксально, но именно теперь, когда я был допущен в сокровенную сердцевину бомбейской жизни, мне, как никогда, захотелось уехать из города. Возможно, это было каким-то извращением моей натуры. Но одновременно я чувствовал и воздействие другой силы, противоположной. С одной стороны, многое из того, что я любил в Бомбее, воплощалось для меня в сердцах, умах и словах людей, живших здесь, – Карлы, Прабакера, Кадербхая, Халеда Ансари. Все они так или иначе покинули город, но повсюду – в каждом храме, на каждой улице или полоске берега – было живо постоянное меланхолическое воспоминание о них. С другой стороны, возникали новые источники любви и вдохновения, на полях, опустошенных потерями и разочарованиями, взрастали новые семена надежды. Я занимал прочное положение в высших эшелонах мафии Салмана. На студиях Болливуда, на телевидении и в других мультимедийных сферах открывались новые возможности, каждую неделю я получал предложения о сотрудничестве. У меня была хорошая квартира с видом на мечеть Хаджи Али и куча денег. И с каждой ночью мне все ближе и дороже становилась Лиза Картер.
Печаль, витавшая в моих любимых местах, побуждала меня покинуть город, а новые увлечения и открывающиеся перспективы притягивали к нему. И сейчас, идя этой долгой дорогой от фонтана Флоры к Козуэй, я никак не мог решиться. Как бы часто и глубоко я ни задумывался о злоключениях прошлого или горестях и обещаниях настоящего, мне не хватало уверенности, или доверия, или веры, чтобы выбрать свое будущее. Мне не хватало каких-то точных данных, какого-то неоспоримого факта или, может быть, отстраненного взгляда на свою жизнь, чтобы увидеть ее ясно. Я был уверен в своих поступках, но не понимал их. И вот я брел среди столпотворения туристов и покупателей, автомобилей, автобусов, мотоциклов, повозок и тележек и пустил свои мысли в свободное плавание по волнам уличной суеты и жары.
– Лин! – воскликнул Дидье, когда, войдя в «Леопольд», я приблизился к составленным вместе столикам, за которыми он сидел со всей компанией. – Ты с тренировки?
– Нет, просто гулял и размышлял. Тренировка для ума и что-то вроде лекарства для души.
– Ну, я подобным излечением занимаюсь ежедневно. Или, по крайней мере, еженощно. – Он сделал знак официанту принести выпивку. – Подвинься немного, Артуро, дай Лину сесть рядом со мной.
Артуро, молодой итальянец, сбежавший в Бомбей от каких-то неприятностей с неапольской полицией, был последним увлечением Дидье. Это был маленький изящный юноша с лицом, которому позавидовали бы многие девушки. Он почти не говорил по-английски и при всякой, даже самой дружеской, попытке заговорить с ним передергивался с раздраженной гримасой. В итоге друзья Дидье перестали обращать внимание на Артуро, решив, что Дидье очнется от этого наваждения через несколько недель или, максимум, месяцев.
– Ты разминулся с Карлой, – сказал Дидье. – Она будет огорчена. Она хотела…
– Знаю. Поговорить со мной.
Прибыла выпивка. Я чокнулся с Дидье и, чуть отпив из стакана, поставил его на стол.
За столом было несколько человек из болливудской толпы, сотрудничавших с Лизой, а также журналисты из компании Кавиты Сингх. Рядом с Дидье сидели Летти и Викрам. Они выглядели лучше и счастливее, чем когда-либо прежде. Несколько месяцев назад они купили новую квартиру в самом центре Колабы, около рынка. Эта покупка истощила их семейный бюджет и заставила даже занять деньги у родителей Викрама, но зато явилась залогом их веры друг в друга, как и в светлое будущее их становившегося на ноги кинобизнеса. Они пребывали в лихорадочном возбуждении в связи со всем этим.
Викрам радостно приветствовал меня и, поднявшись, обнял. Под нажимом Летти и по мере взросления его собственного вкуса залихватский костюм Викрама деталь за деталью исчезал, остались только черные ковбойские сапожки и серебряный пояс. Его любимая шляпа, с которой он был вынужден скрепя сердце расстаться, когда стал чаще бывать в залах заседаний больших компаний, чем в коралях с каскадерами, висела на крюке в моей квартире. Это была одна из самых больших ценностей, какими я владел.
Когда я наклонился, чтобы поцеловать Летти, она ухватилась за воротник моей рубашки и притянула меня поближе.
– Держите себя в руках, молодой человек, – пробормотала она загадочно, – держите себя в руках.
Рядом с Летти сидели Клифф де Суза и Чандра Мета. Как это бывает порой с близкими друзьями, они со временем, казалось, обменивались своей массой. Клифф слегка похудел, а Чандра ровно столько же прибавил в весе. Но чем дальше они расходились по внешним параметрам, тем больше сближались во всем остальном. Работая вместе по сорок часов без перерыва, они перенимали друг у друга жесты, мимику и манеру говорить и в конце концов так уподобились друг другу, что на съемочных площадках их стали называть Дядюшка Толстяк и Дядюшка Скелет.
Когда я подошел к ним, они одинаково подняли руки в радостном приветствии, хотя радовался каждый своему. Клифф де Суза страстно желал Кавиту Сингх, которую я ему как-то представил, и надеялся, что я могу поспособствовать их сближению. Я знал Кавиту достаточно давно и понимал, что никакая сила не может поспособствовать тому, что не будет полностью созвучно ее собственным желаниям и намерениям. Тем не менее она вроде бы относилась к Клиффу благосклонно, и у них было немало общего. Они оба приближались к тридцати и еще не обзавелись семьей. В те годы это было настолько необычно в зажиточных слоях индийского общества, что их родные неустанно пилили их, собираясь по праздникам, которых в календаре было хоть отбавляй. Они оба трудились в сфере массмедиа, гордились своей независимостью и пестовали свою художественную натуру. Оба были толерантны и инстинктивно стремились разобраться по справедливости во всяком возникающем конфликте интересов и выслушать доводы обеих сторон. И наконец, оба были привлекательны внешне. Совершенные формы и неотразимый обольстительный взгляд Кавиты служили прекрасным дополнением к поджарой угловатости Клиффа и его по-детски безыскусной кривой ухмылке.
Мне они оба были симпатичны, и я подумал, почему бы мне не выступить в роли свата. Я публично заявлял, что мне нравится де Суза, а наедине с Кавитой старался при всяком удобном случае представить его с выгодной стороны. Мне казалось, что у них есть неплохой шанс, и я всем сердцем желал им счастья.
Чандра Мета был рад мне прежде всего потому, что я служил для него самым близким и единственным дружественным звеном, связывающим его с черным рынком. Салман Мустан, подобно Кадербхаю, усматривал определенные преимущества в контактах с миром кино. Новые законы, принятые как на федеральном уровне, так и в штате, ужесточали правила денежного обращения, и отмывать «левые» деньги становилось все труднее. По многим причинам – и не в последнюю очередь благодаря неотразимому гламурному блеску киноиндустрии – политики, контролировавшие финансы и инвестиции, давали этой отрасли поблажку. Это были годы экономического бума, и болливудские фильмы переживали ренессанс, делались и популярнее, и качественнее. Они становились значительнее и лучше, расширялся их прокат во всем мире. Вместе с тем, однако, возрастал их бюджет, и традиционных источников финансирования не хватало. Поэтому многие постановщики, исходя из обоюдных интересов, образовывали странный симбиоз с мафиозными структурами, дававшими деньги на производство фильмов о мафии. Доходы от этих хитов использовались для новых преступлений, которые становились темой новых сценариев и новых фильмов, ставившихся на средства мафии.
Я тоже играл во всем этом свою роль – роль посредника между Чандрой Метой и Салманом Мустаном. Связь между ними была взаимовыгодной. Совет мафии вкладывал кроры, то есть десятки миллионов рупий, в кинопроизводство Меты и де Сузы и получал в итоге чистую прибыль. Тот первый контакт с Чандрой Метой, когда он попросил меня обменять рупии на доллары, потянул за собой целую цепочку внушительных договоров, за которые режиссер, обладавший не менее внушительной внешностью, с жадностью ухватился. Он разбогател и продолжал богатеть. Но люди, тратившие свои средства на его компанию, пугали его, а при встречах с ними он чувствовал исходивший от них запах недоверия. Поэтому при встречах со мной Чандра радостно улыбался и старался заманить меня в свои сети.
Я ничего не имел против. Мне нравились и Чандра Мета, и болливудские фильмы, и я позволял ему вовлечь себя в беспокойный мир его не чуждой расчета дружбы.
Соседкой Меты по столу была Лиза Картер. Ее густые белокурые волосы уже успели отрасти после стрижки и красиво обрамляли овальную камею ее лица. Ясные голубые глаза горели горячей решимостью. Загорелая кожа подчеркивала ее цветущий вид. Она чуть располнела, и, хотя сама этому ужасалась, я, как и все другие мужчины, лишь приветствовал это. В ее манерах появилось нечто абсолютно новое: теплая неторопливая мягкость улыбки, свободный заразительный смех и душевная легкость, которая искала и часто находила лучшее в людях. Я неделями и месяцами наблюдал за этой трансформацией и сначала полагал, что она порождена моей любовью к ней. Хотя мы никак не оформляли наши отношения и жили порознь, мы были любовниками и больше чем друзьями. Спустя некоторое время я понял, что я тут ни при чем, это была исключительно ее собственная заслуга. И еще я увидел, как глубок источник ее любви и насколько ее счастье и уверенность в себе зависят от возможности открыто разделить свое чувство с любимым. Любовь делала ее прекрасной. Ее глаза дарили людям чистое небо, ее улыбка – летнее утро.
