– Эй, эй,– Гелль снова пнул башмаком в плечо капитана, вынимая из-за кушака другой пистолет.—Ты только не торопись, русский. У тебя есть целая минута подумать, пока я курю. Как видишь, я не шучу. Следующим будет он.– Старик плюнул в сторону Тараканова и раскострил трубку, при этом в горле его булькал тихий смех, а пальцы, облитые кожей черных перчаток, изогнулись, как когти.
Андрей, теряя рассудок, со страхом смотрел на своего палача, похожего на скелет, затянутый в старомодный, времен Екатерины93 синий мундир. Еще находясь в плену извивающихся видений, убийства своего лоцмана, он не был в состоянии вымолвить и слова. Глаза впились в пистолет Коллинза, и Андрей чувствовал, что самоконтроль, как вода, ускользает от него. Пальцы стали скользкими от пота, сердце замерло. В ушах стоял звук упавшего тела. Оно дрожало; словно у поломанной куклы, голова была повернута под неестественным углом.
– Нелюдь! – Андрей вложил в это слово все свои силы. В мертвой тишине, будучи на грани замеревшей на миг смерти, он слушал тяжелый сбой собственного сердца.
– Да… я такой.– Гелль прошептал эти слова у самого уха Преображенского, и голос его был снова похож на холодный ветер, шуршащий в тяжелом шелке портьер.—Ну, так что? Надумал, капитан, будем меняться? Дай согласие, и я дарую вам всем троим жизнь.
Андрей слабо, точно во сне, повернул голову. Пот жалил его разбитые веки и щеки, перед глазами застыло лунным пятном лицо Коллинза. Его насмешливая улыбка зависла прозрачной, неотвязной тенью, точно топор палача. Преображенский, ломаясь духом, уронил голову на грудь, прижимаясь спиной к топтимберсу94. Супротив сей дьявольской улыбки в сердце его мерцали далекой болью последние молитвы честному кресту и о живых: «Спаси, Господи, и помилуй… всех православных христиан. Я уже стал причиной гибели всей команды. А теперь еще и последние… стоят у ее порога… и вновь по моей вине…» Перед внутренним взором Андрея с прежней ясностью встали картины истекающих кровью людей, и прежней острой мукой откликнулось сознание, что именно его путь, его крест раздавил судьбы других…
– Ну, что ты молчишь, как герой? – Гелль приподнял подбородок капитана стволом пистолета, подмигивая обступившим их буканьерам.
– А может, он и есть герой, сэр? – с хмельным интересом осклабился Клибси.– Тыкните его ножом, сэр. А то эта русская шкура совсем потеряла нюх.
– Не разевай лишнего клюв, Клибси, не то пуля влетит. Он и так всё расскажет нам. Так ты герой? Ну да, конечно… я забыл, что герои бессмертны… Только одного тебе не хватает, приятель… Догадываешься, чего?
– У меня нет пакета…
– Врешь! – скулы старика дрожали от бешенства, кулак врезался в губы офицера, и россыпь алых капель запестрела на светлых досках палубы. На сей раз Андрей не почувствовал боли; преодолевая сопротивление задеревеневших мускулов, он, как мог, поднялся на кулаках, но тут же схватился за ванты95, стараясь побороть головокружение. Он слышал звук шагов – тяжелых, грубых сапог и морских башмаков, сотрясающих полубак96, видел встревоженные глаза пиратов, окаменевший лик Тимофея, над коим нависли приклады… чувствовал на лице теплый ветер и разглядел скользящую впереди собственную тень. Он принуждал себя удержаться, но пальцы не слушались, словно насмехаясь над его усилиями.
Андрей, захлебнувшись болью, рухнул на палубу с пустым взглядом. В черной воде его зрачков отражались желтые глаза фонарей и надкушенная луна, что клубилась над бригом тяжелым, душным туманом.
* * *
– Три человека на помпу! Шланги сюда! Нэд, Ардэн и Фитч, очистите палубу! – Гелль, весь клубок нервов и ярости, перешагнул через ловящего воздух широко раскрытым ртом Тараканова, оставляя на палубе липкие отпечатки туфель, измазанных в крови и в рассыпанном табаке.
