Когда началась война, на Кот Жуаёз стоял величественный особняк красного кирпича, сложенный как Пантеон. Его окружала роща царственных дубов.
Через тридцать лет на этом месте остались только стены, и тусклый красный кирпич местами проглядывал сквозь разросшиеся виноградные плети. Нетронутыми остались огромные круглые колонны и в определенной степени каменный пол зала и портика. В прежние времена на всем Кот Жуаёз не было столь представительного дома. Все знали это, как знали и то, что его постройка обошлась Филиппу Вальме в шестьдесят тысяч долларов – тогда, в 1840 году. Никому не грозило забыть этот факт, пока жива была его дочь Пелажи. Это была седовласая женщина лет пятидесяти с горделивой осанкой королевы. «Мэ’эм Пелажи» – так ее называли, хотя она не была замужем, как и ее сестра Полин, дитя в глазах мэ’эм Пелажи, тридцатипятилетнее дитя.
Обе женщины жили в домике, состоящем из трех комнат, можно сказать, в тени развалин. Они жили мечтой – то есть мечтой мэ’эм Пелажи – заново отстроить старый дом.
Рассказ о том, как были потрачены их дни, отданные во имя достижения этой цели, как эти тридцать лет копились доллары, как складывались в тайник медяки, вызвал бы сострадание. И все же не было накоплено даже половины! Но мэ’эм Пелажи не сомневалась, что у нее впереди еще двадцать лет жизни, а у ее сестры и того больше. А чего только не происходит за двадцать, а тем более за сорок лет!
Частенько в теплое послеобеденное время обе посиживали за черным кофе, расположившись в вымощенном каменными плитами портике, крышей которому служило синее небо Луизианы. Они любили сидеть в тишине вдвоем, и только блестящие любопытные ящерицы сновали тут и там, составляя им компанию. Сестры беседовали о старых временах и планировали будущее, а легкий ветерок чуть шевелил растрепанные плети винограда на самом верху колонн, где гнездились совы.
– Мы не можем надеяться, что сделаем все так, как прежде, Полин, – рассуждала мэ’эм Пелажи. – И возможно, мраморные колонны в салоне придется заменить на деревянные. И хрустальных канделябров больше нет. Ты согласна, Полин?
– О, да, сестрица, я согласна.
Бедняжка мам’зель Полин отвечала всегда только: «Да, сестрица». Или: «Нет, сестрица». Или «Как хочешь, сестрица». Ведь что она могла помнить из прежней жизни и прежнего великолепия? У нее остались только слабые проблески отдельных воспоминаний: сначала едва осознанное, не отмеченное особыми событиями существование юного существа, а потом полный крах. Иными словами, приближение войны, восстание рабов, неразбериха и, наконец, огонь, через который сильные руки Пелажи благополучно пронесли малышку в бревенчатую хижину, которая с тех пор стала их домом. Брат их, Леандр, знал об этих временах больше, чем Полин, но меньше, чем Пелажи.
Он оставил управление плантацией вместе с воспоминаниями и традициями своей старшей сестре, уехал и жил с тех пор в городе. Это было много лет назад. А теперь бизнес Леандра требует от него частых и долгих отлучек. Поэтому его оставшаяся без матери дочь приедет, чтобы пожить со своими тетями на Кот Жуаёз.
Сестры говорили об этом, попивая кофе среди руин портика. Мам’зель Полин была страшно возбуждена: об этом свидетельствовала краска, проступившая на ее бледном чувствительном лице. Она без конца сплетала и расплетала тонкие пальцы.
– Но что мы будем делать с La petite[48], сестрица? Куда мы ее поместим? Как мы будем ее забавлять? Ах, господи!
– Она будет спать на раскладушке в соседней комнате, – отвечала мэ’эм Пелажи, – и жить так же, как мы. Она знает, как мы живем и почему мы так живем. Ее отец рассказал ей. Она знает, что у нас есть деньги и что мы могли бы тратить их, если бы захотели. Не волнуйся, Полин, будем надеяться, что La petite – настоящая Вальме.
Затем мэ’эм Пелажи поднялась с величественной неторопливостью и отправилась седлать лошадь, поскольку ей предстояло совершить последний объезд по полям, а мам’зель Полин медленно побрела сквозь густую траву к хижине.
Приезд La Petite принес с собой ощущение вызова со стороны внешнего, малопонятного мира и потряс до основания жизнь этих двух женщин, проживавших ее в состоянии полусна. Девочка оказалась такой же высокой, как и ее тетя Пелажи. В темных глазах ее светилась радость существования, подобно тому как в тихой воде отражается свет звезд; круглые щеки краснели, как розовый мирт. Мам’зель Полин поцеловала девочку и задрожала. Мэ’эм Пелажи испытующе заглянула ей в глаза, она, казалось, стремилась найти родство с прошлым в живом настоящем. И сестры освободили между собой пространство для этой юной жизни.