Она поцеловала меня в щеку. Я вернул ей поцелуй, удивившись маленькой нахмуренной складке, появившейся при этом между ее бровями и отразившейся в васильковых глазах.
Следующими по кругу сидели два журналиста, Анвар и Дилип. Они были еще молоды, всего несколько лет назад вышли из колледжа, и печатали пока лишь анонимные корреспонденции в бомбейской ежедневной газете «Нундей». По вечерам в придворном кружке Дидье они обсуждали сенсационные новости таким тоном, словно играли в них важную роль или проводили самостоятельное журналистское расследование. Их энтузиазм, горячность и далекоидущие амбициозные планы покорили всю компанию, так что Кавита и Дидье порой поддразнивали их язвительными замечаниями. Молодые люди реагировали на это вполне благодушно, и их ответные реплики часто вызывали у присутствующих хохот.
Дилип был высоким блондином с миндалевидными глазами, родом из Пенджаба. Анвар, бомбеец в третьем поколении, был ниже ростом, темноволос и серьезен. «Свежая кровь», – с улыбкой отзывалась о них Летти. Когда я приехал в Бомбей, она говорила то же самое обо мне. Глядя на этих целеустремленных и полных жизни молодых людей, я подумал, что когда-то, еще до героина и всех преступлений, и я был таким же. Я был так же молод, счастлив и полон надежд. И теперь я радовался, глядя на них и сознавая, что они служат украшением и надеждой всей компании. Их присутствие в «Леопольде» было закономерно, как закономерно было и то, что здесь не было больше Маурицио и Уллы с Моденой и когда-нибудь не будет меня.
Обменявшись с молодыми журналистами рукопожатием, я подошел к их соседке Кавите Сингх. Она поднялась на ноги, чтобы потискать меня. Женщина тискает мужчину с такой дружеской симпатией, когда знает, что может ему доверять и что его сердце принадлежит другой. Даже у бомбейских иностранок подобное проявление чувств было редкостью, а у индийских женщин оно подразумевало интимные отношения, и я его почти никогда не наблюдал. Эти дружеские объятия Кавиты Сингх значили очень много. Я жил в Бомбее уже несколько лет, говорил с его жителями на хинди, маратхи и урду, общался с гангстерами, обитателями трущоб и болливудскими актерами, которые относились ко мне дружелюбно и иногда с уважением, но не многое заставляло меня, подобно этому жесту Кавиты, ощутить себя своим среди индийцев.
Я никогда не говорил ей, как важно для меня ее безоговорочное доверие. Слишком часто добрые чувства, которые я испытывал в те годы изгнанничества, оставались невысказанными, запертыми в тюремной камере моего сердца, с ее высокими стенами страха, зарешеченным окошком надежды и жесткой койкой стыда. Я высказываю эти чувства сейчас. Теперь я знаю, что, когда тебе выпадает светлый, полный любви момент, за него надо хвататься, о нем надо говорить, потому что он может не повториться. И если эти искренние и истинные чувства не озвучены, не прожиты, не переданы от сердца к сердцу, они чахнут и увядают в руке, которая тянется к ним с запоздалым воспоминанием.
В тот день, когда на город медленно опустилось серо-розовое вечернее покрывало, я ничего не сказал Кавите. Я стряхнул улыбку, вызванную ее добрым отношением, на пол, словно это была безделица, слепленная из раскрошенных камешков. Она взяла меня за руку и представила сидящему рядом с ней молодому человеку.
– Лин, ты, наверное, незнаком с Ранджитом, – сказала Кавита, когда он встал и мы обменялись рукопожатием. – Он… друг Карлы. Ранджит Чудри, это Лин.
Тут я понял, что означал призыв Летти держать себя в руках и откуда взялась складка на переносице Лизы.
– Зовите меня просто Джит, – сказал он с широкой, открытой улыбкой.
– Хорошо, – ответил я серьезным тоном. – Рад познакомиться с вами, Джит.
– И я очень рад, – отозвался он с закругленными мелодичными модуляциями, характерными для выпускников лучших бомбейских школ и университетов; этот выговор нравился мне больше всех других возможных звучаний английской речи. – Я много слышал о вас.
– Ачха-а? – непроизвольно отреагировал я так, как это сделал бы индиец моего возраста.
Буквально это слово переводится «хорошо», но в данном контексте и с таким произношением означает «в самом деле?».
– В самом деле, – рассмеялся он. – Карла часто говорит о вас. Вы для нее настоящий герой. Но это вы наверняка и без меня знаете.
– Забавно, – сказал я, желая проверить, так ли он искренен, как это казалось. – Она однажды сказала мне, что герои бывают только трех видов: мертвые, побежденные и сомнительные.
Запрокинув голову, он расхохотался, продемонстрировав безупречный ряд безупречных индийских зубов. Глядя мне в глаза, он в восхищении покачал головой.
«Он понимает ее шутки, – подумал я. – Он знает, что она любит словесную игру, и участвует в ней. И это одна из причин, по которым он ей нравится».
Остальные причины были еще более очевидны. Джит был среднего, то есть моего, роста, строен и гибок, с красивым открытым лицом. И это была не просто красота, складывавшаяся из отдельных привлекательных черт – высоких скул, большого лба, выразительных глаз цвета топаза, прямого носа, улыбающегося рта и крепкого подбородка, – это было лицо «лихого парня», как раньше любили говорить: яхтсмена, альпиниста, путешественника. Волосы его были коротко подстрижены, на лбу намечались залысины, но даже это шло ему, и казалось, что он добровольно избрал стиль с залысинами. Одежда, которую он носил, продавалась в самых дорогих магазинах города, куда я заходил с Санджаем, Эндрю, Фейсалом и другими мафиози. Вряд ли нашелся бы в Бомбее уважающий себя гангстер, который не кивнул бы с одобрением при виде костюма Ранджита.
В самом конце стола пристроилась Калпана Айер, работавшая первым помощником режиссера в кинокомпании Меты и де Сузы и одновременно готовившаяся стать самостоятельным режиссером. Она подмигнула мне, когда я направился к ней, миновав Ранджита.
– Подождите минутку! – остановил он меня вежливым тоном. – Я хотел поговорить с вами о ваших… рассказах.
Я бросил сердитый взгляд на Кавиту, она пожала плечами и отвела глаза.
– Кавита дала мне их прочитать, и вы знаете, мне кажется, что это отличные рассказы.
– Благодарю, – обронил я, сделав вторую попытку покинуть его.
– Нет, правда, я прочел их все и считаю, что они действительно хороши.
Мало что может с таким успехом поставить тебя в дурацкое положение, как спонтанная непритворная похвала со стороны человека, против которого ты настроился заранее, не имея на то серьезных оснований. Я почувствовал, как легкая краска стыда выступает у меня на щеках.
– Благодарю, – повторил я уже искренне. – Это очень лестно слышать, хотя Кавита и не должна была показывать их никому.
– Я знаю, – ответил он быстро. – Но мне как раз кажется, что вы должны их кому-нибудь показать. К сожалению, они не подходят для моей газеты по своему жанру и тематике, а для «Нундей», по-моему, вполне. И «Нундей» наверняка неплохо заплатит за них. Главный редактор газеты Анил – мой друг. Я знаю его вкусы и уверен, что ваши рассказы ему понравятся. Разумеется, без вашего разрешения я не стану отдавать их ему. Но я сказал ему, что прочитал их и что, на мой взгляд, они очень хороши, так что он хочет встретиться с вами. Я не сомневаюсь, вы найдете с ним общий язык. Это все, что я хотел сказать. Решать вам, но он будет рад видеть вас, а я желаю вам удачи.
Он сел, и я наконец получил возможность поздороваться по-человечески с Калпаной и занять свое место рядом с Дидье. Мои мысли крутились вокруг того, что сказал Ранджит, он же Джит, и я вполуха слушал Дидье, который объявил, что планирует поехать в Италию вместе с Артуро. Затем он добавил «на три месяца», и я подумал, что три месяца могут превратиться в три года и я потеряю его. Это была настолько нелепая мысль, что я тут же прогнал ее. Бомбей без Дидье – это все равно что Бомбей без… «Леопольда», без мечети Хаджи Али или Ворот в Индию. Это просто невозможно было себе представить.
Я окинул взглядом смеющихся, пьющих и болтающих друзей и, мысленно наполнив стакан, мысленно выпил за их успех и за исполнение их желаний, выразив свои чувства глазами. Затем я сосредоточил внимание на Ранджите, бойфренде Карлы. За последние месяцы я не поленился разузнать кое-что о нем. Он был вторым – и, говорили, самым любимым – из четверых сыновей Рампракаша Чудри, бывшего водителя грузовика, который сколотил состояние на поставках продуктов и прочих необходимых товаров в Бангладеш, когда приморские города этой страны пострадали от циклона. Сначала он осуществлял поставки по скромным тендерам, полученным у правительства, затем они переросли в крупномасштабные контракты с привлечением множества грузовиков, чартерных самолетов и морских судов. Объединившись с фирмой более широкого профиля, сочетавшей транспортные перевозки со средствами массовой коммуникации, он стал владельцем небольшой бомбейской газеты. Он передал газету Ранджиту, который первым как в отцовском, так и в материнском роду получил высшее коммерческое образование. Ранджит переименовал газету в «Дейли пост» и так успешно руководил ею вот уже восемь лет, что смог завести собственный независимый телеканал.
Он был богат, пользовался известностью и влиянием и с неослабным предпринимательским пылом занимался печатью, теле- и кинопроизводством – восходящая звезда на мультимедийном небосклоне. Ходили слухи о черной зависти, поселившейся в сердце его старшего брата Рахула, который был с юных лет привлечен к торговому бизнесу отца и не имел возможности получить образование в частной школе, как остальные отпрыски Рампракаша. Говорили и о беспутной жизни двух младших братьев Ранджита, об устраиваемых ими шумных сборищах, после которых приходилось давать немалые взятки, чтобы вытащить молодых людей из очередной передряги. Ранджит же абсолютно ни в чем предосудительном замечен не был, и, не считая периодической головной боли из-за братьев, жизнь его можно было считать безоблачной.
