Брызгало шампанское и веселье. В белом кружеве пены тонули старые обиды и печали. С какого-то стола летело упрямое, долгое, пьяное:
– У нас ведь, сударь, кругом сугробы, твою мать… Как в Париже аль в Риме… черта лысого… по бульварам не разгуляешься – шиш! Вот мы, голубчик, и измеряем душой водочный омут. А он, подлец, шельма такая… видать, бездонный, что ад… Тонешь в нем, сударь, как кутёнок… лбом рюмочного дна пытаясь достичь, ан опять шиш! Мордой, видать, не вышли… Эх, сударь, да вы толечко гляньте, «зекните», как в народе-то нашем говорят… Ведь только у нас в России такая услада: зайдешь ли в рюмочную… загребешь ли в кабак на минутку, одну лишь минутку, а увезут к утру едва теплого, зато с рожей краснющей, алой… хоть прикуривай. Варварский нрав имеем, вот и живем азиатами, тьфу!..
Андрей, отодвигая блюдо с тушеным зайцем, прислушался вполуха к другому столу, где тоже гуляли сверх меры, и там кто-то с глазами красными, влажными, с усами до ушей, в белом жабо, с золотой цепочкой часов на жилете господствовал над умами:
– Дело всё во времени, господа! Внимание! Вот, к примеру, датчане или швейцарцы… эти аккуратные моли говорят, что они его делают, французы – тратят, янки утверждают, что время – деньги, азиаты – будто его вообще нет, а мы, русские? Просыпаем в тоске да дреме, топим его в широте нашей души и расточительности. Так кто мы? Что за порода? Эх, господа, ни рыба ни мясо, одна боль душевная… И как ведь престранно устроены мы… Какие семена в одном бутоне имеем? Какие натуры
земля наша не устает рождать? Порохами и ганнибалами70от них пахнет! Вечно в крови и бинтах мир зрим! Однако границы России с их поступью и штыком стали обширней, пусть и врагов стало более. Слава Всевышнему, хоть на севере с ледовитыми льдами граничим! Однако здесь же замечу, господа, что и дураков у нас, как у блаженного махорки… Что за беда? Там три генерала охраняют сапоги Петра I. Другой генерал-губернатор с женой и внучатым племянником получает денег аж в семи местах. Третий Отечеству служит в Германии у прусского герцога… Срам!
Андрей Сергеевич вознамерился было подойти к столу, чтобы слышать речи отчетливее, как вдруг зеркальные двери широко распахнулись, и мажордом, застегнутый в золото и атлас, пестро и ярко, ровно китайская кукла, мелькнул в сторону; его двухъярусный парик потонул в карусели цветастых цыганских юбок, кои словно шатры закружились меж многих столов. Над Преображенским склонилось яркое смуглое лицо; синяя смоль волос рассыпалась по золоту эполет, глаза и монисты засверкали, как табакерки с алмазами… И снова где-то сбоку мелькнула трость мажордома с аметистовым набалдашником…
Андрей весело и хмельно протянул руку к гибкому стану цыганки, что склонилась над ним грустной ивой… Но она вдруг исчезла, слова не сказав, и обернувшись, он поймал лишь собственный взгляд в широком овальном зеркале. На резной раме красного дерева лепились крылатые купидоны71, держа в руках тяжелые виноградные лозы, упираясь толстыми пятками в раковины, гирлянды жемчуга и перламутра, что обвивали серебряный потускневший герб Осоргиных.
Андрей рассмеялся; с открытого балкона, увитого плющом, влетали и вновь улетали со стоном пчелы… На груди капитана маслянисто сверкнул золотом тяжелый крест со скрытой булатной пилкой… «Такой же у Алешки,– вспыхнуло в памяти.– Сказывали, он скоро будет, вернувшись от графа Румянцева. То-то будет встреча!» Андрей в предчувствии праздника с тяжелым бокалом рубинового вина вышел на балкон, а там – нежная лазурь чистого неба и крыши домов, купола церквей… не то Москва, не то Рим, не то Петербург, шут знает… Красота… Аллеи вязов и зелень каштанов, в небе белый треугольник журавлиной стаи, и грустное, вечное, прощальное курлыканье…
– Ба, вот не ждал не гадал! Вот так встреча, голубчик! – Он обернулся и враз попал в горячие, слезные объятия Дмитрия Даниловича.
– Захаров, милый! – у Андрея задрожал голос. Там, за столами, мелькнула знакомая шустрая фигура Даньки в козловых сапожках, с упрямой копной волос. Он лихо управился с подносом и хрусталем, весело на ходу подмигнув капитану…
– Господи, Дмитрий Данилыч, что же это? Как понимать? Сие…
– Сие рай души, Андрей Сергеич…
– И Сашка здесь? – у Андрея замерло сердце.