– А что прикажете с этими делать, сэр? – Логан хмуро, из-под сросшихся бровей посмотрел на Коллинза.
– А то ты не знаешь? Обыщите их, не пропустите ни дюйма! Эта бумага стоит того… Труп выбросить за борт,—старик указал изгрызанным мундштуком трубки на распростертое тело Ляксандрыча.– А этих… бросьте покуда в трюм к краснокожему. Мне кажется, они подружатся. Шехалисы не снимают скальпы… когда спят.
– Хватит шуток, капитан! – Логана обступили его друзья.– Что, если русский не врет? И мы не найдем пакета?
Гелль замер, прощупывая взглядом напряженно глазевшую на него толпу.
– Браво, Логан.– Старик остановил свой немигающий, змеиный взгляд на канонире.– Надеюсь, когда пробьет час, ты накинешь себе петлю на шею так же лихо, как бросаешь мне тут вопросы? Что, могила Кожаного не дает спать спокойно? Делайте свое дело, черт побери, и поменьше мочите бороды в роме. Я не люблю, когда под ногами бегают умники, словно курицы с отрубленной головой.
– Сэр!..
– Логан! – капитан «Горгоны» точно палашом рубанул взглядом по загудевшей толпе.– Эй, вы! Мы еще не распотрошили этих русских тунцов, а вы уже скалите зубы на хозяйскую руку?! Да как вы только могли подумать, гнусные псы, что Гелль Коллинз забудет о вас, о своих детях? А ты, Логан… – старик сцепил железные челюсти.– Может, ты меня и знал, желторотый птенец, но клянусь своей рукой, ты еще узнаешь меня. А теперь за дело, я у себя! Кто знает, может, девка будет сговорчивей, когда я прижгу ей свечой кружева под юбкой или предложу «черную пудру»97.
Когда мулат Ипсилон, блестя фарфоровыми белками глаз, закрыл дверь капитанской каюты за леди Филлмор, сердце ее забилось сильнее, будто она бежала. Любое промедление было смерти подобно. Поэтому, стараясь ступать осторожно, на цыпочках, точно боясь кого-то разбудить, она прошла вдоль резного стола с оплывшими свечами в шандалах, мимо кровати, за которой в углу, у тисовой бочки, угрюмо стоял сундук, обитый крест-накрест железными пластинами. Не обращая внимания на заметную качку, она торопливо достала из-за корсажа пакет, переданный ей прежде Андреем, и сунула его в щель под сундук. Вся внимание и слух, Аманда перекрестилась, прислушиваясь к скрипам и шорохам корабля. С палубы время от времени доносились звуки какой-то возни, возбужденные голоса, резкие крики боли и хриплый хохот пиратов, который всякий раз заставлял ее вздрагивать и молиться за русского капитана.
Сломленная страхом, промокшая и едва живая от усталости, она присела на одно из огромных кресел, что стояли в каюте Коллинза. Пряди золотистых волос, потемневшие от пота и воды, прилипли к её шее, ключицам и обнаженным плечам. Она пыталась хоть как-то взять себя в руки и приготовиться к разговору, но голос отказывался повиноваться. Аманду трясло от отчаянья, усталости и нервного перенапряжения. «Что будет, Господи? Что нас всех ждет?!» Несчастная припомнила зеленый волчий огонь в глазах старика, его злобную тень на своем изодранном платье, и в затылок словно дохнуло жаром. «Святой Яков, он убьет… он убьет нас всех!» – подавляя дрожь, Аманда стиснула зубы. От самых щиколоток и ступней засквозила вверх студеная волна. Поднявшись до темени, она взорвалась и ударила в виски. Аманда достала мятый, сырой от морской воды платок и промокнула слезы. Ей хотелось рыдать от дурного предчувствия грядущей встречи.
Нет, ныне она не думала ни о своем отце, ни о секретной миссии, что была возложена на ее плечи послом Англии… Тяжелая судорога животного страха сковала всю ее плоть, заставляя думать только о том, как выжить.