Он был, как выразилась Летти, аппетитной и соблазнительной поживой. За столом он больше слушал, чем говорил, больше улыбался, чем хмурился, не красовался перед публикой, был внимательным и тактичным, и я не мог не признать, что он во всех смыслах привлекателен. Но почему-то мне было жаль его. Несколько лет или даже месяцев назад этот «страшно симпатичный парень», как о нем все единодушно отзывались, заставил бы меня ревновать. Я возненавидел бы его. Но по отношению к Ранджиту Чудри я не испытывал ничего подобного. Вместо этого, впервые за все эти годы трезво глядя на Карлу и наши отношения с ней, я сочувствовал богатому и красивому медийному олигарху и желал ему удачи.
Примерно полчаса я беседовал через стол с Лизой и другими, как вдруг заметил Джонни Сигара, стоявшего в дверях и делавшего мне знаки. Я был рад представившемуся поводу выйти из-за стола, но перед этим потянул за рукав Дидье, заставив его повернуться ко мне.
– Послушай, если ты серьезно насчет поездки в Италию…
– Конечно серьезно! Я… – завелся он, но я прервал его:
– …и если ты хочешь, чтобы в твое отсутствие за твоей квартирой присматривали, то у меня есть на примете двое ребят, которые для этого подходят.
– Что за ребята?
– Это Джорджи, – сказал я. – Зодиакальные Джорджи, Близнец и Скорпион.
Его эта идея не вдохновила.
– Но ведь эти Джорджи… как бы это сказать…
– Вполне надежны, – закончил я за него. – Честны, аккуратны, дружелюбны, храбры. А что самое главное в данных обстоятельствах, они совсем не хотят оставаться в твоей квартире хоть на минуту дольше, чем это нужно тебе. С меня семь потов сойдет, пока я уговорю их у тебя поселиться. Им нравится жить на улице. Мне придется сказать, что они окажут мне этим большую услугу, – тогда они, может быть, согласятся. Они будут охранять твою квартиру и наконец-то поживут хоть три месяца в приличном месте.
– Приличном? – с возмущением фыркнул Дидье. – Как только у тебя язык поворачивается так отзываться о моем доме? Да равного ему нет во всем Бомбее! И ты знаешь это, Лин. «Отличном», «превосходном» – это я понимаю. Но назвать его «приличным» – все равно что сказать, будто я живу в приличном уголке рыбного рынка и поливаю его каждое утро из шланга.
– Короче, как тебе мое предложение? – спросил я.
– Приличном! – негодовал он.
– Ох, забудь ты об этом! Мне пора идти.
– Ну что ж, возможно, в этом что-то есть. Я ничего не имею против Джорджей. Тот Джордж, что из Канады, Скорпион, даже говорит немного по-французски. Что есть, то есть. Да. Скажи им, что я не возражаю. Пусть они найдут меня, я оставлю им подробные инструкции.
Смеясь, я попрощался со всеми и направился к Джонни. Он нетерпеливо набросился на меня:
– Ты можешь пойти со мной прямо сейчас?
– Могу. Пойдем пешком или возьмем такси?
– Такси, наверно, будет лучше, Лин.
Пробравшись сквозь поток пешеходов, мы вышли на мостовую и остановили такси. Забираясь в автомобиль, я довольно улыбался. Вот уже сколько месяцев я думал о том, как мне помочь Джорджам более эффективно, нежели просто подсовывая им время от времени деньги. И итальянские каникулы Дидье давали мне такую возможность. Три месяца в его отличной и превосходной квартире, с хорошей домашней едой, без уличных тягот и неудобств, могли поправить их здоровье и продлить им жизнь на годы. К тому же Дидье, вспоминая о том, что его квартира отдана в распоряжение Джорджей, будет испытывать беспокойство, и его возвращение станет более вероятным и, может быть, более скорым.
– Говори, куда нам, – сказал я Джонни.
– Центр мировой торговли, – велел Джонни водителю и улыбнулся мне, но он явно был чем-то обеспокоен.
– Что там стряслось?
– Да так… небольшая проблема в джхопадпатти.
– Понял, – ответил я, зная, что не услышу от него ничего путного, пока он сам не решит объяснить мне, в чем дело. – Как сынишка?
– Замечательно, – расплылся в улыбке Джонни. – Он с такой силой хватается за мой палец! Он будет большим и сильным, это точно, – больше меня. И сын Прабакера и Парвати, сестры моей Ситы, тоже очень красивый ребенок. Он очень похож на Прабакера… и улыбается так же.
Мне было слишком тяжело говорить о моем погибшем друге.
– А как Сита? И девочки? – спросил я.
– Прекрасно, Лин, у них все хорошо.
– Будь осторожен, Джонни, – предупредил я его. – Прошло всего три года, а у тебя уже трое. Не успеешь оглянуться, как превратишься в старого толстяка, по которому будет ползать куча детишек.
– Это заманчивая перспектива, – вздохнул он блаженно.
– А с работой что? Зарабатываешь достаточно?
– Да, Лин, тут тоже все в порядке. Все платят налоги и ругаются при этом. Дела у меня идут хорошо, и мы с Ситой решили купить соседнюю хижину и сделать один большой дом из двух.
– Вот здорово! Представляю, какой отличный дом получится.
Мы помолчали, затем Джонни обратился ко мне с озабоченным, почти мученическим видом:
– Лин, в тот раз, когда ты предложил мне работать с тобой, а я отказался…
– Все нормально, Джонни, не бери в голову.
– Ничего не нормально. Я должен был сказать тебе «да», согласиться на эту работу.
– Значит, дела идут не так успешно, как ты сказал? – спросил я, не понимая, в чем проблема. – Тебе нужны деньги?
– Нет-нет, у меня все замечательно. Но если бы я был вместе с тобой, ты, может быть, не занимался бы все эти месяцы черным бизнесом вместе с гундами.
– Да нет, Джонни…
– Я ругаю себя каждый день, Лин, – сказал он со страдальческой гримасой. – Наверное, ты попросил меня тогда об этом, потому что тебе нужен был друг рядом. А я оказался плохим другом. Я каждый день переживаю из-за этого. Прости меня, Лин.
– Послушай, Джонни, ты не понимаешь. Я не очень-то горжусь тем, чем занимаюсь, но и не стыжусь этого. А тебе было стыдно браться за такую работу. И это естественно. Я уважаю тебя за это, восхищаюсь тобой. Ты очень хороший друг, Джонни.
– Нет, – пробурчал он, опустив глаза.
– Да, – настаивал я. – Я люблю тебя, Джонни.
– Лин! – воскликнул он внезапно в крайнем волнении. – Пожалуйста, будь осторожнее с этими гундами. Пожалуйста!
Я успокаивающе улыбнулся ему.
– Послушай! – не выдержал я. – Может, ты скажешь мне наконец, с чем связана наша поездка?
– С медведями, – ответил он.
– С медведями?
– Да. Точнее, с одним медведем, Кано. Ты помнишь его?
– Ну еще бы! – сказал я. – Старый греховодник! Что с ним случилось? Опять попал за решетку?
– Нет-нет, Лин. Он не в тюрьме.
– Ну слава богу. По крайней мере, он не рецидивист.
– Понимаешь… Дело в том, что он сбежал из тюрьмы…
– Блин!
– …и теперь он беглый медведь, и назначена награда за его голову или, может, за лапу – что удастся поймать.
– Кано в бегах?!
– Да. Его даже вывесили с надписью «Разыскивается».
– Что они вывесили?
– Его фотографию, – объяснял Джонни терпеливо. – Его сфотографировали вместе с дрессировщиками, когда во второй раз арестовали. А теперь они взяли эту фотографию и вывесили с объявлением о розыске.
– Да кто «они»?
– Правительство штата, Главное полицейское управление Махараштры, Управление пограничной службы и Департамент природоохранной политики.
– Боже всемогущий! Что же такое он наделал? Убил кого-нибудь?
– Нет, не убил. Произошла такая история. Природоохранный департамент завел новую политику, чтобы защищать танцующих медведей от жестокости. Они же не знают, что дрессировщики Кано так любят его – как их большого брата – и никогда не обидят и что он тоже любит их. Политика есть политика. Эти природоохранные деятели поймали Кано и посадили в звериную тюрьму. И он ужасно плакал по своим синим дрессировщикам. А синие дрессировщики были снаружи тюрьмы и тоже плакали по нему. И два охранника очень расстроились из-за этого плача. Они пошли и стали бить синих дрессировщиков дубинками. Они здорово всыпали им. А Кано увидел, что его дрессировщиков бьют, и потерял все свое самообладание. Он сломал решетку и удрал из тюрьмы. А когда синие дрессировщики это увидели, это придало им сил, они побили этих природоохранных типов и убежали вместе с Кано. Теперь они прячутся в нашем джхопадпатти, как раз в том доме, где ты жил. И надо как-то вывезти их из города, чтобы их не поймали. Наша проблема – перевезти Кано из джхопадпатти в Нариман-Пойнт. Там стоит грузовик, и водитель согласился увезти Кано и его дрессировщиков.
– М-да, задачка не из легких, – пробормотал я. – Если всюду развесили объявления об их розыске… Черт!
– Ты поможешь нам, Лин? Нам жалко этого медведя. Любовь – это очень особенная вещь. Раз у этих двух людей такая большая любовь, пусть даже к медведю, то ее надо поддержать, правда?
– Так-то оно так…
– Ну так что? Ты поможешь?
– Ну разумеется, я буду рад помочь, если смогу. А ты в свою очередь не сделаешь одну вещь для меня?