– А то, ваше высокоблагородие… Как же-с, как же-с без Александрита. Будет у Осоргиных, однако позже, завсегда опоздывает, подлец. То ты его не знаешь, брат.
– Господи, все живы, родные! – Андрей зарыдал на плече Захарова, до боли, до ломоты сжимая пальцы.– Ну как он, я же сто лет вас не видел, чертей?! Господи, господи! – капитан счастливо утер нахлынувшие слезы.
– Да всё без изменений, Андрей Сергеич, правилам своим не изменяет, как в отставку вышел; разве что на шпагах нынче крепко не дерется, а так каждый день во разгоне. До утра у цыган, до обеда в постели, после четырех в клубе изволит в карты деньги спускать, и снова к цыганам в Яр до утра.
– Так значит и ты там нос кажешь, коли глаголишь о сем?
– Скажете тоже,– Дмитрий Данилыч лукаво засмеялся в платок: «дескать, я там, где мои друзья».– Я же холост, вот и гоню скуку. Впрочем, мои выезды – не охота за женским сердцем… Грузен я, батюшка. Так, в карты перекинуться, анекдоты послушать, да за Сашенькой присмотреть. А за ним глаз нужен, да еще какой. Он ведь и недели прожить не может без привязанности, всё перемены, перемены одни, братец. Помнится, на Москве поцеловал он одну девицу в театре в губы, а она и понесла от него… Право, не дурно, весьма не дурно поцеловал. Что скажешь: известный крутобой-вертихвост.
– А как же жена?
– Да полноте шутника шутить, Андрей Сергеевич! Что наш Гергалов? «Любимая – это как бутылка вина, же-на – как выпитая бутылка». Вот и весь сказ. Спорить с ним по сему, что супротив ветру… Шалишь, брат. Теперь шабаш. Как в отставку вышел, будто с цепи сорвался. Так ведь и дамы, ума не приложу, как только завидят его, так камнями на грудь и падают. Только жаль мне их… летят, что бабочки в костер. Сашенька-то наш, известное дело: забывчив на свои обещанья, так сказать, с крепким налетом очаровательной безответственности. Скажет за рюмкой, за второй наобещает в три короба, а после третьей благополучно забудет, будто и не было. Ай, одно слово: взмились, судьба!
Помню, давече, третьего дня гуляли так же… Так это Боже ж ты мой! Конец света! Всё к черту, ни драпировок, ни зеркал. Цыганки все были пойманы его рукой, обняты, расцелованы, распяты. А потом вместе с ним, в буран, на тройках, до дому Черкасова, что на Гороховой, да ты как будто о сем знаешь?.. Ну-с, вот… Летим, значит, вперед ветра… Снег, песни, шампанское, веселье с огнем… Кони-то у Гергалова еще те! Звери, брат, львы, куда! Я его лишь об одном молил, буйного: ты, говорю, Сашенька, из себя не выжимай, а он, один бес, свое: «Жизнь, говорит, люблю, Данилыч! Один раз живем! Пшло все вон! Мы и так с тобой Отечеству послужили верно. Дай Бог каждому! Гей, гей, душа!» Ну, а уж как нагрянули к тезке твоему,– чистый потоп. Споил всех в дым, лакеев запугал в смерть. Ты как, говорит, подаешь боевому офицеру, балда?! И бац, бац, бац по мордам-с. Будто не в гостях, а на палубе. Пусть, говорит, знают, лентяи, почем фунт лиха. Позже ногами в мазурке дрыгал да стриг, ровно на самом деле черт в нем сидел. А потом жаловался горько Черкасову, дескать, не всё продумано у того было для шального русского сердца. Вы ведь, Андрей Сергеевич, того не знаете, как Александрит любит саблей зеркала шинковать… Уж шибко чувственный он у нас после рюмки, заходится – не приведи Бог… Зато уж вместе с Черкасовым на другой день в кабаке иностранцев, жидов да иных лукавых проходимцев топили мордами в салатах да икре… Это у них первейшее, первостатейное дело, так сказать, теперь стало! А уж как петь начнет, стервец… ох, боль моя сердечная! – Дмитрий Данилыч промокнул накатившиеся искры слез.– Свечи тушил на Гороховой, уши закладывал, соловей, куда там цыганам, забудь. Словом, любит он, ястреб, себя показать. Да вы и так его норов знаете… На корабле по части шлифовки матроса он завсегда первый, впрочем, как и в бою с врагом… Морды-то как чистил, дух захватывало! Людей без зубов оставлял… ворота, так сказать, столбовые кулаком с супириком вырубал, а всё оттого, объяснял, что морская душа… Она ведь простора, волюшки, удали просит… А здесь, в столицах… – Захаров печально махнул рукой, по-военному одергивая пахнущий духами и еще чем-то особенным фрак.