В какой-то момент словно в бреду она поймала себя на мысли, что пакет графа Румянцева, канцлера России, был наконец-то в ее руках!. Тот самый пакет, «в честь» которого Фатум отметил их всех печатью своего проклятья… «Мне удалось сдержать свое слово перед лордом Уолполом, но что оно стоит сегодня? Где правда? Живи, не поднимая головы… Не спорь с судьбой… Ее нельзя образумить, нельзя купить ни чудом, ни деньгами, ни властью… Святая Дева, не я первая, не я последняя… Сколько?.. Сколько было умнее и могущественней людей? Только где они все? Одни кончили на кресте, другие – на варварской гильотине своих же учеников, третьи – в тюрьме… Вот правда, вот истина. Я ведь всегда льстила себя надеждой, что умею разбираться в людях, будь то мужчина или женщина… Знаю, как свой дневник, жизнь и могу быть строгой судьей… Глупо, как глупо и самонадеянно…»
Аманда напряженно глянула на широкую низкую кровать черного дерева французской работы, на мятое зеленое покрывало, коим была застлана постель, на темные пятна – не то крови, не то вина, не то пота,– и содрогнулась, представив себя в объятиях Гелля.
С палубы вновь долетели крики и грязная брань. Затем гремливый звон якорной цепи; какая-то команда и натуженный сиплый ответ: «Да, сэр! Так точно, сэр!», сопровождаемый стуком каблуков и тяжелого трюмного засова.
У входа в каюту внезапно заслышались обрывки хмельных голосов буканьеров, а чуть позже раздался глухой стук, словно упал мешок с солью или песком.
Кто-то глумливо зашелся в смехе, хлопая себя по кожаным штанам, и сказал:
– Как думаешь, Арден, эта русалка играет в карты? Старик-то наш не скинет сапог… лечь в койку, пока не почешет свои когти в покер.
– Пошел он… на дно! Откуда мне знать, что она любит?
– Ну, так плохи ее дела: сам не играешь, значит тебя проиграют… разделят по частям. Ладно, закинь мне этот мешок на плечи, пошли. Хотел бы я знать, что нынче устроит на ужин нам кок.
– Да уж не пирог, как у родной матери. Тьфу, черт бы побрал этих проклятых крыс! Смотри, не сверни себе шею! Скользко-то как… мои башмаки будто бараньим жиром смазали.
Голоса удалились, а пленница еще долго неподвижно сидела, пока судорога от неудобной позы не начала сводить ее члены. Разговор двух висельников о ней как о какой-то портовой девке привел Аманду в отчаянье. Ее замутило. Трезвая мысль о том, что день проходит за днем, помогая преодолевать темные, мрачные полосы жизни, сейчас не внушала доверия и оптимизма. О, если бы велико-светские знакомые хотя бы на миг догадывались, чем и где ей приходится заниматься, вряд ли хоть один из них раскланялся бы с ней или одарил цветами.
Аманда уронила лицо в ладони, жизнь ей казалась конченной, будущее виделось мытарством по огненным лабиринтам Богом забытого Гадеса98. Точно пораженная абулией99, она опустила руки, чувствуя, как ее захлестывает темная волна паники. «Что с Andre? Неужели мне вновь предстоит остаться одной?.. – Аманда попыталась найти под ногами твердую почву – пустое. Ни денег, ни покровителей, ничего… – Господи, я не успею и оглянуться, как окажусь на самом дне. Чем я буду тогда? Нет, лучше умереть! – пальцы опять скомкали платок, но слез боле не было. Аманда слабо всхлипнула, забывшие помаду и блеск губы качнулись в горькой улыбке.– Боже, прости меня… Можно догадаться – сейчас не время для слез… Похоже, я веду себя как последняя слабая дура. Но что? Что я могу?..» – она чутко прислушивалась к печальному плеску волны – одинокому звуку, так сильно затронувшему струны ее души. Глядя на истаявший воск свечей, на их янтарные застывшие слезы и медленно умирающий свет, она вспомнила Андрея там, на берегу злосчастной Колумбии, когда они еще не ведали, что ожидает их впереди.
