– Помни, сын мой… духи силой своей и знанием говорят нам о многих чудесных вещах в этом мире, которые сотворил замысел Великого Духа. Ты смотришь на семя, лежащее на твоей ладони, как на песчинку, которую может поднять ветер, и не веришь своим глазам… А в нем уже заключен плод всего будущего дерева… И хотя твоим неопытным молодым глазам семя видимо только как семя, время рассудит иначе. Оглянись, посмотри на свою страну, где лежат кости твоих отцов и прадедов… Она покрыта могучими лесами, которые сотни и тысячи зим назад проросли из таких вот семян… Постепенно, как вода точит камень, семя пробивает себе путь… пускает корни, срастаясь с Матерью Землей, становится подобно гибкому юноше, потом зрелым воином… Рождает цветы и плоды, и нам, ходящим в тени их ветвей, становится видимым то, чего прежде мы нашими глазами не могли в семени разглядеть…
Дым костра загустел, и лицо Цимшиана истаяло. Сквозь клубящийся мрак бараборы слышен был только глухой голос, похожий на далекий клекот орла:
– Всё существующее в нашем мире составляет Целое. Всё, что есть в оном Целом, потребно ему и состоит в связи с ним, как ребенок в утробе матери. И это всё составляет Одно… различаются же вещи лишь образом жизни, по которому это не есть то… Мы – Люди Берега, как и другие люди Севера и Юга… и идем тропой, указанной нам Великим Духом… и мы должны помнить и знать, что человек, как и семя дерева, не всегда таков, какой он теперь… и может переменяться…
Дым вновь рассеялся. Чокто, щуря глаза, разглядел мерцавшее оружие на закопченных стенах, медвежьи и оленьи шкуры, кучки высушенных трав и древнего жреца, что сидел напротив, только вместо человеческой головы на его шее сейчас была голова белой лисицы с голубыми глазами… Они внимательно смотрели на Чокто, точно испрашивали ответ и одновременно задавали вопрос: «Теперь ты веришь в правоту моих слов?»
Где-то в центре лагеря напряженно зарокотал большой барабан куана Касатки, вождь вздрогнул – желание подняться со шкур было велико. Но белая лиса тихо сказала:
– Не торопи свои ноги, сын мой. Этот голос зовет не тебя. Ты должен дождаться знака Белой Птицы, прежде чем калги, опустив весла, понесут тебя навстречу судьбе…
– А ты, жрец, ты не будешь рядом со мной?
Голубые глаза улыбнулись:
– А как думаешь ты?
– Такой жрец, как Цимшиан, не может отправиться на Большую Лодку к Водяной Крысе.
– Вот видишь… – старик коснулся морщинистой рукой своей головы и она вновь приняла прежний облик.– Я и не пойду, останусь с нашим народом… Сейчас приходят другие времена, сын мой. Всю жизнь я разговаривал с духами и молил их быть милостивыми к Людям Берега. Жизнь моя текла в тени страха перед людьми, что живут за Великой Водой… И теперь эта тень покрыла собой весь берег. Поэтому я остаюсь. Пойдешь ты… Луна и звезды свидетели моего сердца. Но знай, и будь осторожен: белым людям никогда не понять, что для нас, шехалисов, значит вой волка или крик кита. В любой час твоя тропа может обагриться новой кровью. По-разному умирают сокол и хорек… У Белой Птицы тебя ждет огонь злых духов, но ты воин, и слезы твои – стрелы. Иди и проливай их, пока не выплачешь все… Так говорит Мать Касатка, так говорю тебе я…
Чокто поднял голову и встретился взглядом с прищуренными глазами седовласого старика. Когда-то он был тоже молодым и красивым, с высокоскулым лицом, но теперь кожа слишком плотно обтягивала его высокие скулы, делая лицо похожим на ссохшуюся маску.
Он хотел было на прощанье ухватить руку старика, но тот, обратившись в птицу, выпорхнул в дымоход, не сказав боле ни слова. Вождь проводил его взглядом.
Брезжил рассвет. Прямо над его головой солнце слабо пробивалось сквозь перистые облака – густые и серые, как шкура песчаной ящерицы. Гонимые, они бешено мчались, ровно спешили убежать из центра грядущей бури. «Вот и ОНО,– Чокто быстро поднялся на ноги,– то, что он прятал в тайниках своей души, которая скиталась во снах, встречаясь с таинственной Белой Птицей».