– Ладно, Данилыч, что мы всё о нем? Ты-то как, дорогой? – Андрей отхлебнул вина.
– А что я, Андрей Сергеич? – Захаров по обыкновению прошелся гребешком по шелку серебристых усов.– Я, похоже, в деверя покойного пошел, царство ему небесное… Тот от обжорства в прошлом году преставился. Был в гостях под Москвой в имении старинного друга… от стола уж стонущего оттащили. На всё воля Божья… Заворот кишок, брат любезный. Родственники говорят, горячее баранье сало холодным шампанским запивал. А до женского полу он не ходок был, как и я… не раскусил я их. Вам скажу, голубчик, как на духу: борзятником я стал заядлым, да в лошадях дельный толк приобрел, о парусах-то нынче только во снах вспоминаю… Как же-с, как же-с, было лихое времечко… Но по секрету замечу вам, ваше высокоблагородие: с лошадьми, ей-ей, приятнее дело иметь, чем с иным человеком. Мягче они людей и добрее, даром, что не говорят, а так бы…
Капитан, переполненный теплом разговора, допивал поднесенное Данькой вино, когда заслышал знакомое оканье:
– Тако, тако, сыне. Миром Господу помолимся-я!
Отец Аристарх чинно гусил вперевалочку к дальним столам, осеняя собравшихся крестом, и ласково пару раз кивнул ему, точно говорил: «Всё слава Богу, сыне. Милостью Небесною все живы-здоровы… Дай, Господи, вам счастья и любви».
Андрею непременно захотелось поговорить с батюшкой, услышать его согревающую речь, но вдруг всё закрутилось и понеслось перед глазами…
– Не понимаю я этого человека… – кричал рассерженный Захаров какому-то штатскому в белых перчатках.
– И не пытайтесь,– возражал тот, многозначительно поднимая указательный палец, а затем так стукнул кулаком по столу, что звякнула посуда.
– Голова? Темечко?
– О Бог мой, что вы там несете? Вздор!
– Не верьте, не верьте, mon cher! Она говорит черт знает что. Это у нее, дьяволицы, бывает! А в общем-то она недурная дама!.. Ну-с, как вы надумали?
Андрей, теряясь в репликах, не понимая смысла услышанного, оттолкнул молчаливо стоящего лакея и бросился вон, как вдруг замер: образ мисс Стоун, возникший в дверях, остановил его. Вся в газе и серебре, надменная улыбка и мраморное лицо. «Джесси»,– ему чертовски захотелось смешать свои пальцы с ее золотыми кудрями.
Она с гордо поднятой головой прошла меж столов. Смолкли гитары и заливистые голоса цыган; собравшиеся, замерев, смотрели на нее как на чудо.
Андрей прикрыл глаза, вспоминая сквозь мерный, глубокий шум воды за бортом и тяжелое пушечное хлопанье парусов и запах тонких духов, и прохладу ее ответов и насмешек.
Продолжая стоять у стола, он видел и знал для себя одно: жить без Джесси нельзя.
Не замечая Преображенского, она прошла мимо, к балкону, но он будто услышал долетевшие с шорохом юбок тихие слова:
– Так, значит, вы любите меня, капитан?
Он вздрогнул, во рту стало сухо.
– Позвольте, разве для вас это новость?
– Отнюдь. Конечно, знаю. Я вижу, вы жаждете сделать мне предложение? – она таинственно улыбнулась.
Каждое слово сей прекрасной, достойной дамы терзало, сводило с ума и жгло ему сердце.
– Так вот, мой друг, знайте… сего никогда не случится. Обстоятельства выше наших сил.
Она, мило прищурившись, поправила качающийся локон. Солнце садилось. Андрей зачарованно смотрел, как пылали ее волосы в кровавом пламени заката.
– Не возьму я в толк этого моряка,– вновь скрипнул за спиной чей-то издевательский голос.
– Это нисколько не странно, любезный,– еще тише ответил другой.– Он ведь как глянул на нее в Охотске, так умом-то и тронулся. Душой и сердцем простыл, и всё из-за нее! Вы только поглядите, сударь, какова! Ей-Богу, ослепнуть можно, царица, богиня греческая! Что? Голова у вас разболелась? Ну, вот и отлично: коль сей предмет в болести пребывает, значит он есть, а это уже полдела. А что и как, тут пойди разберись… глобус сознания нашего вещь темная, тут и сам черт ногу сломит. Впрочем, обещать не берусь, но есть у меня один человек… В великих приятелях мы с ним ходим! Лекарь хоть куда, мертвеца поднять может. Лекарства, я вам замечу, готовит сей подлец по тайным рецептам. В аптеке его, говорят, водится мазь из мозга утопленника, трава вроде конопли, растущая на брошенных могилах, порошки из перетертых турецких корней и много другого, от чего кровь холодеет…
– Да как же-с имя сего кудесника?