– Конечно, Лин. Все что хочешь.
– Достань, если получится, одно из этих объявлений о розыске с фотографией медведя и дрессировщиков, ладно? Я хотел бы сохранить его на память.
– На память?
– Да. Это долго объяснять… Не надо искать специально, просто, если увидишь, возьми для меня, ладно? У вас есть какие-нибудь идеи насчет спасения их?
Мы остановились возле трущоб. Закат погас, на побледневшем небе появились первые звездочки. Вопящие и бесчинствующие ватаги ребятишек стали разбредаться по своим хижинам, где дымили в остывающем воздухе плитки, на которых готовили ужин.
– Нам пришла в голову идея, – говорил Джонни, пока мы быстро шли знакомыми закоулками, обмениваясь приветствиями со встречными, – что надо переодеть медведя в кого-нибудь другого, чтобы его не узнали.
– Не знаю… – протянул я с сомнением. – Он ведь очень большой, насколько я помню.
– Сначала мы надели на него шляпу и пиджак и даже прицепили к нему зонтик, чтобы он был похож на парня, работающего в конторе.
– Ну и как, был он похож на такого парня?
– Да не очень, – ответил Джонни совершенно серьезно. – Он был похож на медведя, на которого надели пиджак.
– Иди ты!
– Правда-правда. Так что теперь мы думаем надеть на него такую большую магометанскую одежду – ну, знаешь, какую носят в Афганистане. Она закрывает все туловище, и в ней только несколько дырок, чтобы высунуть голову, смотреть и дышать.
– Бурка?
– Вот-вот. Ребята пошли на Мохаммед-Али-роуд, чтобы купить самую большую бурку, какая там есть. Они должны были уже… Ага! Они вернулись. Теперь мы можем примерить бурку на медведя и посмотреть, что получится.
Мы подошли к группе людей, стоявших около хижины, в которой я жил и работал почти два года. Среди них было человек десять мужчин, столько же женщин и детей. И хотя я покинул джхопадпатти, убежденный, что не смогу больше жить здесь, меня всегда охватывали приятные воспоминания, когда я видел маленькую скромную лачугу. Она приводила в ужас иностранцев, которых я изредка приводил сюда, и даже некоторых индийцев, навещавших меня, – Кавиту, Викрама. Им казалось невероятным, что я добровольно прожил здесь столько времени. Они не знали, что всякий раз, попадая сюда, я испытывал желание махнуть на все рукой и отдаться течению бедной и непритязательной, но зато пронизанной любовью и уважением жизни, слиться с морем человеческих сердец. Они не могли понять меня, когда я говорил о чистоте жизни в трущобах, – они видели вокруг только грязь и убожество. Но им не довелось жить здесь и убедиться, что для того, чтобы сохранить себя в этой юдоли надежды и печали, люди должны быть абсолютно, феноменально честны. Источником их чистоты служило то, что они были честны прежде всего перед самими собой.
Когда я увидел свой старый и любимый дом, мое бесчестное сердце в очередной раз всколыхнулось. Я присоединился к собравшимся около него людям и вытаращил глаза при виде огромной, закутанной в какую-то хламиду фигуры. Голубовато-серая женская бурка полностью укрывала стоящего на задних лапах медведя. Он возвышался над окружающими на целую голову, и я невольно спросил себя, каковы же должны быть габариты женщины, для которой это одеяние предназначалось.
– Святой блин! – вырвалось у меня.
Бесформенная фигура сделала несколько неуклюжих шагов и, покачнувшись, опрокинула табурет и горшок с водой.
– Ну и что, – рассудительно произнес Джитендра. – Просто это очень высокая, толстая и неловкая женщина.
Тем временем медведь опустился на все четыре лапы и заковылял дальше, глухо и недовольно рыча.
– Или это низкая, толстая и… рычащая женщина, – продолжал Джитендра.
– Черт побери, где ты видел рычащих женщин? – возмутился Джонни Сигар.
– Ну не знаю… – защищался Джитендра. – Я только хочу помочь…
– Если вы отпустите медведя в таком виде, он снова попадет прямиком в тюрьму, – заметил я.
– Может, опять попробовать шляпу с пиджаком? – предложил Джозеф. – Только надо взять пиджак другого фасона.
– Вряд ли тут фасон виноват, – вздохнул я. – Как я понял, вам надо незаметно доставить медведя в Нариман-Пойнт, чтобы полиция вас не остановила?
– Да, Линбаба, – ответил Джозеф.
Казим Али Хусейн уехал на шесть месяцев со всей семьей отдохнуть в своей родной деревне и оставил вместо себя Джозефа. Человек, жестоко избивший в пьяном виде свою жену и наказанный за это всеми жителями джхопадпатти, стал теперь их лидером. За годы, прошедшие после злополучного инцидента, он забросил алкоголь, вернул любовь жены и завоевал уважение соседей. Джозеф участвовал во всех заседаниях совета поселка и различных комитетов и занимался общественно полезным трудом усерднее кого бы то ни было. Он совершенно изменился, вел трезвый образ жизни и так отдавался служению на общее благо, что, когда Казим Али назвал его в качестве своего временного заместителя, других кандидатов никто не стал предлагать.
– Около Нариман-Пойнта стоит грузовик, – продолжал Джозеф. – Водитель говорит, что возьмет Кано и дрессировщиков и отвезет их в Уттар-Прадеш, недалеко от Непала. Там, под Горакхпуром, их родина. Но сюда он боится ехать и хочет, чтобы мы привезли медведя к нему. Но как это сделать, Линбаба? Как отвезти туда такого большого медведя? Полицейский патруль сразу увидит его и арестует. И нас арестуют тоже – за то, что мы помогаем беглому медведю. И что тогда? Поэтому мы решили замаскировать его.
– Кановале кахан хай? – спросил я. – А где дрессировщики Кано?
– Здесь, баба, – ответил Джитендра, подталкивая ко мне двух дрессировщиков.
Они смыли с себя синюю краску, покрывавшую обычно их тела, и сняли все серебряные украшения. Длинные локоны и косички они упрятали под тюрбаны и надели простые белые рубахи и брюки. Лишенные украшений и экзотической окраски, они стали меньше и незаметнее и не выглядели больше фантастическими существами, порождением сверхъестественного духа.
– Кано может сидеть на тележке? – спросил я дрессировщиков.
– Да, баба! – с гордостью отвечали они.
– И сколько времени может он просидеть на ней?
– Час просидит, баба, если мы будем стоять рядом и говорить с ним. Может быть, и больше часа, если не захочет пописать. Но он всегда говорит нам, когда хочет это сделать.
– А он усидит на тележке, если мы будем ее катить?
Они стали обсуждать этот вопрос, а я тем временем объяснил окружающим, что имею в виду небольшую тележку, на которой торговцы развозят в поселке фрукты, овощи и другие продукты. Когда такую тележку разыскали и привезли, дрессировщики возбужденно замотали головой и подтвердили, что Кано согласится сидеть на ней. Они добавили, что на всякий случай можно привязать медведя к тележке веревками и он не будет возражать против этого, если ему объяснят, что это необходимо. После этого они спросили меня, что я задумал.
– По дороге сюда мы с Джонни прошли мимо мастерской старого Ракешбабы, – сказал я. – В мастерской горел свет, и я увидел много разобранных скульптур Ганеша[165]. Некоторые из них очень большие. Они сделаны из папье-маше, а внутри полые и потому не тяжелые. Я думаю, ими можно закрыть голову Кано и его туловище, когда он будет сидеть. Их можно украсить шелковыми ленточками и повесить сверху гирлянды цветов.
– Значит, ты хочешь… – пробормотал Джитендра.
– Замаскировать Кано под Ганеша, – закончил за него Джонни, – и повезти его на тележке прямо по улице до самого Нариман-Пойнта, как будто это культ Ганпатти. Ты это здорово придумал, Лин!
– Но Ганеш Чатуртхи закончился, Линбаба, – возразил Джозеф, имея в виду, что праздничные процессии больше не таскают по всему городу сотни фигур Ганеша размером от двух-трех десятков сантиметров до десяти метров, чтобы отвезти их на пляж Чаупатти и скинуть в море в присутствии миллионной толпы зрителей. – Я сам был в толпе на Чаупатти, но это было на прошлой неделе.
– Знаю, я тоже был там. Поэтому эта идея и пришла мне в голову. Мне кажется, это не страшно, что праздник закончился. Лично я не удивился бы, увидев Ганеша на тележке в любое время года. А вы разве удивились бы?
Ганеш был, пожалуй, самым популярным из всех индуистских богов, и я очень сомневался, что кому-нибудь придет в голову останавливать и обыскивать процессию, везущую его фигуру.
– Я думаю, Линбаба прав, – проговорил Джитендра. – Никто ничего не скажет против Ганеша. Он ведь все-таки бог преодоления препятствий.
Бог с головой слона был известен как Великий разрешитель проблем, помогающий справиться с трудностями. В беде люди обращали к нему свои молитвы, подобно тому как молятся Иисусу христиане. По совместительству Ганеш был также покровителем писателей.
– Довезти Ганеша до Нариман-Пойнта не проблема, – сказала жена Джозефа Мария. – Проблема в том, чтобы одеть Кано Ганешем. Он и платье-то не хотел надевать.
– Платье ему не понравилось, потому что он мужчина, – растолковал ей один из дрессировщиков. – Он очень чувствительный в таких делах.
– А против Ганеша он не будет возражать, – добавил его друг. – Я уверен, что это покажется ему хорошим развлечением. По правде говоря, он даже слишком любит покрасоваться перед публикой. Это один из двух главных его недостатков. Второй – что он заигрывает с девушками.
Он говорил очень быстро на хинди, и я решил, что ослышался.
– Что он делает? – спросил я Джонни.