* * *
Он бежал вдоль пенного берега, утопая по щиколотки в горячем песке. Колючая пыль и земля, поднятые ураганным ветром, жалили его щеки; порывистый ветер приносил запахи гниющих шкур и выброшенного волной морского зверя; воздух раскаленным железом жег легкие. Чокто обернулся вправо, влево, точно кружась в диком танце; буря усилилась. Теперь по всему берегу высились наметенные ветром холмы песчаных дюн, сломанные ветви усеяли прибрежную гальку и скалы. Сердце его, казалось, билось прямо в горле, не давая вольно вздохнуть. Вождь еще раз в отчаянье обернулся – и ему показалось, что он видит багряные отблески в небе, как раз в том месте, где стояло его родное стойбище. «Спящая-На-Шестах, сестры, Цимшиан… мой народ!» – сердце сжалось от горя, но в этот же миг что-то ударило в поясницу, затем в грудь… Рука вцепилась в корявый, облепленный глиной торчащий из песка корень, едва не вырвав его. Новый толчок свирепо швырнул Чокто на камни. Упав, он остался лежать непо-движно, скованный ужасом, пытаясь перевести дыхание. В голове тревогой выла мысль: «Не дай им себя убить! Не дай! Не дай! Не дай!..»
Перед глазами мелькнуло свирепое лицо Водяной Крысы; его люди, точно стая обезумевших псов, набросились на него со всех сторон… Где-то за спиной раздался крик Сидящего-У-Чужого-Костра и затонул, маслянисто чавкнув в воду. Изрыгнувшие смерть и огонь кулеврины оглушили Чокто… Заряженные двойными картузами с порохом и картечью, оловянными книпелями105, они рвали на куски его воинов, не давая и шанса броситься за борт. Оставляя в пальцах врагов клочья своих волос и вплетенные в них орлиные перья, он сумел вырваться и броситься на палубу за три бешеных удара сердца до того, как расстрелянные ружейным залпом гакаборт106 и кормовой флагшток за его спиной взорвались дождем щепок. Над головою шумно, как выстрел из пушек, хлопнул грот-марсель107. Раздалась команда: «Зарифить паруса!108 И сменить галс!109»
У Чокто перехватило дыхание – окованный медью приклад едва не прибил его бисерный пояс к позвоночнику… Глаза застилала алая тьма, когда взгляд вырвал из круговерти клин серебристой воды за кормой и головы прыгнувших за борт. Они что-то кричали ему, отчаянно борясь с волной, пока в кильватерную межу, взбивая фонтанчики воды, не ударил новый залп смерти. Больше он ничего не видел. Слух уловил лишь выстрел – мимо виска будто пролетел рассерженный шмель, а затем доски палубы передали тяжелый топот ног: кто-то из белых лиц бежал к нему, но это было уже неважно.
Все события, некогда предсказанные Цимшианом у костра, слились для него в какое-то причудливое удушливое забытьё, где единственными реальностями были пахнущий порохом ветер и ритмичные толчки большого штурвального колеса…
* * *
Действительность возвращалась медленно, как плавный, неторопливый полет орла. Чокто пробудил не то тихий говор, не то стон, не то кашель.
Помня об осторожности, крепкий врожденным чутьем опасности, шехалис некоторое время продолжал лежать с закрытыми глазами, чутко прислушиваясь к неясному шуму, вспышкам ругани и другим голосам, доносившимся до него словно из гулкого каньона.
– Ну уж нет, капитан, ежели вы еще не нахлебались своей кровищей, то я, увольте… их угощеньем сыт до бровей! Послушайте, вы сами втянули меня в эту окрошку… Я из-за вас ноги в муку стер, до кости! И теперь уж, позвольте-подвиньтесь, я тоже хочу знать ее рецепт. Чего же они хотят от нас или от вас? Какого… молчишь, капитан? Богом молю! Заклинаю, ответь!
– И что? Думаешь, нас отпустят? Вздор!