– Имени не припомню, а вот фамилия,– голос за спиной сделался еще тише,– Кукушкин.
Андрей стремительно обернулся, чувствуя острую боль во всем теле, но тех и след простыл. Вместо этого в зале замелькали лица, раздалась ружейная пальба… бочонком пороха ахнул балкон, где стояла мисс Стоун, и застонали, заскрипели со всех сторон знакомые и чужие голоса:
– Ходить-то я буду… жить, вашескобродие?!
– Оставим его здесь, капитан! Уходим! Один черт, не донести нам его… Одна обуза… Давай! Давай…
И тут же другое, денщиковское, со смешком:
– Не извольте душу мучить, сокол. Недалече оне… землицу, пардоньте, удобрют малость, тоже нужное дело…
Преображенский, задыхаясь, рванул ворот, голова лопалась на куски, а через опрокинутые столы и пороховой дым ломилось поповское:
– Эко угощаемся-то нынче, сыне! Ну ты и взрыва, брат! Говорят, когда есть вино, хлеб не нужен. Ишь, судьба-злодейка как распряглась-то: мыслили одно, а рассудили иначе…
Пугаясь и себя, и зрелища, Андрей бросился к дверям, что вели к выходу, но тут навстречу мелькнула огромная фигура Тимофея и голос его прогремел колоколом: «Дикие!»
И зазвенела сталь, брызгая снопами искр. И в сторону полетел репей досужих словес. Кровавые разрубы рваных ртов гибнущих моряков полосонули воспаленное сознание.
…Андрей, роняя Палыча из рук, как дорогую вазу, бросился со шпагой на щемящий крик Джессики…
Барабанный бой, бубнящий в ушах, заглушило чавканье русской крови под множеством ног.
– Беги!
Синие глаза, полные красного страха, обожгли капи-тана.
– Нет, нет! Ты сошел с ума! – пистолет Джесси харк-нул пламенем. У их ног рухнуло тело в тяжелой медвежьей шкуре.
Две стрелы жадно щелкнули медными клювами о спасительный камень.
– Беги-и! – Андрей не слышал себя, задыхаясь от боли в груди и стонов умирающих.
– Ты с ума сошел! Нет! – ее глаза были полны слез, голос дрожал.
– С ума я сойду позже! А сейчас я думаю, как спасти тебя,– Преображенский, не успевая должно зарядить ружье пулей, сунул в ствол шомпол.
– Нет! Разве для любви есть цена?
– Жизнь! Если любишь меня… Беги же, черт возь-ми!!!
Шомпол стальной стрелой пригвоздил к скале прыгнувшего на них шехалиса.
– Не балуй! Не балуй, мужики! – Тараканов, остервенело пиная под откос бочонок с порохом, упредил вскинутые ружья.– Погодь, братцы! Не торопись. Пусть этих мух поболе налипнет на наше говно. Любопытство да дурь вперед их родились. Погодь, капитан! Они еще будут, суки, жрать у нас землю. Я лично буду тропить им след в страну Счастливой Охоты.
Дюжина краснокожих набросилась на сорвавшуюся с гряды добычу; десятки рук жадно ухватились за железные обручи…
– Ну вот, теперь крести их мать, ребята!
Оглушительный взрыв ослепил, заставив содрогнуться гряду. Кровавая слякоть косым дождем осыпала им лица… А позже атака захлестнула их, и крик капитана «Братья! Постоим за Державную!» разбился о землю, как подбитая птица.
Андрей упал мертвенно тяжело… Вокруг грохотали опрокидываемые столы и стулья… Отчаянно звеня, сыпался пылающий хрусталь люстр. Осоргин вспыхнул ярким мундиром в толпе и исчез под треск и стук сшибаемого оружия…
– Ма-ма… ма-ма… – что-то кровавое и жуткое хрипело рядом.– Господом Богом прошу, братцы… Заклинаю… Застрелите… Избавьте от мук…
И уж откуда-то сверху, из-под плафона, где на холсте кружились и обнимались с облаками амуры и венеры, летело эхо отца Аристарха:
– Опомнитесь, люди! Живите по-божески, благословясь… и Царица Небесная вас не оставит…
Но люди не слышали сего гласа, и только кровь смывала кровь, и Фатум сотрясал своей поступью твердь, что была красна и сыра, как чавкающий под топором мясника кусок свежего парного мяса.