– Заигрывает, – ответил он. – С девушками.
– Заигрывает с девушками? Господи, что он имеет в виду?
– Не знаю точно, но думаю…
– Ладно-ладно, оставим это, – прервал я его. – Не стоит объяснять.
Я бросил взгляд на заинтересованные лица окружающих, подивившись и позавидовав тому, что эти люди способны так близко принимать к сердцу проблемы двух бродячих циркачей и их медведя. Когда я покинул трущобы, поселившись в более богатом и комфортабельном мире, мне стало не хватать этого духа взаимной поддержки, готовности не колеблясь оказать соседу помощь. С этим не могла сравниться даже солидарность крестьян в деревне Прабакера. Я больше нигде не сталкивался с таким отношением людей друг к другу, такой заботой о ближнем – разве что за высокими стенами материнской любви. И после того как я проникся этой атмосферой, живя среди этих убогих, гордых и прóклятых богом хижин, я повсюду искал ее.
– Ничего другого я не могу придумать, – опять вздохнул я. – Если мы просто закроем его тряпьем, фруктами или еще чем-нибудь, он будет возиться и шуметь, и его услышат. А если мы оденем его как Ганеша, то сможем петь и плясать вокруг него и будем шуметь сами сколько понадобится. И тогда копы вряд ли остановят нас. Как ты думаешь, Джонни?
– Мне очень нравится этот план! – восторженно откликнулся он. – Я думаю, он замечательный. Надо попробовать.
– И мне он тоже нравится! – с горящими глазами воскликнул Джитендра. – Но знаете, нам надо торопиться – грузовик, наверно, будет ждать еще час или два, не дольше.
Все остальные согласно покивали: сын Джитендры Сатиш и Мария, Фарук и Рагхурам, которых Казим Али в наказание за драку связал когда-то за щиколотки, Айюб и Сиддхартха, которые заведовали маленькой «клиникой» после того, как я оставил трущобы. Джозеф тоже улыбнулся и дал свое согласие. И вот в сгущающихся сумерках мы всей толпой вместе с ковылявшим на четырех лапах Кано направились к большой мастерской Ракешбабы.
Старый скульптор удивленно вздернул седые брови, когда мы ввалились к нему, но решил не обращать на нас внимания и продолжал шлифовать и полировать деталь двухметрового фибергласового фриза с фигурами индуистского пантеона. Он работал за длинным столом, сколоченным из толстых досок, которые были уложены на двух верстаках. Стол, как и пол вокруг босых ног скульптора, был усеян опилками, стружками и ошметками папье-маше. Детали отливок и лепных фигур – головы, конечности и пышные круглые животы – были расставлены по всей мастерской среди плит, рельефных изображений, статуй и разнообразных заготовок.
Нам не сразу удалось уговорить Ракешбабу. Он славился вздорным характером и сначала решил, что мы разыгрываем его, желая посмеяться над ним и над богами. В конце концов его убедили три довода. Первым было страстное обращение дрессировщиков к заступничеству Ганеша, Великого разрешителя проблем. Слоноголовое божество, как выяснилось, было любимым персонажем скульптора из всех почитаемых индусами небожителей. Вторым доводом стало брошенное Джонни замечание, что, очевидно, эта задача старику не по плечу. Ракешбаба завопил, что может замаскировать под Ганеша сам «Тадж-Махал», если будет нужно, а уж медведь по сравнению с ним – это сущий пустяк для такого всемирно признанного мастера, каким он является. Но решающую роль сыграл сам Кано. Устав ждать на улице, он вломился в мастерскую и улегся на спину рядом с Ракешбабой, задрав кверху все четыре лапы. Брюзжащий старик тут же превратился в хихикающего, квохчущего ребенка, стал щекотать медвежий живот и играть с его болтающимися в воздухе лапами.
Наконец он выпрямился и выгнал из мастерской всех, кроме медведя и дрессировщиков. В помещение вкатили деревянную тележку, после чего скульптор задернул вход тростниковой циновкой.
Мы в нетерпении ждали на улице, болтая о том о сем. Сиддхартха сказал, что поселок выдержал последний сезон дождей без существенного ущерба, серьезных заболеваний тоже не было. Казим Али Хусейн увез семью в расширенном составе в свою родную деревню в штате Карнатака, чтобы отпраздновать там рождение четвертого внука. Он пребывал в добром здравии и хорошем расположении духа, заверили меня все собравшиеся. Джитендра, похоже, оправился от потрясения, вызванного смертью жены, насколько это было возможно, хотя и дал обет никогда больше не жениться. Способность нормально работать, молиться и смеяться вернулась к нему. Его сын Сатиш, который после смерти матери был замкнут и задирист, преодолел свою необщительность и был помолвлен с девушкой, которую знал с тех пор, как делал первые шаги по закоулкам джхопадпатти. Молодые люди были еще слишком молоды, чтобы жениться, но с нетерпением предвкушали этот момент, и надежда на счастливое будущее служила бальзамом для сердца Джитендры. И все присутствующие, каждый на свой лад, высказали похвалу возродившемуся к жизни Джозефу, который стоял, скромно потупив глаза и лишь время от времени поднимая их, чтобы обменяться смущенной улыбкой с Марией.
Наконец Ракешбаба откинул тростниковый полог и пригласил нас в мастерскую. Мы зашли в помещение, залитое золотистым светом лампы. При виде законченной скульптуры по всей толпе прошелестел шорох – одни втянули воздух от изумления, другие выдохнули его. Кано был не просто замаскирован под Ганеша – он чудесным образом трансформировался. Голова медведя была спрятана под слоновьей, она покоилась на круглом розовом животике, к которому были приделаны руки. Волны светло-голубого шелка скрывали нижнюю часть туловища. Гирлянды цветов устилали тележку и обматывали шею, заполняя зазор между туловищем и головой.
– Господи, неужели Кано действительно там, внутри? – спросил Джитендра.
При звуке его голоса медведь повернул голову, и перед нами предстал живой бог Ганеш, глядевший на нас нарисованными глазами. Это было, конечно, движение животного, непохожее на человеческое. Все присутствующие, не исключая и меня, заморгали в удивлении и страхе. Дети испуганно отпрянули, ухватившись за ноги и руки взрослых.
– Бхагва-а-ан… – протянул Джитендра.
– Да-а… – согласился Джонни Сигар. – Что скажешь, Лин?
– Не дай бог увидеть такое по пьянке, – отозвался я.
Ганеш тем временем запрокинул голову и издал протяжный басовитый стон. Я опомнился и сказал:
– Ну что мы стоим, поехали.
В сопровождении группы поддержки мы выкатили тележку на транспортную магистраль. Миновав Центр мировой торговли и выехав на бульвар, ведущий в район Бэк-Бей, мы с некоторой неуверенностью затянули песню. Но шаги наши постепенно убыстрялись, пение становилось все громче. Многие, по-видимому, забыли, что перед ними контрабандный медведь, и отдавались песнопению с той же благочестивой проникновенностью, с какой они, несомненно, пели неделю назад во время Ганеш Чатуртхи. Тут мне показалось странным, что не видно бездомных собак. Я помнил, как они неистовствовали при первом визите Кано в трущобы. Я поделился своим недоумением с Джонни.
– Аррей, кута нэхи, – сказал я. – Странно, никаких собак.
Джонни, Нарайан, Али и некоторые другие, услышавшие мои слова, тут же уставились на меня с тревогой. И разумеется, не прошло и минуты, как из темноты слева от нас донесся пронзительный вой. На дорогу выбежала собака, с яростным лаем устремившаяся к нам. Это была тощая шелудивая дворняжка не больше крысы средних бомбейских размеров, но глотка у нее была развита достаточно хорошо, чтобы перелаять наши песнопения. Спустя две-три секунды несколько ее приятелей присоединились к ней, а затем еще и еще. Слева и справа поодиночке и группами выскакивали собаки с омерзительным визгом, воем и рычанием. С опаской косясь на их щелкающие челюсти, мы стали петь громче, чтобы заглушить это непотребство.
На подходе к Бэк-Бею мы миновали майдан, открытую площадку, где репетировала свой свадебный репертуар группа музыкантов в яркой, красной с желтым, униформе и цилиндрах с плюмажем из перьев. Они восприняли нашу процессию как удобную возможность потренироваться в исполнении музыки на марше, пристроились нам в хвост и вдохновенно, хотя и не вполне благозвучно, грянули мелодию популярного религиозного песнопения. Со всех сторон к нам потянулись обрадованные дети и набожные взрослые, привлеченные торжественным религиозным шествием, в какое превратилось наше скромное контрабандное мероприятие. Хор голосов достиг оглушительной мощности, а количество участвующих в нем перевалило за сотню.
Естественно, весь этот гром и дикий лай собак не могли оставить Кано равнодушным. Он стал ёрзать и вертеть головой. Мы как раз проходили мимо пешего патрульного отряда полицейских, и, украдкой наблюдая за ними, я видел, что они застыли на месте разинув рты, а их головы синхронно поворачиваются вслед нашей процессии, как у шеренги карнавальных манекенов с клоунскими физиономиями.
Наконец наша шумная разгульная толпа приблизилась к Нариман-Пойнту, и стала видна башня отеля «Оберой». Чувствуя, что мы никогда не избавимся от свадебного оркестра, если не принять мер, я подошел к их руководителю и, сунув ему в руку пачку купюр, попросил его отделиться от нас и свернуть вправо, по Марин-драйв. Он так и сделал, направившись по ярко освещенной набережной. Музыканты, очевидно ободренные своим успешным выступлением, забацали попурри из танцевальных хитов. Почти вся толпа, приплясывая, потянулась за оркестром. Собаки, которых мы выманили слишком далеко за пределы их привычного ареала, тоже отстали от нас, растворившись в тени, из которой ранее материализовались.