– Но я не собираюсь! Слышите, не собираюсь сгибнуть здесь, в сем чертовом трюме, ни за понюх табаку… —с ненавистью прогремел голос.
– А где ты выбрал себе место, Тимофей?
– Все шуткуете? Ну-с, уважили, поскучали со мной. Благодарю, что вы по-простому… Да после всего мы, чай, не чужие нонче, вдвоем остались. Вы уж не откажите, капитан. Только кивните головой, дайте согласие… придушить его…
– Здесь кто-то еще? – голос Преображенского налился тревогой.
– А то как же… Втроем мы здесь крыс веселить брошены. Вон он, за бочкой… Гляньте, нога торчит.
Андрей посмотрел, куда указал приказчик, но ровным счетом ничего не разглядел; зато до его сознания дошел запах прелой муки и сладковатый аромат гнили, тянувшийся от мешков, ящиков и покрытых густой паутиной бочек, нагроможденных друг на друга тут и там.
– Ах, сучье вымя! Дозвольте потешиться за боль нашу. К столбу его, косомордого, да разогнать плетьми кровь его басурманскую! – Тараканов натуженно заскрипел зубами, разбитое плечо и спина напомнили о себе. Гремя цепями на руках, он в предвкушении скорой расправы поплевал на ладони: – Долги-то платить надо…
– Надо,– согласился Андрей.– Но не дорого, чтоб не в ущерб. Не торопись, Тимофей.
– Ну, барин, ты и задачи ставишь! – белки приказчика зло сверкнули в отблесках фонаря.– А вы, я гляжу, важный живописец, вашбродь. Может, еще его и в реестр запишете? Да он, стервец, сколько крови русской пролил… Что вы сказали?
– Ничего.– Капитан улыбнулся одной частью рта.—Попытайся уснуть.
– Ну, спасибо. Добрый совет.
– Главное – от души. И вот что, господин приказчик! – Преображенский насилу оторвал спину от мешка.—Не время звереть, Тимофей. Сейчас мы все в одной клетке. Поставь себя на его место. Мы и так всю дорогу, как псы, лютовали.
– Не хочу, хоть режь меня, ни в жисть! – железные звенья вновь угрюмо звякнули на его руках.
– Ну, так знай! – Андрей серьезно и твердо воззрился на Тараканова.– Поднимешь на него руку – я сломаю её…
Минуту-другую они молчали. Зверобой не отозвался ни словом, ни жестом, он просто стоял, широко расставив ноги, и тупо глядел перед собой невидящими глазами.
– Странный, однако, вы, капитан.– Тимофей одурело помотал головой и сглотнул с сухим, скребущим звуком.—Уж сколь знаем друг друга, а привыкать нам придется, похоже, заново.
– Может, и придется, но ты должен поверить мне. Но умолять тебя верить мне я не стану.
Брякнуло ведро, хрустнули доски. Чокто напрягся, готовый, как загнанный зверь, дорого продать свою шкуру.
– Не сметь!
Вождь насторожился сильнее. В этом властном окрике он наконец узнал голос того белого капитана, за которым его военный отряд шел многие дни.
– Ой, не пойму, не пойму я тебя, служивый. Уж больно ты странен, как погляжу… – на этот раз в голосе Тимофея были безнадежность и фатальная покорность.– Давай хоть фонарем посветим, кажись жив он, вашескобродие… Погоди, не ходи за мной, ты же битый шибчее.
– Ждать чего? Когда ты прочтешь молитву на моей могиле? – Преображенский, придерживаясь за связанный ремнями тюк парусины, с трудом поднялся на ноги.
– Ну-к, подмогу… Вот-вот, Господи, ну и отстрогали ж они вас… Кровью ведь харкаете, не приведи Бог… И всё же зря вы так супротивитесь, скольких он наших людей загубил. Уж вроде пора бы… А вы всё не знаете повадок ихних. Убей дикого – и сородичи евонные тебя в почет возведут; погладь – и он тебе сам руку отрежет.
Чокто чуть приоткрыл веки и узрел пред собою желтое пятно света, которое медленно расширялось. Он принял его не то за солнечный, не то за лунный свет, поскольку глаза, еще с трудом различавшие предметы, не разглядели впотьмах очертания тусклого, засиженного мухами и забитого пылью фонаря.