– Что делать, душа моя? Ныне для всех трудные времена. За исключением разве тех, кто родился в шелках, чья рука никогда не знала нужды. Право, я не горжусь тем, что беден… Но, верьте, я никогда не хотел быть и богатым. Сверх меры богатым,– поправился он.
– А где же эта туманная грань?
– Там, где начинаются скука и лень, брезгливость к тому, что называется жизнь, любовь, долг и совесть. Знаешь, мне думается, что богатство и власть всегда создают лишь массу проблем. Достойно сохранять свое лицо в свете, иметь возможность платить по счетам и гордиться своей службой – вот что всегда имело дня меня значенье и смысл. Конечно, нет слов, служба в Компании сахаром не была, но вот мне выпала честь идти в Калифорнию… и буду честен – я счастлив. Думаю, всё как-то устроится, главное – быть в согласии с собой и, черт возьми, не изменять данному слову… Не мучиться завистью к успехам других —дурное, худое чувство загложет, сожжет все внутри.
– А что же дальше?
– Не знаю.– Андрей оборвал сам себя, искренне и просто пожав плечами.– Впрочем, это пустое… У вас своя дорога, а у меня своя. Прости, я понимаю, мы любим друг друга, но есть вещи…
– А мне кажется, мы давно уже в одной лодке и движемся в одном направлении,– возразила она.
– Дай Бог… Но временами,– он грустно усмехнулся, чертя на песке арабески100 ножнами шпаги,– мне почему-то думается, что это самообман… всё это не так, во всех смыслах, кроме буквального. Разница между нами, увы, велика: ваша жизнь принадлежит только себе, моя – службе Отечеству и Государю. Готовы ли вы это принять? Надо ли это вам?
«Что происходит, почему так изменился его тон? Почему всё так переменилось?» – она ничего не понимала, была поставлена в тупик, встревожена, хотя и не напугана.
– А вам? – сердце Аманды дрогнуло.
– Мне – да. И я по сему случаю уже всё сказал. Но как у нас говорят: человек предполагает, а Господь располагает. Скажу лишь еще одно: вряд ли найдется такой, кто дерзнет заявить, что жизнь его протекла легко и приятно; я, право, в этом весьма убежден. Кстати, моя жизнь в том же ряду. Но главное – не сдаваться и верить. Судьба будет бить, колотить, топтать вас, но не смейте сдаваться и падать духом. Держитесь до конца. Выбрасывать белый флаг – последнее дело. Позор, духовная смерть.
– Но отчего столь фанатично? С чего вы взяли, что «белый флаг» – это табу101? – заявила она с неожиданной для себя смелостью.– А как же быть с логикой вещей, когда разумнее сохранить жизнь, чем пасть жертвой упрямства и принципов? В конце концов наступает час, когда ты не в силах более спорить с обстоятельствами, когда всё против тебя, когда надоедает, что жизнь тебя постоянно топчет и бьет. И каждый раз, когда ты поднимаешься после очередного падения, находится что-то еще, что вновь и вновь сбивает тебя. Я просто уже устала и не хочу, не могу больше бороться. Если б ты только знал, Andre, как я молила Небо указать мне путь… даровать мне покой.
– Что ж, ты возвращаешься домой,– Андрей ободряюще пожал ее ладонь, проникновенно глядя в голубые влажные глаза.
– Да, но дом – это не только четыре стены с потолком,– парировала она, задыхаясь от мук своей вечной лжи.
– Это верно. И всё же в родном краю и стены помогают. Ты обязательно найдешь что-нибудь для себя. А странствовать со мной по лесам и сбивать ноги в горах… сие отнюдь не ваше поприще, душа моя. Эти места не для вас.
– Увы!.. – Аманда задумчиво помолчала минуту-другую, глядя на путаный узел линий и фигур на песке.—Твои советы не могут решить моей судьбы. Впрочем, что об этом… Мои слезы всегда останутся при мне. Но знаешь,– она встрепенулась, как попавшая в силок птица,—я и сейчас не знаю, где оно, мое место. Когда-то знала, а теперь… – она отвернулась, пряча глаза, а вместе с ними свои боль и горечь… О, как ей хотелось предупредить драму, которая рано или поздно должна была начаться в их отношениях, и в то же время она не могла заставить себя открыть первой эту страницу.