Мы же продолжали толкать свою тележку к пустынному месту на берегу, где нас ждал грузовик. Внезапно поблизости прозвучал автомобильный гудок. Я решил, что это полиция, и сердце у меня ёкнуло. Медленно повернувшись в ту сторону, я увидел автомобиль Салмана и рядом с ним Абдуллу, Салмана, Санджая и Фарида. Они находились на большой пустынной парковке, вымощенной булыжником.
– Джонни, вы доберетесь до грузовика без меня? – спросил я.
– Конечно, Лин. Тем более что мы уже почти пришли. Вон он стоит.
– Хорошо, тогда я останусь здесь. Увидимся завтра. Расскажешь мне, как все закончилось. И не забудь об объявлении для меня, ладно?
– Не бойся, не забуду, – засмеялся Джонни.
Я перешел дорогу к своим друзьям-гангстерам. Они как раз доедали ужин, купленный навынос в одном из фургонов на набережной. При моем приближении Фарид смахнул бумажные тарелки и салфетки с крыши автомобиля прямо на землю. Я, как всякий экологически озабоченный человек с Запада, почувствовал укол совести, но заглушил ее соображением, что все это подберут мусорщики, у которых иначе не будет ни работы, ни заработка.
– Какого рожна ты затесался в это шоу? – спросил Санджай, когда я обменялся приветствиями со всеми.
– Долго рассказывать, – усмехнулся я.
– Ганеш у вас просто устрашающий, – продолжал он. – Никогда не видел ничего подобного. Совсем как живой, блин. Мне показалось даже, что он шевелится. Прямо на колени хотелось бухнуться, честное слово. Придется воскурить Богу благовония, когда приду домой.
– Правда, Лин, что это все значит, йаар? – поддержал его Салман.
– Ну-у… – протянул я в отчаянии, понимая, что бесполезно пытаться дать вразумительное объяснение. – Нам надо было переправить контрабандой медведя из трущоб в это место, потому что у копов ордер на его арест. Они хотят посадить его в тюрьму.
– Что переправить контрабандой? – вежливо переспросил Фарид.
– Медведя.
– Медведя? Из чего?
– Да ни из чего. Живого медведя, который умеет танцевать.
– Ну, знаешь, Лин, – в восторге протянул Санджай, ковыряя спичкой в зубах, – не подозревал, что ты развлекаешься таким странным образом.
– Слушай, а это, случайно, не мой медведь? – заинтересовался Абдулла.
– Твой-твой, и не случайно. Если разобраться, это ты во всем виноват.
– Что значит «мой медведь»? – требовательно спросил Салман у Абдуллы.
– Ну, я его нанял для Лина и послал ему, давно уже.
– Зачем?
– Чтобы было с кем обниматься, – ответил Абдулла со смехом.
– Лучше не начинай, – предупредил я Абдуллу, сжав губы и делая страшные глаза.
– Алло, а вы не путаете медведей с женщинами? – спросил Санджай.
– Черт! – воскликнул Салман, глядя в сторону автомагистрали. – Фейсал с Назиром. И очень спешат. Похоже, какая-то проблема…
Рядом с нами остановился еще один «амбассадор» и спустя пару секунд другой. Из первого выскочили Фейсал и Амир, из второго – Назир с Эндрю Феррейрой. Еще один человек выбрался из первого автомобиля и задержался около него, высматривая что-то в той стороне, откуда они прибыли. Я узнал правильный профиль Махмуда Мелбафа. В машине Назира остался гангстер плотного сложения по имени Радж, рядом с ним сидел Тарик.
– Они уже здесь! – возбужденно бросил Фейсал, подойдя к нам. – Мы думали, что они будут только завтра, а они уже явились. Они только что встретились с Чухой и его парнями.
– Уже здесь? – переспросил Салман. – Сколько их?
– Кроме них, никого, – ответил Фейсал. – Остальные гуляют на свадьбе в Тхане. Если мы отправимся туда сейчас, то накроем их всех. Это прямо знак свыше. Лучше случая нам не представится. Надо спешить.
– Просто не могу в это поверить, – пробормотал Салман в пространство.
Мой желудок подпрыгнул и замер. Я прекрасно понимал, о чем они говорят и что это значит для всех нас. Уже несколько дней ходили слухи, что Чуха и его сторонники в мафии Валидлаллы, договорившись с оставшимся в живых подельником Сапны и двумя его родственниками – братом и шурином, планируют акцию против нашей группировки. Разгоралась война за передел территории, и Чуха рвался в бой.
Уцелевшие иранские шпионы и бывший подручный Гани, прослышав о трениях между двумя нашими мафиями, решили воспользоваться моментом и сыграть на жадности и амбициях Чухи. Они обещали ему привезти новое оружие и помочь в налаживании выгодных контактов с пакистанскими торговцами героином. Они были, собственно говоря, перебежчиками: иранцы утратили связь с САВАКом, Абдула Гани больше не существовало. Их объединяла ненависть, они жаждали отмщения за гибель своих товарищей и, подобно Чухе, были полны решимости беспощадно разделаться с нами.
Ситуация уже давно была напряженной, и Салман даже успел внедрить нашего человека в банду Чухи. Это был Малыш Тони, гангстер из Гоа, никому не известный в Бомбее. Салман получил от него информацию о союзе Чухи с иранцами, которая побудила его действовать. И теперь, когда Фейсал сообщил о прибытии иранцев в дом Чухи, мы все заранее знали, какое решение примет Салман: немедленно дать бой. Покончить со всеми ними – бандой Гани, иранскими шпионами, Чухой – раз и навсегда. Захватить территорию, контролируемую Валидлаллой, вместе со всеми ее источниками дохода.
– Салман, мать твою, что тебе еще надо? – вскричал Санджай, сверкая глазами.
– А ты уверен на все сто процентов? – спросил Салман, нахмурившись, у Амира, старшего товарища Фейсала.
– На все сто процентов, – неторопливо подтвердил Амир, пригладив волосы на своей приплюснутой голове и подкрутив усы. – Я видел их своими глазами. Иранцы приехали полчаса назад, а выкормыш Абдула Гани с братьями сидят там с самого утра, ожидая их. Малыш Тони сразу поставил нас в известность, а в последнем сообщении добавил, что теперь все в сборе: Чуха, семейка из Дели и парни из Ирана. И теперь они собираются напасть на нас, не теряя времени даром, – может быть, уже завтра или, самое позднее, послезавтра. Чуха вызвал подкрепление из Дели и Калькутты. Они планируют атаковать нас сразу в нескольких точках, чтобы связать нам руки. Я еще раньше велел Тони быть в доме и дать нам сигнал, когда прибудут иранцы. Но мы наблюдали за домом и сами видели, как вошли какие-то люди, а вскоре на улице появился Тони и дал свой сигнал, закурив сигарету. Это те иранцы, что охотятся за Абдуллой. И теперь они собрались все вместе всего в двух минутах езды отсюда. Я понимаю, что мы еще не вполне готовы, но надо выступать немедля, Салман, в ближайшие пять минут.
– Сколько их всего? – спросил Салман.
– Во-первых, Чуха со своими дружками, – лениво протянул Амир. Его медленные и небрежные манеры подчеркивали, что он нисколько не волнуется, и, думаю, действовали на всех успокаивающе. – Их шестеро. Один из них, Ману, толковый гангстер. Вы знаете его. Он в одиночку справился с братьями Харшан, со всеми тремя. Его двоюродный брат Биччу тоже неплохой боец, его не зря прозвали Скорпионом. Остальные, включая самого Чуху, ничего особенного собой не представляют. Если прибавить троих из банды Сапны и двух иранцев, получится одиннадцать человек. Может быть, возьмутся откуда-нибудь еще один или два, но не больше. Хусейн наблюдает за домом и скажет, если прибудет кто-нибудь еще.
– Одиннадцать, – проговорил Салман, обдумывая ситуацию и избегая наших взглядов. – Нас тоже одиннадцать, точнее, двенадцать, включая Малыша Тони. Но двоих придется оставить на улице около дома, чтобы задержать копов, если они нагрянут. Я, конечно, сделаю отвлекающий звонок в полицию, но осторожность не помешает. К тому же к Чухе может прибыть подкрепление, поэтому снаружи люди нужны обязательно. В дом мы ворвемся силой, но я не хочу силой пробивать себе дорогу обратно. Хусейн уже дежурит там. Фейсал, ты останешься вместе с ним на улице и не будешь никого ни впускать, ни выпускать, кроме нас. Договорились?
– Без проблем, – кивнул молодой гунда.
– Соберите все оружие и отдайте Раджу, пусть проверит его.
– Я соберу, – откликнулся Фейсал и, взяв у всех имеющееся оружие, бросился к машине, где ждали Радж с Махмудом.
– И еще двоим придется спрятать где-то Тарика и охранять его, – продолжил Салман.
– Это Назир решил, что его надо привезти, – сказал Эндрю. – Он не хотел оставлять его без присмотра. Я говорил ему, что не стоит тащить мальчишку сюда, но вы же знаете, если Назиру придет что в голову, то это уже ничем оттуда не вышибешь.
– Пускай Назир отвезет Тарика в Версову к Собхану Махмуду, – объявил свое решение Салман. – Ты поможешь ему.
– Почему я? – взвился Эндрю. – Я что, совсем не буду участвовать в деле?
– Нужно, чтобы двое охраняли Собхана и мальчика, особенно мальчика. Назир был прав, нельзя оставлять его одного. Тарик – слишком большая приманка для наших врагов. Пока он жив, мы по-прежнему мафия Кадера. Если его убьют, это развяжет Чухе руки. То же самое и со старым Собханом. Их обоих надо упрятать в надежном месте.
– Но почему я должен все пропустить? Почему именно я? Пошли кого-нибудь другого, Салман.