La Petite была полна решимости приспособиться к этому странному, скупому существованию, которое, она знала, ждет ее на Кот Жуаёз. Поначалу все складывалось хорошо. Иногда она сопровождала мэ’эм Пелажи в ее поездках по полям и смотрела, как раскрывается хлопок, уже созревший, белый, или училась, как считать початки кукурузы на крепких стеблях. Но чаще она оставалась с тетей Полин, помогая по хозяйству, рассказывая о своем недлинном прошлом, или прогуливалась под руку со старшей тетушкой под покрытыми мхом гигантскими дубами. Этим летом походка мам’зель Полин стала такой бодрой, а глаза – блестящими, как у птицы, но только когда La Petite была рядом. Если же девочка куда-то уходила, свет в ее глазах мерк, и они не выражали ничего, кроме беспокойного ожидания.
Девочка, казалось, платила ей ответной любовью и называла ее нежно «тетушка». Но, по мере того как шло время, La Petite становилась все более тихой – не безучастной, но задумчивой и медленной в движениях. Начали бледнеть ее щеки, они приобрели кремовой оттенок белого мирта, стелющегося среди развалин.
Однажды, когда она сидела в тени этих остатков старого дома – между своими тетями, держа каждую за руку, – она проговорила:
– Тетя Пелажи, я должна вам что-то сказать, вам и тетушке Полин. – Слова эти прозвучали тихо, но ясно и твердо. – Я люблю вас обеих, пожалуйста, помните, что я люблю вас обеих. Но я должна уехать. Я не могу больше жить здесь, на Кот Жуаёз.
Судорога пробежала по хрупкому телу мам’зель Полин. La petite почувствовала, как дернулись гибкие пальцы, переплетенные с ее собственными.
Мэ’эм Пелажи не дрогнула, она оставалась неподвижной. Ни один взгляд не смог бы проникнуть в глубины ее души и увидеть то удовлетворение, которое она испытывала. Она сказала:
– О чем ты говоришь, La petite? Твой отец отправил тебя к нам, и я уверена, что он хочет, чтобы ты оставалась тут.
– Мой отец любит меня, тетя Пелажи, и его желание не останется таковым, если он узнает. О! – продолжала она и беспокойно пошевелилась. – Здесь все как будто давит на меня. Я должна жить другой жизнью, той, которой я жила раньше. Я хочу знать, что происходит каждый день в мире, и слышать, что об этом говорят. Хочу, чтобы меня окружали моя музыка, мои книги, мои друзья. Если бы я не знала, что существует другая жизнь, кроме этой, уединенной, все, наверно, было бы по-другому. Или, если бы я должна была жить этой жизнью, я постаралась бы извлечь из нее все возможное. Но я не должна. И вы знаете, тетя Пелажи, и вы тоже не должны. Мне кажется, – добавила она шепотом, – что это грех против самой себя. Ах, тетушка! Что с тетушкой?
Но ничего не произошло, только небольшая дурнота, которая скоро прошла. Мам’зель Полин умоляла их не обращать внимания, но они принесли ей воды и принялись обмахивать пальмовым листом.
Но когда наступила ночь, в тишине спальни мам’зель Полин сотрясали рыдания, которые ничем нельзя было утешить.
Мэ’эм Пелажи обнимала ее.
– Полин, сестричка Полин, – взмолилась она, – я никогда тебя такой не видела. Ты больше не любишь меня? Разве мы не были счастливы вместе, ты и я?
– Да-да, сестрица.
– Ты плачешь, потому что La petite уезжает?
– Да, сестрица.
– Так она тебе дороже, чем я! – проговорила мэ’эм Пелажи с острой обидой в голосе. – Чем я, которая держала и согревала тебя в своих руках, когда ты родилась; чем я, которая была для тебя матерью, отцом, сестрой – всеми, кто мог любить и заботиться о тебе. Полин, не говори мне, что это так!
Мам’зель Полин пыталась говорить сквозь рыдания:
– Я не могу тебе этого объяснить, сестрица. Я сама себя не понимаю. Я люблю тебя, как всегда любила, после Бога всегда была ты. Но если La petite уедет, я умру. Я не могу это понять. Помоги мне, сестрица. Она… она как будто спасительница, как кто-то, кто пришел и взял меня за руку и повел куда-то – туда, куда я хочу идти.
Мэ’эм Пелажи сидела у кровати в пеньюаре и ночных туфлях. Она держала за руку лежащую сестру и гладила ее по мягким темным волосам. Она не проронила больше ни слова, и тишина прерывалась только рыданиями Полин. Один раз мэ’эм Пелажи встала, чтобы приготовить апельсиновую воду. Она дала напиток сестре, как дала бы нервному, испуганному ребенку.
Почти час прошел, прежде чем Мэ’эм Пелажи снова заговорила:
– Полин, ты должна перестать рыдать немедленно. Засыпай. Ты заболеешь. La Petite не уедет. Ты меня слышишь? Ты поняла? Она останется. Я обещаю.
Мам’зель Полин не могла до конца постичь смысл этих слов, но она безоговорочно верила своей сестре, и, успокоенная обещанием и прикосновением сильной мягкой руки мэ’эм Пелажи, она заснула.