– Нет, нет! – она с благодарностью прильнула к нему, сдерживая свои чувства.– А какое время в твоей жизни было лучшим? Скажем, когда ты считал, что твоя жизнь прекрасна? Что в ней нет изъянов, что ты на своем месте… и всё, что ты делаешь, не расходится с твоим сердцем.
Преображенский не торопился с ответом, сохраняя корректную сдержанность, боясь нарушить доверительную бе-седу. Однако чем крепче он думал и находил слагаемые, тем сложнее ему было держать ответ.
– Может быть, юность, когда мы хаживали с Алешкой в гардемаринах102 и только-только мечтали о дальних походах под парусами. А может быть, день сегодняшний… У меня есть миссия, дорогая, и я готов выполнить ее, как бы судьба ни играла нами. Главное – я знаю: мое Отече-ство нуждается во мне, доверяет и надеется на мою офицерскую честь… Что ж, и я буду защищать его, покуда хватит сил, покуда в жилах моих бьется кровь.
– Да,– Аманда не без иронии накрутила на палец упавшую на грудь золотистую прядь.– Звучит торжественно, как на плацу, как будто вам, сэр, не терпится снова броситься в бой.
– Жажды к сему особой, конечно, не питаю. Но ежли вдруг случай представится… что ж, шпаги и темляка103 был удостоен не для парадов. Отец прежде часто, с детства мне говорил: «Шпага – оружие для защиты чести дворянина, а не трость для украшения паркетных шаркунов». Наш мир несовершенен и груб, и забывать, не считаться с этим нельзя. А ты разве иного мнения?
Аманда невнятно качнула головой, но через краткую паузу обронила:
– Пожалуй, разговор на шпагах – вещь стоящая, но вряд ли стоит забывать, что в жизни еще бывают цветы и любовь. Камень никогда не станет сердцем, если даже его окропить кровью.
…Продолжая сидеть в кресле, у желтых лепестков свечей, Аманда сжала пальцами виски, разглядывая сквозь набежавший хрусталь слез свои спутанные концы волос и грязные, пахнущие морской солью лохмотья юбки. Под беспокойный стук сердца, охваченного одиночеством, страхом и тоской, ей припомнились безмятежные картины былого, кои жгучей внутренней болью окольцевали грудь. Печаль по любви и защищенности, по давно ушедшему, когда она с отцом отправлялась в церковь по воскресеньям, а джентльмены снимали цилиндры и шляпы и с почтительной сдержанностью тепло улыбались ее расцветающей нежной красоте. Душевная мука по оклеветанному отцу, по старым, но ревностно ухоженным аллеям и букам их родовой усадьбы, по славным лошадям и коляскам, в которых она так любила отправляться на утреннюю прогулку вместе с кучером – молчуном Лорри Мэем; по шумливой своре собак, от коих валил пар, когда промозглыми осенними вечерами они возвращались с охоты, принося на своих шкурах туман и росу пожелтевших трав и, вывалив языки, тяжело дыша сырыми боками, устало валились на туфовую104 плиту перед потрескивающими поленьями камином, а она помогала их насухо вытирать… Преданной Линды теперь уж нет, и многое умерло вместе с нею. Увы, не было более никого, к кому можно было прийти, почувствовать заботливую руку на своем горячечном лбу и проплакаться о своих бедах, пусть и не все они стоили слез, но тем не менее оставались бедами.
Аманда в который раз бросила опасливый взгляд на сундук, под коим покоился спрятанный пакет, когда на палубе грянул выстрел.
– Andre! – крик ударился о стиснутые зубы и оборвал-ся. Аманда закрыла глаза от внутренней боли, вцепившись руками в тканые подлокотники кресла. Ощущение одиночества и безнадежности бичом хлестнуло по сердцу.
Она кусала губы – умирала её любовь, обреченная быть несчастной, едва успев родиться…
Сама не своя, Аманда, что загнанный зверек, вжалась в кресло, но тут же побледнела как саван: жесткий стук каблуков и трости заставил ее обмереть.