– Ты будешь спорить со мной? – грозно скривил губы Салман.
– Нет, – раздраженно ответил Эндрю. – Я поеду с ними.
– Итого остается восемь человек. Мы с Санджаем, Абдулла, Амир, Радж, Малыш Тони, Фарид и Махмуд.
– Девять, – поправил я его. – Нас девять.
– Ты в этом не участвуешь, Лин, – спокойно отозвался Салман. – Ты поедешь к Раджубхаю, а затем к своим ребятам в мастерскую, чтобы предупредить их всех.
– Я не оставлю Абдуллу, – так же спокойно ответил я.
– Может, будет лучше, если Лин поедет к Назиру? – предложил Амир, близкий друг Эндрю.
– Один раз я уже оставил Абдуллу, и больше этого не повторится, – заявил я. – У меня такое чувство, что сама судьба не велит мне оставлять его, Салман. Я еду с вами. С Абдуллой, Махмудом Мелбафом и всеми остальными.
Салман, нахмурившись, задумчиво смотрел на меня. Мне пришла в голову глупая мысль, что его перекошенное лицо – один глаз ниже другого, сломанный нос свернут на сторону, шрам в углу рта – становится симметричным лишь тогда, когда он напряженно думает о чем-либо.
– Ладно, – согласился он наконец.
– Что за хрень?! – взорвался Эндрю. – Он пойдет на дело, а я буду нянькой при ребенке?
– Эндрю, не возникай, – примирительно произнес Фарид.
– Нет, я буду возникать, черт бы его побрал! Меня уже тошнит от этого сраного горы! Да, Кадер любил его, взял с собой в Афганистан, ну и что? Кадера больше нет, его время кончилось.
– Угомонись, парень, – попытался урезонить его Амир.
– Угомониться?! Да маздал я Кадера вместе с его гóрой!
– Думай, что говоришь, – процедил я сквозь зубы.
– Думать? Я могу придумать и лучше, – воинственно задрал подбородок Эндрю. – Я маздал твою сестренку. Как тебе это понравится?
– Увы, у меня нет сестренки, – ответил я ровным тоном.
Несколько человек рассмеялись.
– Тогда я отмандырю твою маму, – прорычал он, – и у тебя появится сестренка!
– Ну хватит! – рявкнул я в ответ, принимая боевую стойку. – Выставляй свои грабли!
Бог знает к чему это привело бы. Я не был первоклассным бойцом, но драться умел и мог нанести парочку чувствительных ударов. И в те годы я не постеснялся бы пустить в ход нож, если бы меня загнали в угол. С Эндрю, однако, лучше было не связываться, а уж с пушкой у него в руках – это был дохлый номер. Амир встал рядом с Эндрю, за его правым плечом, готовый оказать ему поддержку, и тут же Абдулла занял симметричную позицию рядом со мной. Запахло жареным. Но Эндрю не принял вызова. Прошло пять секунд, десять, пятнадцать, и стало ясно, что он не готов дать волю кулакам, в отличие от языка.
Напряженную обстановку разрядил Назир. Вклинившись между нами, он схватил Эндрю одной рукой за запястье, другой за шиворот. Я знал эту хватку афганского медведя. Чтобы освободиться, Эндрю пришлось бы убить его. Назир бросил на меня совершенно непостижимый взгляд, в котором было и порицание, и гордость, и гнев, и восхищение, затем подтащил Эндрю к автомобилю, швырнул его на водительское сиденье, а сам сел сзади с Тариком. Эндрю завел двигатель и, развернувшись, рванул прочь, в сторону Марин-драйв, меча из-под колес песок и гравий. В последний момент я успел разглядеть лицо Тарика за стеклом. Оно было бледным, и только в глазах, как в следах дикого зверя на снегу, можно было прочесть намек на его чувства и мысли.
– Май джата ху. Я еду, – повторил я еще раз.
Все рассмеялись – то ли из-за горячности, с какой я это произнес, то ли из-за категоричной краткости самой фразы.
– Мы это уже поняли, Лин, – сказал Салман. – Мы это усвоили, на? Я поставлю тебя вместе с Абдуллой с задней стороны дома. Там есть проулок – ты его знаешь, Абдулла, – который упирается одним концом в главную улицу, а другим – в соседние дома. Позади дома есть также небольшой дворик, в него выходят два окна с решетками и небольшая дверь, к ней надо спуститься на две ступеньки. Вы вдвоем будете караулить этот вход. Если в доме у нас все пойдет как надо, то кто-нибудь из них, возможно, захочет смыться через эту дверь, так что будьте готовы задержать их во дворе. Остальные войдут вместе со мной через главный вход. Что там с оружием, Фейсал?
– Семь стволов. Два обреза, два автоматических пистолета, три револьвера.
– Дай мне один из пистолетов, – велел Салман. – Абдулла, ты возьмешь второй, на двоих с Лином. Обрезы не стоит тащить в дом – там слишком тесно, мало ли кого дробь зацепит. Они останутся на улице перед домом – для прикрытия, если оно понадобится. Так что возьми один из них, Фейсал, а другой дай Хусейну. Когда мы все закончим, то выйдем через двор, так что сметайте все, что лезет в дом или из него. Три оставшихся ствола возьмут Фарид, Амир и Махмуд. Радж, тебе придется обойтись. Все ясно?
Все закивали и замотали головой.
– Вы знаете, что у нас есть возможность подключить еще тридцать человек с тридцатью стволами. Но мы можем и не дождаться их – мало ли что. Мы и так уже потратили на сборы пятнадцать минут. Если мы ударим сейчас, то застанем их врасплох, и есть шанс, что ни один из них не уйдет. Надо завершить дело сегодня же и покончить с ними навсегда. Но я оставляю это на ваше усмотрение. Если вы считаете, что нас слишком мало, я не хочу принуждать вас. Так что, идем сейчас или будем ждать подкрепления?
Один за другим все кратко высказали свое решение, и почти у всех прозвучало слово аби, «сейчас». Салман кивнул и, закрыв глаза, пробормотал краткую молитву на арабском языке. Затем он поднял голову, и это был другой человек. Он был готов действовать. В его глазах сверкали ненависть и яростная решимость убивать, которую он до сих пор сдерживал.
– Сатч аур химмат, – произнес он, поглядев всем по очереди в глаза. – Правда и храбрость.
– Сатч аур химмат, – ответил каждый из нас.
Не говоря больше ни слова, все разобрали оружие, расселись по машинам и стартовали в направлении фешенебельной Сер-дар-Патель-роуд. Спустя несколько минут, не успев привести свои мысли в порядок и почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, я уже крался вместе с Абдуллой узким проулком в такой густой темноте, что чувствовал, как расширяются мои зрачки. Мы перелезли через деревянный заборчик и оказались во дворе вражеского дома.
С минуту мы постояли, сверив наши фосфоресцирующие часы, давая глазам привыкнуть к темноте и напряженно прислушиваясь. Абдулла что-то прошептал, и я чуть не подпрыгнул от неожиданности.
– Никого, – прошелестел он, словно шерстяное одеяло прошуршало. – Никого ни здесь, ни вокруг.
– Вроде все тихо, – едва слышно проскрежетал я в ответ.
Страх сдавливал мне горло. Ни в окнах, ни за маленькой синей дверью света не было.
– Видишь, я сдержал обещание, – прошептал Абдулла.
– Что? – не понял я.
– Ты взял с меня слово, что я возьму тебя с собой, когда пойду убивать Чуху.
– А, да, – ответил я, чувствуя, что сердце мое стучит гораздо чаще, чем должно стучать у здорового человека. – Мы часто ведем себя неосторожно.
– Я буду осторожен, братишка.
– Я имею в виду – это я был неосторожен, когда требовал этого.
– Я попробую открыть эту дверь, – проговорил он мне в ухо. – Если она откроется, я зайду в дом.
– Что-что?!
– Ты оставайся здесь, около двери.
– Как это?!
– Оставайся здесь и…
– Мы оба должны быть здесь! – прошипел я.
– Я знаю, – сказал он, подкрадываясь к двери без единого звука, как леопард.
Я последовал за ним, но это больше напоминало неуверенную походку кота, пробудившегося от долгого сна. Абдулла спустился на две ступеньки, открыл дверь и проскользнул внутрь, как тень птицы, камнем падающей с небес. Он бесшумно закрыл дверь за собой.
Оставшись один, я вытащил из ножен на заднице свой нож и зажал его в правой руке лезвием вниз. Вглядываясь в темноту, я сосредоточился на частоте своего сердцебиения, стараясь мышечными усилиями и внушением уменьшить ее. Спустя некоторое время мне это удалось. Я почувствовал, что сердце стало биться реже, и успокоился; в голове у меня была только одна мысль. Она выражалась фразой, которую произнес как-то Кадербхай, а я часто вспоминал: «Совершил зло из лучших побуждений». Повторяя про себя эти слова в пугающей темноте, я знал, что эта схватка с Чухой и борьба между группировками за власть – лишь повторение того, что происходит всегда и повсюду, и это всегда зло.
Салман и другие, точно так же как Чуха и головорезы Сапны, как и все гангстеры вообще, убеждали себя, что главенство в их маленьких империях делает их королями, что их силовые методы делают их сильными. Но они не были такими, не могли быть. Я вдруг ясно понял это, словно решил наконец долго не дававшуюся математическую задачу. Единственное королевство, которое делает человека королем, – это царство его души. Единственная сила, которая имеет какой-то реальный смысл, – это сила, способная улучшить мир. И только такие люди, как Казим Али Хусейн или Джонни Сигар, были подлинными королями и обладали подлинной силой.
Я чувствовал себя как на иголках и дрожал от страха. Прижав ухо к двери, я пытался услышать Абдуллу или кого-нибудь другого. Страх, который я испытывал, не был страхом смерти. Я не боялся умереть. Я боялся, что меня изувечат и я не смогу ходить или видеть или не смогу убежать и меня схватят. Больше всего я боялся именно этого – что меня схватят и опять запрут в клетке. И я молился о том, чтобы не остаться беспомощным калекой. «Пусть уж лучше все случится здесь, – молил я. – Дай мне пройти через это, уцелеть, сбереги меня, Господи, или убей прямо здесь…»
Откуда они взялись, ума не приложу. Я не слышал ни звука. Две тени набросились на меня и прижали к двери. Я инстинктивно выбросил вперед руку с ножом, но сделал это недостаточно быстро.
– Чаку! Чаку! – крикнул один из них. – Нож!
Второй схватил меня за горло, не давая шевельнуться. Он был очень высокий и очень сильный. В это время его товарищ пытался отнять у меня нож. Но он был не так высок и силен, и это ему не удалось. Тут из темноты вынырнул третий, и все вместе они заломили мне руку и вырвали нож.
– Гора каун хай? – спросил тот, что появился последним. – Что это за белый?
– Баинчуд! Малум нэхи, – ответил верзила, державший меня за горло. – Какой-то ублюдок! Не знаю.
Он в полном недоумении вытаращил глаза на иностранца, подслушивавшего под дверью, да к тому же с ножом.
– Каун хай тум? – спросил он чуть ли не дружелюбно. – Кто ты такой?
Я не ответил. Я думал только о том, что должен предупредить Абдуллу. Я не мог понять, как им удалось приблизиться совершенно беззвучно. Очевидно, петли на калитке были хорошо смазаны. Или их обувь была на очень мягкой подошве. Или еще что-нибудь. Они обыскивали меня, а я все думал, как бы дать знак Абдулле.
Я резко дернулся, словно намереваясь вырваться от них. Моя уловка сработала. Все трое заорали на меня, и три пары рук грохнули меня о дверь. Один из тех, что были помельче, прижал к двери мою левую руку, второй – правую. Пока я боролся с ними, мне удалось трижды лягнуть дверь ногой. «Он должен был слышать удары, – думал я. – Все в порядке… Я его предупредил… Он догадается…»
– Каун хай тум? Кто ты такой? – продолжал допытываться верзила.
Он убрал одну руку с моего горла и, сжав кулак, угрожающе поднес его к самому моему лицу.
Я по-прежнему ничего не отвечал. Их руки припечатали меня к двери не хуже наручников.
Верзила ударил меня кулаком. Мне удалось отвернуть голову, и удар пришелся в челюсть. Не знаю, то ли его пальцы были в кольцах, то ли у него был кастет, но я почувствовал прикосновение металла, и кость у меня треснула.
– Что ты здесь делаешь? Кто ты такой? – спросил он уже по-английски.
Я молчал, и кулак трижды врезался мне в лицо. «Это мне знакомо… – крутилось у меня в голове. – Это мне знакомо». Я опять был в австралийской тюрьме, в карцере с его кулаками, ботинками и дубинками. «Это мне знакомо».
Он сделал паузу, выжидая, не заговорю ли я. Двое его друзей, казавшиеся коротышками рядом с ним, ухмыльнулись ему, затем мне.
– Аур, – сказал один из них. – Еще. Наподдай ему.
Верзила отступил на шаг и начал неторопливо, расчетливо и профессионально обрабатывать кулаками мой корпус. Мне казалось, что весь воздух выходит из меня и вместе с ним моя жизнь. Он прошелся по моему телу снизу вверх, пока опять не добрался до горла и лица. Я погружался в темную воду, в которой тонут нокаутированные боксеры. Это был конец.
Я был не в обиде на них. Я сам оплошал – позволил им подкрасться ко мне, может быть даже подойти не таясь. Я пришел сюда, чтобы драться, и не должен был дремать. А я напортачил, я сам был во всем виноват. Единственное, чего я хотел, – предупредить Абдуллу. Я опять пнул дверь, но довольно слабо.
Внезапно я провалился в кромешную тьму, и вместе со мной провалился весь мир. Растянувшись на полу, я услышал крики и понял, что Абдулла резко распахнул дверь, чтобы мы все влетели навстречу ему. Прозвучало два выстрела, промелькнуло две вспышки. Затем вдруг все осветилось, и, моргая залитыми кровью глазами, я увидел, что открылась какая-то внутренняя дверь и к нам бегут люди. Раздалось еще три выстрела, верзила рухнул на меня, я выбрался из-под него и увидел совсем рядом свой нож, блестевший на земле за дверью.
Я схватил нож как раз в тот момент, когда один из коротышек перелезал через меня, пытаясь выбраться наружу. Я, не задумываясь, всадил нож ему в бедро. Он закричал, а я, рванувшись к нему, полоснул ножом по его лицу под глазами.
Удивительно, как мало надо чужой крови (если получится много, еще лучше), чтобы впрыснуть в тебя адреналин, придающий силы и убивающий боль в свежих ранах. Дрожа от ярости, я обернулся и увидел, что на Абдуллу наседают сразу двое. На полу валялось несколько тел – сколько именно, я не считал. Выстрелы трещали и гремели по всему дому. Со всех сторон неслись крики и стоны. В комнате пахло кровью, мочой и дерьмом. Кого-то ранили в живот. Я надеялся, что не меня. Моя левая рука машинально ощупала тело, чтобы убедиться в этом.
Абдулла между тем бился с двумя противниками. Они колотили, ломали и кусали друг друга. Я пополз в их сторону, но тут чья-то рука схватила меня за ногу и потянула обратно. Это была очень сильная рука. Верзила.
Я был уверен, что его застрелили, но на его рубашке и штанах не было крови. Он тащил меня, как черепаху, запутавшуюся в сетях. Когда он подтащил меня к себе, я занес нож, чтобы пырнуть его, но он опередил меня, влепив свой кулак мне в пах с правой стороны. Убийственный прямой удар у него не получился, но мне и такого хватило. Я сжался в комок от невыносимой боли и откатился в сторону. Опираясь о меня, он встал на ноги пошатываясь. Меня стало рвать желчью, и тут я увидел, что он направляется к Абдулле.
Этого я не мог допустить. Слишком много раз мое сердце переворачивалось, когда я представлял себе его одинокую смерть в кольце вооруженных копов. Я отбросил боль ногами и, скользя и барахтаясь в кровавой судорожной борьбе с самим собой, вскочил на ноги и всадил нож в спину верзилы. Удар пришелся высоко, прямо под лопатку. Я почувствовал, как дрогнула кость под лезвием, сместив его ближе к плечу. Он действительно был силен. Загарпуненный ножом, он проволок меня два шага за собой и лишь потом согнулся и упал. Я свалился на него сверху и, подняв голову, увидел, как Абдулла запускает пальцы в глаза противнику. Голова человека была запрокинута на колене Абдуллы; вот челюсть выскочила из суставов, а шея разломилась пополам как щепка.
Кто-то опять потащил меня к выходу. Я отбивался, но сильные руки мягко отобрали у меня нож. Затем я услышал знакомый голос, голос Махмуда, и понял, что опасность позади.
– Лин, пошли, – произнес иранец так спокойно и деловито, словно никакого побоища и не было.
– Дай мне револьвер, – потребовал я.
– Нет, Лин. Все кончено.
– Где Абдулла? – спросил я, когда Махмуд вывел меня во двор.
– Он занят, – ответил Махмуд; в доме слышались крики, которые один за другим затихали, как птицы, умолкающие в ночи, что обволакивает спокойную гладь озера. – Ты можешь держаться на ногах? Можешь идти? Нам надо сваливать отсюда.
– Да, черт побери, могу.
У калитки нас нагнала цепочка наших. Фейсал и Хусейн несли кого-то. Фарид и Малыш Тони тащили другого. Последним шел Санджай. Он нес на себе чье-то тело, перекинув его через плечо, и, прижимая его к себе, рыдал.
– Мы потеряли Салмана, – сказал Махмуд. – И Раджа. Амир серьезно ранен, но жив.
Салман. Последний голос разума в совете Кадера. Последний человек Кадера. Ковыляя к автомобилю, я опять чувствовал, что жизнь покидает меня, – как тогда, когда меня избивали, прижав к дверям. Все было кончено. Со смертью Салмана старый совет перестал существовать. Все переменилось. Я посмотрел на тех, кто был со мной в автомобиле, – Махмуда, Фарида, раненого Амира. Они победили. Подручных Сапны больше не осталось. Глава в книге жизни и смерти, начавшаяся с появления Сапны и предательства Абдула Гани, была завершена. За Кадера отомстили. Иранские шпионы, враги Абдуллы, тоже замолкли навсегда, как этот залитый кровью дом. Банда Чухи перестала существовать. Война за территорию была позади. Колесо совершило полный оборот, и ничто больше не будет таким, как прежде. Они победили, но они плакали. Все до одного.
Я откинул голову на спинку сиденья. Ночь летела вместе с нами за окнами автомобиля по световому туннелю, ведущему от обещания к молитве. Медленно, опечаленно кулак, совершивший все, что мы делали, разжался, раскрыв когтистую ладонь того, чем мы стали. Гнев остыл, превратившись в грусть, как это всегда бывает и как должно быть. И ничто из того, к чему мы стремились в прошлой жизни, всего час назад, не было исполнено такой надежды и смысла, как одна-единственная упавшая слеза.
– Что? – спросил Махмуд, приблизив свое лицо к моему. – Что ты сказал?
– Надеюсь, что с этим медведем все закончилось благополучно, – пробормотал я разбитыми губами, и мой уязвленный дух стал затихать, уступая место сну, который пробирался по извилинам моего скорбящего мозга, как утренний туман в лесных дебрях. – Надеюсь, что с медведем все в порядке.